Страницы

19.10.2016

Евгений Марков - Ош и его обитатели

Ош — это край света своего рода. Он считается или по крайней мере считался одною из важных крепостей Ферганы, оберегающих ее со стороны Кашгара, хотя очень трудно решить, где собственно эта крепость. Русский Ош, конечно, опять не что иное, как обширный сад из громадных тополевых аллей. За этими полками деревьев-гигантов, — настоящие сады и дворики, и среди них скромные низенькие домики с галерейками, крылечками и балконами. Тишина такая, что никакой деревни не нужно. Только и слышишь на улице поэтическое журчание арыков, омывающих вдоль всей улицы, по обе стороны ее, корни тополей. От тени этих исполинских тополей даже в полдень стоит на улице зеленоватый полусумрак, всегда несколько влажный от испарения арыков. Солнце пробивается сюда с своего безотрадно-ясного знойно-синего неба только сетью огнистых глазков и полос, переползывающих по темным теням шоссе, которым отлично вымощены все улицы.
Редко когда проедут верхом казаки или рассыльные джигиты да торопливо промарширует куда-нибудь партия солдатиков-пехотинцев в своих белых рубахах и малиновых замшевых штанах. Шаги их надалеко раздаются под зелеными сводами длинной пустой улицы, будто в коридорах необитаемого замка. Мир и спокойствие вливаются в душу, когда вступаешь в эти тихие зеленые сени, откуда нет никуда дорог и в которых не существует никаких раздражающих нервы интересов. Словно приехал, как бывало когда-то, в далекие годы детства, в глухую усадьбу доброй старой бабушки, где каждый предмет неподвижно стоит на своем месте десятки лет, где ни одно знакомое лицо не изменилось с того времени, как стал помнить себя, и где сладкий душевный сон незримо убаюкивает всякого вступающего в эти безмятежные пределы.
Еще подъезжая к Ошу, уже можно было предчувствовать этот его характер совсем глухого, на край света задвинутого угла. На станциях с удивлением осматривали нас, спрашивая в недоумении, куда же это мы едем? и терялись в догадках, зачем это «вольному» [„вольным“ местные военные называют здесь всех штатских вообще, точно так, как во Франции их величают на языке армейцев не иначе как „pekins“], да еще с барыней — приспичило забраться сюда, в Ош, в котором никому не может быть никакой надобности, кроме живущей там кучки военных, давно известных в лицо всем по дороге…
У нас были письма к некоторым приятелям моего сына, который по своей обязанности военного инженера несколько времени тому назад не один месяц прожил в Оше, производя постройки в разных пограничных укреплениях.
Но день склонялся к вечеру, и не хотелось злоупотреблять гостеприимством добрых людей, доставляя им беспокойство в такой неудобный час. Мы расположились поэтому на ночлег в комнатах совсем пустынной почтовой станции и уже распаковали было свой багаж, как вдруг обстоятельства неожиданно изменили наши намерения.
Мне хотелось все-таки не терять времени, и пока солнце еще не село, а самовар еще не закипел, я вздумал совершить краткую предварительную рекогносцировку насчет предстоявших нам знакомств. Извозчиков на этом краю света, само собою разумеется, не водится, городских почт, посыльных, комиссионеров, гостиниц и адресных контор — точно так же; а потому пришлось прибегнуть к единственному практическому способу, остававшемуся в моем распоряжении, — это добыть языка. Вышел на улицу, словно вымершую от чумы, и стал поджидать добычи. Не скоро появились в пределах моего наблюдения две белые рубахи, но они шли с ружьями в руках куда-то на смену и не годились для моей цели. Прошел еще один солдатик, уж без ружья, но он зато нес разносную книгу с казенным пакетом, а потому тоже был мне не в руку. Только после нескольких тщетных попыток я мог наконец убедить одного податливого защитника отечества, что он отлично может исполнить четверть часа позже данный ему от начальства приказ — купить в лавочке две бутылки филатовского чарасу и фунт сыру, а до того времени успеет честным образом заработать себе на чаишко, проводив меня сейчас же в квартиру поручика Б–го [В. В. Бржезицкого (впоследствии ставшего уездным начальником)? — rus_turk]. До квартиры этой было добрых полторы версты, но в Оше пешему хождению не стать учиться, — и мы живо промахнули с моим чичероне длинную тополевую улицу, в которой от густоты деревьев уже лежали тени ночи. Огромный и добродушный поручик, большой приятель моего сына и усердный читатель моих книг, уже был заранее предупрежден о нашем приезде и встретил меня с трогательным радушием. Он и слышать не хотел, чтобы мы провели ночь на станции. Нас уже давно ждали здесь, и все было заранее приготовлено к нашему помещению. Как я ни