...Его схватили через пятнадцать лет после окончания Второй мировой войны, вечером 11 мая 1960 года, далеко от Германии, в пригороде Буэнос-Айреса, затолкнули в автомобиль и увезли на конспиративную квартиру. Там скромного клерка Рикардо Клемента спросили: «Как ваше настоящее имя?» И Рикардо сразу признался: «Я Адольф Эйхман. А вы израильтяне?»
Девять дней агенты израильской разведки обильно кормили Эйхмана снотворным. А 20 мая вечером отвезли в инвалидном кресле, выдав за тяжелобольного богача, пожелавшего окончить свои дни на Земле обетованной, на аэродром. И погрузили (с припасенными загодя фальшивыми документами) в самолет, прилетевший в Буэнос-Айрес из Израиля специально за этим человеком. Скромный Клемент-Эйхман, служащий представительства «Даймлер-Бенц» в Аргентине, во время войны был начальником «еврейского» отдела гестапо. Результат деятельности этого ведомства — миллионы погибших.
Существует циничная точка зрения, будто лишь случайность сделала из скромного австрийца, которого в молодости за темный цвет глаз и волос дразнили der kleine Jude («маленький еврей»), исполнительного чиновника, обеспечившего именно планомерное уничтожение людей, а не, скажем, вывоз мусора в коммунальном хозяйстве или организацию выплат социальных пособий. Когда «маленький еврей», озлобленный насмешками сверстников, оказался в рядах австрийского нацистского движения, ему пришлось из-за преследований полиции перебраться в Германию. И только случай привел к тому, что там, в 1934 году, недоучившийся электротехник и разорившийся коммивояжер продолжил службу в СД, секретной службе безопасности «тысячелетнего рейха», где его определили на работу в картотеку.
И вот таланты чиновника, умения бюрократа раскрылись в полной мере. Перекладывая карточки, Эйхман сделал карьеру, перешел в гестапо, где его заметил сам Гиммлер. Посчитав, будто der kleine Jude знаток иврита, рейхсфюрер отправил Эйхмана в командировку в Палестину для налаживания контактов с арабскими шейхами, но англичане его выслали. Тогда Эйхман продолжил службу в Главном управлении имперской безопасности, где стал руководителем подотдела, участвовал в Ванзеевском совещании, на котором было принято решение о депортации евреев в лагеря смерти, а в 1944 году докладывал Гиммлеру, что усилиями его ведомства уничтожены четыре миллиона человек. И еще около двух — другими службами. Говорили, что профессор статистики, привлеченный гестапо для анализа документов в самом конце войны, сошел с ума...
Эйхман был женат, имел троих детей, которых и выписал к себе в Аргентину. Все складывалось удачно: нормальная работа, хорошие документы. Только Эйхман не учел, что на его след вышел Симон Визенталь, «охотник за нацистами», еще в 1947 году открывший в родном для Эйхмана Линце Центр по розыску нацистских преступников. После допросов Эйхман предстал перед судом, проходившим в Иерусалиме и длившимся почти полгода. Для Адольфа Эйхмана в законах Израиля сделали исключение — его не только приговорили к смертной казни, к нему эту казнь и применили. Тело бывшего оберштурмбаннфюрера было кремировано, прах развеян над морем...
Фрагменты стенограммы допросов Адольфа Эйхмана взяты из книги Иохена фон Ланга «Протоколы Эйхмана. Магнитофонные записи израильских допросов», готовящейся к печати в издательстве «Текст» в переводе Михаила Черненко.
Полковник Хоффштеттер: — Сегодня 6 июня 1960 г. Сейчас 2 часа 10 минут. Вам известно, кто я?
Эйхман: — Так точно, господин полковник.
Хоффштеттер: — Как следует из данных вами до настоящего времени показаний, вы совершили в период господства национал-социализма в Германии преступления против еврейского народа и против человечества. Я хочу еще раз обратить ваше внимание на то, что вы свободны в выборе — давать или не давать показания. Ясно ли вам, что все ваши показания могут быть использованы в качестве доказательных материалов? Ваш выбор?
Эйхман: — Я хочу давать показания дальше.
Капитан полиции Лесс, следователь: — Расскажите о Гиммлере.
