Воспоминания московского купца Н. А. Варенцова. Часть 4. Коканд

Город Коканд находится в богатейшей об­ласти Средней Азии — Фергане, отли­чающейся по изобилию хорошо обработанных земель, теплому клима­ту, доходящему летом до 60° по R, вследствие чего получается длинный вегетационный период, необходимый для хорошего созревания хлопка; отличается неимением летом дождевых осадков, портящих качество хлоп­ка; изобилием воды в горных реках, с распределением ее по арыкам, которой хватает для поливки засеянных злаков. Все эти благоприятные стороны Ферганы сделали Коканд, находящийся почти в центре Фер­ганской области, одним из главных торговых городов в Азии.

Крупные русские фирмы, принимая во внимание преимущественное положение Ферганы против других областей Средней Азии, пооткрыва­ли свои склады с товарами в Коканде, который рос и богател.

Администрация города, как раз в первый мой приезд в Коканд, раз­бивала большую площадь земли, отдавая ее под застройку домов. Земля отдавалась безвозмездно всем, кто пожелает, лишь с одним условием: в течение года поставить глинобитный забор вокруг полученного участка и сторожку, после чего земля купчей крепостью закреплялась за вами навсегда.

Предложено было и мне взять 1000 кв. сажень, но я отказался, рас­суждая: дом без хозяина — сирота. Лицо, взявшее эту землю, лет через 6-7 перепродало ее богатому еврею Вадьяеву за 100 тысяч рублей, вы­строившему на ней роскошный особняк, окруживши его отличным са­дом. Стоимость земли поднималась с невероятной быстротой, как это бывает в Америке.

Остановился у кокандского доверенного Федора Петровича Погребова, бывшего некогда петербургским купцом. Прожил в Коканде трое суток, знакомясь с постановкой дела и с клиентами, после чего начал объезжать конторы и пункты, где происходила скупка Товариществом хлопка, расположенные по периферии Коканда; проезжая в намеченный пункт, приходилось возвращаться обратно в Коканд, так как по окружным проселочным дорогам опасно было ездить из-за басмачей (баранта-чи), грабивших и убивавших русских.

Сохранились в моей памяти некоторые эпизоды из жизни в Коканде: поездка в баню, куда попал по протекции Погребова с возможностью мыться там одному, когда не было там никого из сартов. Баня была каменная, с высоким сводчатым куполом, в середине которого было отверстие, освещающее бани, окон не было. В бане было грязно, склиз­ко, места для сидения каменные с грязными черными пятнами. Сидеть на них не решились и стоя кое-как обмывались наскоро, боясь заразить­ся какой-нибудь болезнью. Мое мытье кончилось благополучно, но мой компаньон по бане В.А. Капустин заполучил экзему, к благополучию его, несерьезную, от которой он скоро излечился.

Распределение времени в Коканде было почти то же самое, как в Бухаре: утром посещение меня клиентами, днем отдача им визитов, вечера проводились у кого-нибудь из сартов, с теми же почти угощени­ями, как и в Бухаре. У некоторых подавали очень вкусную птицу под названием «уляр» — горная индейка, живущая в лесах, изобилующих фисташками и другими орехами, которыми она питается. По поверью туземцев, кто поест уляра — будет богат. Угощая меня уляром, всегда указывали, что за птицу мы едим и чего можно ожидать от нее после съедения.

Один из сартов, имеющий большие дела с Товариществом, угостил меня обедом с музыкой, фокусником и особым блюдом, о котором я и расскажу.

Обед шел своим чередом по принятому порядку; когда дошла очередь до мяса, то хозяин и все его малайки бросились убирать со стола все, что стояло на нем; стол быстро был очищен; отворились две половинки двери, и четверо сартов внесли на большом деревянном блюде, с уст­роенным желобком вокруг его каймы, на блюде лежал большой жаре­ный баран, и поставили на стол. Хозяин, его гости, малайки с лука­вой улыбкой смотрят на меня: какой эффект все это произвело на нас. Действительно, появление целого, отлично зажаренного барана с блес­тящим салом кремового цвета, со слезящимся из него соком, стекаю­щим в желобок блюда, было для меня неожиданным сюрпризом, мне пришлось так приготовленного барана видеть в первый раз в жизни. Я думал: как могли его так искусно зажарить? В это время хозяин острым ножом разрезал тоненькие куски от задней ноги и укладывал на тарелки, обливая подливкой из желоба блюда. Могу сказать, что более вкус­ного мяса я никогда не ел, был сыт, и мне есть не хотелось, но, съев первый кусок, попросил еще.