отговаривался и ни уговаривал его, не мог одолеть его настойчивых просьб; пришлось вместе с ним зайти к соседке его, г-же С–й, жене местного врача, тоже близкой приятельницы наших детей, в доме которой они квартировали в прошлом году и к которой у нас также было письмо. В конце концов — длинная долгуша, запряженная здоровенным киргизом, явилась вместе с добрейшим поручиком и любезною г-жою С–й к нам на станцию, и мы с женою и пожитками, несмотря ни на что, были забраны военнопленными и водворены по назначению. Милый молодой воин, имя которого с такою честью упоминается теперь в числе бесстрашных удальцов Памирской экспедиции, уступил нам всю свою квартиру и даже своего денщика вместо горничной, а гостеприимный дом добрейшей соседки его, примыкавший двором к двору, сделался постоянным нашим местопребыванием в течение дня, так как мы всею компанией собирались сюда пить чай, обедать и ужинать, и мирно болтать на балконе в прохладной тишине ночей…
Я давно хотел побывать в настоящем глухом уголке Туркестана, где еще живы предания старых туркестанских нравов и типы старых покорителей Туркестана. И я от души порадовался, что мне удалось попасть как раз именно в ту характерную среду, до которой я добирался. Здесь, на крайних рубежах Китайской империи, в бесконечной дали от центров цивилизации, еще сохранилась товарищеская простота отношений между людьми и привычки бесхитростного братства, которыми так согревается на далекой чужбине однообразная и полная лишений жизнь военного человека. Здесь царствует какая-то добродушная коммуна в домашней жизни немногочисленного офицерского кружка, немножко, пожалуй, напоминающая братскую общину былой Запорожской Сечи. Всякий свободно идет в квартиру товарища и без стеснения пользуется всем, что у него найдется. У кого есть лошадка, все приятели, разумеется, рассчитывают на эту лошадку, как на свою собственность, и посылают за нею всякий раз, как приходит нужда. Тарантасы, линейки, тележки — все это собственность целого офицерства, за кем бы номинально не считались они и кто бы ни платил за них деньги из своего кармана. Приезжают к кому-нибудь гости, — и все военное товарищество, — хочет не хочет — принимает участие в гостеприимстве. От одного тащится кровать, от другого стул, от третьего матрац; у кого достается подсвечник, у кого самовар. Хозяин без денег, — за сахаром посылает сосед, чай берется у товарища. И никому в голову не придет отказать, когда есть налицо то, что требуется; но и никто, с другой стороны, ни малейшим образом не посовестится ответить приятелю, что весь сахар вышел, что в доме не осталось ни одной свечки. И уж если ответит так, — стало быть, действительно так. Соврать в подобном случае, поскупиться в дележе с товарищем — величайший позор для туркестанского воина, и товарищи ему прохода бы не дали, если бы он был уличен в каком-нибудь таком «жидовстве». Да потом, это же было бы глупо и невыгодно; нынче я, завтра мне, всякому своя очередь; сегодня у него в кармане пусто, а завтра у меня. Всем сестрам по серьгам! Ни один порядочный туркестанский офицер не может прожить, как немецкий аптекарь, с таким педантическим расчетом, чтобы на каждый Божий день был непременно заготовлен свой необходимый зильбергрош. Русские широкие натуры, да еще военные косточки, не терпят такой скучной арифметики, а лучше согласятся пожить одну недельку в месяц как их душеньке хочется, пробиваясь впроголодь остальные три, чем тянуть все четыре недели одну и ту же канитель умеренности и аккуратности. Поэтому от перспективы пустого кармана никто здесь открещиваться не станет.
А когда все в известной степени принадлежит всем, когда никто не конфузится обнаруживать скудность своего домашнего быта, — никому, разумеется, не может прийти в голову чваниться перед другими своею обстановкою, щеголять красивой одеждой или удобствами жизни. Поэтому совершенная простота быта — здесь закон природы своего рода. Здесь все просто до трогательности. Солдатская неразборчивость и нетребовательность воспиталась здесь самою историею рядом с бесстрашием и удальством. Ничтожные кучки наших геройских воинов, победоносно проносившие русские орлы через тысячеверстные пустыни и сквозь бесчисленные орды азиатских варваров, должны были в себе самих, в своем тесном братстве, в своем безмолвном терпении и скромности вкусов находить средства своего существования. Волей-неволей приходилось на обухе рожь молотить и шилом воду хлебать. Преследовалось всеми одно, главное — победа над врагом, завоевание и умирение края. Все же остальное, все личные потребности и вкусы выкидывались за борт как пустые мелочи, о которых не стоит ни говорить, ни думать. Есть что поесть, — поедят, а нет, так подтянутся потуже ремешком, покурят трубочки и ждут удобного случая. Походы в азиатских степях не балуют человека, не делают из него сибарита. Ночевать негде, кроме голой земли под открытым небом, пить нечего по нескольку дней сряду, часто и есть нечего. Зато нужно по сту верст в день месить пески, по неделям не слезать с седла. Ночью мерзнешь от мороза, днем жаришься на пятидесятиградусном солнцепеке.