Хозяин рассказал, как его жарят: по величине барана вырывают в земле яму, ее наполняют дровами и зажигают, когда дрова сгорят, на образующиеся уголья кладут барана и засыпают его землею и на засы­панном месте зажигают костер. Повар знает нужное время для жаренья барана, в свое время отрывает из земли и очищает его.

Будучи в Андижане, в одном из больших и лучших пунктов по скуп­ке хлопка, мне пришлось услышать от одного из наших клиентов-сартов, что отсюда до Китая (туркестанского) рукой подать, только доехать до города Ош, недалеко находящегося от города Андижана, и через сутки  будете в Китае без всяких заграничных паспортов и других формальностей. Мысль эта меня соблазнила, я решился поехать. Приехав в Ош, находящийся на отрогах Тянь-Шаня, узнал, что проехать в Китай совершенно не так легко: настоящей дороги нет, ехать нужно верхом по гор­ным крутым тропинкам в сопровождении опытных и знающих людей, и ехать не сутки, а значительно больше. Пришлось отказаться от этого удовольствия и вернуться обратно.

Кучер провез нас по другой дороге в Андижан по совету знающих лиц, уверивших его, что эта дорога будет лучше и короче. Ехали около каких-то высоких сопок глухой и грустной местности, вдруг вдалеке увидали на дороге пасущееся стадо овец, между тем кругом травы нет, один камень. Кучер, обратившись ко мне, сказал: «Овцы пасутся, а пастуха нет! Мне в Оше говорили, что по этой дороге жилья не будет». Подъехав ближе, увидали: на дороге лежал скелет верблюда, на нем сидели несколько орлов-стервятников, выклевывающих остатки мяса от костей, и вокруг них сидит несколько десятков насытившихся орлов, чистивших свои носы и переваривавших пищу, не обращая ни малейшего внимания на нас, только два или три лениво перелетели сажени на две и сели

опять спокойно.

Поехал в Наманган, крупный скупной пункт хлопка; по дороге туда пришлось заехать в Чуст, стоящий от Коканда верстах в 40—50. Чуст в то время был глухим местом, и скупка хлопка производилась одним лишь нашим Товариществом. Заведовал скупкой в Чусте молодой человек Герман Петрович Кречетов, ему можно было дать лет двадцать с чем-нибудь; он был низенького роста, с красивым подвижным лицом, с черными волосами, с черными глазами, носил небольшую бородку; несмотря на то что он был очень толст, был подвижен и энергичен.

Кречетов, попав в хороший пункт, где не имелось конкурентов, довольно успешно развил дело, и благодаря этому у него появилась уве­ренность в непогрешимости его работы, он приписывал успехи своим способностям и талантам, а не сложившимся благоприятным условиям. Благодаря всем этим обстоятельствам из него не выработался полезный деятель, он начал сильно кутить, и об его кутежах ходило в Фергане много разных рассказов.

Во время моего первого посещения Чуста в этом довольно большом кишлаке русских было только трое: Герман Петрович Кречетов, уездный начальник, очень молодой офицер, с такой же молоденькой женой, только недавно повенчавшиеся.

В Чусте пришлось остаться ночевать; день же весь ушел на знаком­ство с клиентами, осмотр складов хлопка, проверку выхода чистого волокна из сырцового хлопка, осмотр завода; незаметно начало темнеть, и мы отправились в квартиру Кречетова, чтобы пообедать и залечь спать. Предполагали, что нам на обед малайка Кречетова приготовит шурпу и плов, обыкновенно изготовляемые всеми сартами, так как изготовле­нием обедов редко занимаются сартянки, а в большинстве случаев их мужья.

Войдя в комнату Кречетова, где был накрыт стол для обеда, я был удивлен: стол накрыт белой камчатной скатертью с пятью приборами, на каждом из них вычурно стояла салфетка, как бывает в лучших ресто­ранах, посередине стола стояли вазы с цветами, фруктами, вина в спе­циальных жбанах и разнообразная закуска.

Я потом догадался, что вся сервировка стола была от уездного началь­ника, который со своей миленькой женой участвовал на обеде.

Сели за стол. Малайка принес великолепный куриный суп, который молодая дама разливала в тарелки, а малайка разносил блюдо со слое­ными пирожками, после чего подали телятину с соусом из петушиных гребешков, за телятиной следовала индейка с картофелем и салатом, и обед закончился отличным пломбиром. Все кушанья были весьма изящно и красиво убраны, как только можно ожидать от очень умелого и хоро­шего повара. Я невольно задал вопрос Кречетову: «Где вы нашли тако­го замечательного повара?» — «Повар я сам, — ответил он, — только малайка смотрел, чтобы кушанья во время моего отсутствия не перева­рились и не пережарились».

Я вспомнил, что во время моего осмотра хлопка, завода Кречетов неожиданно скрывался, что меня в то время удивляло, я никак не мог понять причину его отсутствия, когда он должен был быть при мне, чтобы давать объяснения. Теперь мне стало ясным, что он бегал в кух­ню, волнуясь за свое кулинарное изготовление.

После обеда был кофе с ликерами, и закончился пир жженкой, ко­торую я пил первый раз в жизни.

С отцом Германа Петровича, Петром Гавриловичем, я был знаком по Бирже, он был известный и уважаемый маклер по шерсти. Про него говорили, что он большой гурман, и если кому хочется поесть что-ни­будь особенное, то можно только у него. Зарабатывая большие деньги, он большую часть их расходовал на еду, вот и сынок вышел в папашу не только лицом, но и уменьем хорошо и много поесть.

Кречетов оставался на службе в Товариществе недолго, что-то года два или три. Вызвал из Москвы своего приятеля Константина Макаро­вича Соловьева, имеющего некоторые средства, совместно с ним нача­ли заниматься скупкой хлопка[2], но К.М. Соловьев, как ловкий и сме­калистый человек, выстроил маслобойный завод и стал гнать масло из хлопковых орешков, а Кречетов уехал в Америку, чтобы, как он сам говорил, специализироваться более в хлопковом деле.

В Америке, нужно думать, он занимался делом мало и дошел до полной нищеты, сделался чистильщиком сапог, и эта работа его не вывезла, он остался без денег и вещей, за исключением одного фрака из-за невозможности найти на него покупателя вследствие его широких размеров, по корпусу Кречетова, и небольшого роста.

Случайно зашел в какую-то пароходную компанию и попросил себе должность. Фрак в данном случае его выручил: он был принят в каче­стве помощника лакея. Пароход был первоклассный, наполненный изысканной публикой. За обедом присутствующие дамы были в бальных платьях, а мужчины в смокингах с цветком в петличке.

Подавая блюда, Кречетов увидал среди обедающих своего закадыч­ного друга по кутежам и безобразиям в Фергане Станислава Казимировича Козел-Поклевского[3]. Кречетов ему неоднократно оказывал разные услуги, и когда Поклевский приезжал в Москву, всегда останавливался у него в доме отца, обласканный и принятый им как друг его сына. Козел-Поклевский, когда увидал, что лакей, подающий ему, его друг, он, боясь шокировать себя среди элегантной публики, сделал вид, что не узнал Кречетова. И в продолжение всего пути избегал встречи с Кре­четовым наедине и даже, бывало, покрикивал на медленность испол­нения его приказания. Поклевский занимал на пароходе одну из луч­ших кают, тратя там деньги, ни в чем себе не отказывая ради своего удовольствия.

Кречетов, приехав в Москву, понятно, рассказал обо всем своему отцу, чем возмутил Петра Гавриловича, который задумал наказать мер­зкого полячка, посоветовал сыну об этом никому пока не говорить, предполагая, что Поклевский не преминет приехать к ним с визитом и они должны сделать вид, что словам Поклевского верят.