Поневоле упростишь все вкусы свои и станешь на все неразборчив. Эта простота и грубость быта, вместе с железной выносливостью, не знающей усталости ни от чего и никогда, — характерная черта истого туркестанца старого закала, каким мы узнали его в Оше. Если здешний военный народ немножко кокетничает чем-нибудь, — то разве только этими запорожскими свойствами своими.
Хозяин наш был одним из самых выразительных представителей этого симпатичного типа туркестанских воинов. Он был, с одной стороны, начитанным и любознательным человеком, с увлечением изучал историю, этнографию и природу этого богатого, в высшей степени разнообразного края, собирал коллекции естественных произведений, набивал чучела редких зверей и птиц, которых стрелял в горах Алая, набрасывал самоучкою масляными красками виды труднодоступных местностей, которые ему удалось посещать; а с другой стороны, это был истинный запорожец со всеми вкусами и талантами какого-нибудь черноморского пластуна. На коне он спал и ел, на коне он путешествовал по целым месяцам по пропастям и пустыням Алайских и Заалайских хребтов и неприступного Памирского плоскогорья, на коне он спокойно ездил в Ташкент, делая тысячу верст туда и назад, чтобы закупить каких-нибудь нужных ему вещей, которыми он, конечно, навьючивал того же своего конька. В охотах проходила его жизнь. Он был начальником охотничьей команды в своем батальоне и не знал ничего радостнее охоты. Кабанов, туров, аргали, сайгаков он бил десятками, охотился на тигров и барсов, и вообще считался настоящим ферганским Немвродом. Его огромный рост, сила и молодость вместе с отличным знанием края, бесстрашием и выносливостью — создавали из него идеального охотника. Я нисколько не удивился, узнав потом из газет, что полковник Ионов выбрал его в число немногих смелых спутников своих, когда отправлялся с отрядом удальцов на последнюю экспедицию свою в заоблачные пустыни Памира. Лучшего товарища в опасном и трудном походе по горным дебрям — найти бы было трудно.
Хозяйка наша была еще молодая, но уже бывалая женщина. Муж ее служил когда-то земским врачом в нашем Щигровском уезде, где я его немножко и знавал, но потом судьба занесла его в Фергану, в Ош, где он женился, осел и завелся своим домиком. Он лечил военный люд, жена его акушерствовала и тоже лечила сартянок и киргизок, смело разъезжая верхом по их кишлакам и становищам.
Теперь С. был уже несколько месяцев в Петербурге, где он держал при Медицинской академии экзамен на степень доктора, а барынька его жила здесь одна с матерью и мальчишкой-сынком. Она тоже смотрела истинным туркестанцем старого типа. Такая же сильная, неутомимая и бесстрашная наездница, как ее сосед, такой же неугомонный путешественник по дебрям и горам, — такая же простая и нетребовательная.
На ее балконе, в ее гостеприимной столовой постоянно собиралась бесцеремонная компания товарищей и приятелей. Никто ничем и никем не стеснялся; кто брал книгу и садился читать, кто просил поесть или выпить чего-нибудь, кто писал нужную ему записку, как у себя дома.
И хозяйка так же бесцеремонно прогоняла гостя, если он приходил не вовремя, посылала его за чем-нибудь или сама уходила по своим делам и самым откровенным образом объявляла требующим, что нынче у нее вина нет, если его действительно не было.
Бывало, сидишь теплою и синею звездною ночью на этом балконе, в бесконечной аллее деревьев-великанов, среди безмолвия рано заснувшего городка, — и, забывшись, воображаешь себя где-нибудь в деревенском саду своем, среди далеких родных. Поднимается кто-нибудь идти на боковую, и все, как сидят, без пальто и фуражек, идут провожать его в его скромную холостую квартиру, и кто-нибудь еще возьмет в руки горящую свечку, чтобы посветить впотьмах, и несет ее по неподвижному воздуху ночи словно по коридору дома, так, что даже пламя не колыхнется.
И это еще больше наводит на меня иллюзию и переносит воображение мое в отрадную простоту родного мне деревенского быта.

Е. Л. Марков. Россия в Средней Азии: Очерки путешествия по Закавказью, Туркмении, Бухаре, Самаркандской, Ташкентской и Ферганской областям, Каспийскому морю и Волге. — СПб., 1901.

Комментариев нет:

Отправить комментарий