Поклевский действительно приехал к ним, был принят со старым радушием и с просьбой пожаловать на другой день обедать в Купеческий клуб, чтобы вспрыснуть возвращение двух друзей из Америки.

Петр Гаврилович пригласил на этот обед многих из своих друзей и знакомых. Приехавшего Поклевского посадил рядом с собой и во вре­мя обеда усиленно ухаживал. Подали шампанское, старик Кречетов поднял бокал и попросил слово. В зале все умолкло, даже публика, не участвующая в обеде Кречетова, — все желали слышать, что скажет П.Г. Кречетов.

«Господа! Здесь в нашей компании сидит Станислав Казимирович Козел-Поклевский, друг моего сына Германа, долго жившего с ним в Азии, деля совместно горе и радости. Я и вся моя семья принимали его со всем своим расположением у себя в доме, делясь с ним хлебом и со­лью, что делаю и в данное время, но уже с другой целью: указать всем моим друзьям, что стоит этот господин! Какого он заслуживает отноше­ния к себе! Мой сын Герман, друг Поклевского, очутился в тяжелом положении в Америке, без копейки денег, принужден был наняться на пароход в качестве помощника лакея. На этом же пароходе ехал его друг Поклевский с полным комфортом, расходуя деньги без счета на свои прихоти, делая вид, что он не узнает своего друга, чтобы не шокиро­вать себя перед публикой в знакомстве и дружбе с лакеем. В настоящее время поднимаю бокал, чтобы провидение впредь избавило нас навсег­да от таковых друзей, подобных сидящему здесь господину Поклевскому! Предполагаю, что ему достаточно сказанного, чтобы он покинул нашу компанию и не возвращался больше к нам».

Я слышал все это от своего знакомого Т.И. Обухова, бывшего на этом обеде. Петр Гаврилович, хорошо владевший словом, сказал с особым умением и с язвительной иронией. Обухов, рассказывающий мне о ней, понятно, не мог передать речь со стенографической точностью, и я ее привожу своими словами, оставляя смысл всей речи таким, как мне пришлось ее слышать.

Мне было от души жаль Германа Петровича Кречетова, способного, талантливого и находчивого человека: попади он сначала в более жест­кие и опытные руки, из него мог получиться очень полезный и дельный человек.

Мне пришлось слышать от Т.И. Обухова про комический случай, бывший с Кречетовым у одного из общих знакомых в Маргеллане.

Сели играть в карты в винт, в числе присутствующих был местный священник. Священнику карта не пошла, он, не желая проигрывать, начал приписывать к своей записи. Герман заметил, но священнику ничего не сказал и в свою очередь начал проделывать то же: поп припи­шет тысячу, а Кречетов 5 тысяч и все время так продолжал. Игра кон­чилась. Какое же было удивление попа, увидавшего, что, несмотря на его приписки, он проиграл. Священник не растерялся, понял, что его приписки заметили, он бросил мелок на стол и, смеясь, глядя в глаза Кречетову, сказал: «Ну, брат Герман Петрович, я вел бухгалтерию двой­ную, а ты пятерную!» Слова попа были покрыты общим смехом присут­ствующих от добродушного сознания попа в своей виновности.

Из Чуста я поехал в Наманган, где доверенным Товарищества был Сергей Федорович Погребов, сын кокандского доверенного. Мое пер­вое впечатление о нем не было в его пользу и осталось у меня такое на всю жизнь. Хотя дела в Намангане шли довольно хорошо, но чувство­валось, что он по духовному развитию стоит на очень низкой ступени и в голове его одна только мысль — личной материальной выгоды.

Потом мне пришлось убедиться в правильности моего заключения, когда необходимость заставила меня с ним поближе столкнуться и полу­чить еще от других людей о нем отзывы.

С.Ф. Погребов познакомил со своей женой, довольно интересной петербургской бонтонной дамой, заметно ее побаивавшийся. Она при­гласила меня пообедать, где присутствовал местный уездный начальник, красивый офицер лет 40-45.

В Ташкенте мне пришлось узнать, что уездный начальник был в близких отношениях с женой Погребова и муж был об этом осведомлен. Причина, почему Сергей Федорович не высказывал своего протеста, была из-за материального интереса: уездный начальник благодаря име­ющимся у него связям в администрации туркестанского генерал-губер­наторства заполучил участок земли близ Намангана с залежами камен­ного угля, но, считая, что получение участка земли в местности, где он состоит начальником, не будет удобно, он оформил его на имя жены Погребова.

Разработка угля производилась уездным начальником с затратой сумм из его личных средств. С переменой состава служащих в канцелярии ге­нерал-губернаторства дело приняло нежелательное положение для уезд­ного начальника, и его попросили оставить службу. Когда же уездный начальник пожелал взять от Погребовой этот участок и перевести на свое имя, Погребова наотрез отказалась. И он, бедняжка, остался без по­други и хорошего выгодного дела.

Во вторую мою поездку по Средней Азии мне пришлось поехать с Погребовым по отдаленным пунктам от Намангана, где происходила скупка хлопка. Перед нашей быстро мчавшейся тройкой перебегала до­рогу какая-то сартянка. Сергей Федорович схватил кнут и сильно стег­нул им по спине женщины. Я ему заметил: «Зачем вы это сделали?» Он отвечал: «Так их нужно, они перебегают с целью колдовства!»

Во второй раз мы ехали с ним по дороге, высоко лежащей над окру­жающей местностью. Вдруг перед нами открылась интересная панора­ма: недалеко от дороги простиралась глубокая пропасть, за ней тянулась долина с заросшим камышом, где протекала река со многими разветв­лениями, и эта вся бесконечная болотистая площадь была усеяна неве­роятным количеством разной птицы, но она находилась в недоступном месте для охотников — убить их было можно, но достать убитых не было возможности. Сергей Федорович достает свое ружье и расстреливает птиц, которыми воспользоваться не может. Я ему говорю: «Для чего убиваете, раз получить их не можете?» Он отвечал: «У меня душа охот­ника!» — полагая, что душа охотника заключается в убийстве беззащит­ных животных!

Из Намангана выехал под громкий гудок паровой машины, долго изливающей свой вой, нужно думать, сделанный Сергеем Федоровичем Погребовым с целью доставить мне удовольствие, но я при ближайшем с ним свидании после этого заметил ему, что испускание пара для удо­вольствия какого бы то ни было лица есть бессмысленная трата денег, с просьбой впредь не выражать своих чувств этими звуками.

Двигаясь к Коканду, я вспоминал всех людей, каких мне пришлось встретить во время моей поездки по Фергане, желая найти между ними лицо, могущее занять должность главного доверенного для всей Средней Азии. И пришел к выводу, что ни одного нет удовлетворяющего моим желаниям, но лучший из всех был доверенный кокандского отделения Федор Петрович Погребов, а потому решился остановиться на нем, несмотря на то что ему было много лет, но я думал: хорошая тантьема, большое жалованье и другие льготы подбодрят его еще на 2-3 года.

Встреченный в Коканде Федором Петровичем, я обратился к нему с просьбой зайти ко мне в комнату после того, как я приведу себя в поря­док после произведенного пути. Федор Петрович зашел, и только что я хотел рассказать ему о своем желании сделать его главным доверенным для всей Азии, он предупредил меня и заявил: «К вашему сведению сообщаю, что оставляю службу в Товариществе и перехожу в Товарище­ство В. Алексеева, с которым я заключил нотариальный договор». Это сообщение повергло меня в крайнее уныние: единственное лицо, более или менее сносное, на которое я мог бы положиться, и того сманили!

Пришлось Ивана Ивановича Аигина, приехавшего со мной из Мос­квы на место бухгалтера, сделать доверенным кокандского отделения. Сам же двинулся в Ташкент с угнетенными мыслями и настроением. Обвинял себя, что я возомнил о себе быть руководителем большого се­рьезного дела без достаточного опыта и знания людей, а потому, вер­нувшись в Москву, я принужден буду занять в Товариществе положение менее ответственное, а следовательно, более ничтожное, а потому и малоинтересное.

По дороге заехал и осмотрел конторы в Маргеллане, в Ходженте и еще в каких-то пунктах, где нашел все то же, что было во всех конторах Товарищества, а именно: недостаток крепкой и твердой руки.

Подъезжая почти уже к самому Ташкенту, я вспомнил, что имеется в двадцати верстах от Ташкента кишлак Пекент, где производится скупка хлопка Товариществом. Не желая вновь возвращаться в Пекент по при­езде в Ташкент, я решился заехать в этот кишлак и осмотреть все, что делается в этой конторе.

Кучер остановился у ворот дома, где находились контора и склады хлопка Товарищества. Было уже три часа дня, на дворе царил хаос с разбросанным хлопком, с открытыми воротами сараев, где хранился хлопок; входим в контору, в ней из людей никого нет. На столах разбросанные бумаги, конторские книги вперемешку с образцами хлопка, стаканами недопитого чая, с валяющимися окурками папирос. К нам никто не выходил, начали громко звать, стучать в дверь, ведущую в жилую комнату, но все безрезультатно — полное молчание. Наконец после сильных ударов в дверь услыхали, что за дверью кто-то возится и кряхтит. Усилили стуки. Раздался голос: «Кто там? Что нужно?» После нашего ответа отворилась дверь, и оттуда вышел с растрепанными во­лосами, с помятым лицом, с тусклыми глазами толстый, обрюзглый господин, крайне неряшливо одетый. Оказалось, что он и есть доверен­ный большого пункта. Начал с ним беседовать и расспрашивать про дела, вижу: он ничего не понимает, голова у него не работает, и от него ра­зило, как из дверей питейного заведения. Пошли осматривать хлопок в сараях, оказавшийся плохого качества, перемешанный со вторым и тре­тьим сортом. Я ему делаю замечание, он утверждает, что я ошибаюсь, хлопок исключительно первого сорта. В то время, когда я полез на бунт хлопка, чтобы вынуть еще образцы, смотрю: моего доверенного уже нет, он исчез, но скоро вернулся в сопровождении сарта, указывая на него, сказал: «Этот главный наш поставщик хлопка, дехкан такой-то, он мо­жет подтвердить, что этот хлопок весь первого сорта».

Явившийся сарт хотя небольшого роста, но с толстой, бычачьей шеей имел косую сажень в плечах, с кулаками, как два арбуза, в одной руке держал нагайку, которой можно свободно убить человека. Вся его фи­гура показывала сильного и злобного человека. Глаза его горели гневом и злобой, он что-то кричал по-сартовски, размахивая нагайкой, брыз­гая слюной. Нас было двое, я и В.А. Капустин, но мы были без ору­жия; бешеный сарт и пьяный доверенный могут сделать с нами все, что им угодно: прибить и даже убить! Бог их знает!

Расходившийся сарт понемногу начал успокаиваться, и мы его на­конец выпроводили.

Рассматривая конторские книги и кассовую, увидали, что остаток денег на нынешнее число выражается с чем-то 40 тысяч рублей. «Где у вас хранятся деньги?» — спросил его. «Вот в шкафу», — ответил он, указывая на полуоткрытый шкаф, где лежали книги и бумаги, нагиба­ется и вытаскивает с нижней полки пакет, обернутый в газетную бума­гу. Я ему заметил: «Как вы сохраняете деньги, неужели не нашли лучшего места?» — «Куда же мне их класть? Лучшего места нет», — ответил он.

Я вижу, говорить с ним не приходится: от пьянства, безделья совер­шенно отупел, ничего не соображает и ничего не понимает. Просчитал деньги, выдал ему расписку в получении их, увез с собой в Ташкент, не рискуя оставлять на руках пьяного доверенного.

Сильная тройка лошадей, чувствуя приближение к дому, лихо под­хватила тарантас, быстро унося его с нами. Я же сидел подавленный от грустных дум, опять нахлынувших на меня; правда, я сильно от всего этого страдал, наконец это вылилось в слезах, которые текли из глаз помимо моей воли при свидетеле, которого я не желал посвящать в мои думы и в мое горе.

http://mytashkent.uz/2011/03/31/vospominaniya-moskovskogo-kupca-n-a-varencova-chast-4-kokand/