Эйхман: — Обычно, когда Гитлер выступал с речью и снова напирал в ней на еврейский вопрос, мы уже знали: теперь что-то последует от Гиммлера. Что-нибудь найдется. Наверное, ни разу не было, чтобы он вдруг взял инициативу на себя. Я думаю даже, что из канцелярии заместителя фюрера — так называлась эта канцелярия при рейхсляйтере Мартине Бормане — нажимали в таких случаях на Гиммлера, чтобы он действовал. Обвиняли его, что еще недостаточно сделано. Я вспоминаю, как Гиммлер однажды раздраженно спрашивал Кальтенбруннера, почему это во Франции... Или в Голландии, я теперь уже не знаю... дело не движется. Мол, возятся, копаются. Как будто не знают, что идет война.
Лесс: — К чему это относится?
Эйхман: — К депортации евреев... Я считаю нужным рассказать это, потому что так проясняется, что эвакуацию нельзя было проводить просто так. Какой бы властью любая германская служба ни обладала, она не могла просто так собрать людей, посадить их в вагоны и отправить — вперед, поехали! Вся история с депортацией из европейских стран была цепью нудных бесконечных переговоров. Поезда мы должны были заказывать в имперском Министерстве путей сообщения, а главное административно-хозяйственное управление СС надо было держать в курсе дела. Там определяли станции назначения, потому что ведь мы не знали, куда везти. Это была не наша задача определять, куда пойдут эшелоны.
Лесс: — Вы, разумеется, разъясняли ответственным за еврейский вопрос за границей — в оккупированных областях — цели этой «эвакуации»?
Эйхман: — Да, я им говорил, я им это говорил, если они меня спрашивали, почему так делается. Я тогда тоже не лгал. Я человек, который не может лгать. Позвольте мне продолжать. Когда во время моей деятельности в Будапеште ко мне часто приходил д-р Кастнер, представитель евреев Венгрии, он однажды сказал: «Оберштурмбаннфюрер, остановите машину уничтожения в Освенциме, в Освенциме!» Я тогда сказал ему: «Г-н доктор Кастнер, я не могу ее остановить, потому что не я ее запустил. Это может сделать только рейхсфюрер». А он опять говорит: «Остановите машину уничтожения». Я ему: «Господин Кастнер, я не могу, я не могу, я не могу. Я знаю этих людей, я ничего не могу, я... я... это не моя задача, у меня нет прав. Это все равно, что просить вас — остановите. Остановите ее вы, я этого не могу сделать, я слишком маленький человек для этого, у меня нет, у меня нет такой возможности. Они мне никак не подчинены. Машина уничтожения, — сказал я ему, — подчинена главному административно-хозяйственному управлению, обергруппенфюреру Полю». Так я сказал д-ру Кастнеру в Будапеште... И я не... я ведь не сомневался, говорить ли ему — а зачем скрывать? Я во многом виноват, я знаю, господин капитан. Но к убийству евреев я не имел никакого отношения. Я никогда не убивал ни одного еврея, но я не убил и ни одного нееврея — я вообще не убил ни одного человека. И я никогда не давал приказа убить еврея или приказа убить нееврея, этого тоже не было.
Лесс: — В английском издании книги Рудольфа Гесса, коменданта лагеря Освенцим, есть кое-что о вас, чего нет в немецком издании. Я перевел это место для вас и читаю вам: «Я познакомился с Эйхманом после того, как получил приказы рейхсфюрера СС об истреблении евреев; это он посетил меня в Освенциме, чтобы обсудить со мной все детали процесса уничтожения. Эйхман был активный человек лет тридцати с чем-то, всегда полон энергии. Он не знал покоя, он был одержим еврейским вопросом и приказом о его «окончательном решении». Эйхман был полностью убежден в том, что если ему удастся уничтожить биологическую базу евреев на Востоке путем их полного истребления, то еврейство в целом уже никогда не оправится от этого удара...» Я показываю вам письмо вашего отдела по вопросу: «Выдворение евреев из Норвегии». Этот документ подписан вами?
Эйхман: — Подписан мной, так точно! Это о желании и попытках и... и... и стараниях Швеции предоставить евреям в Норвегии шведское гражданство, и вот здесь написано, что такое дело недопустимо, потому что перечеркивает еврейские мероприятия рейха. Здесь сказано: «...Я ставлю об этом в известность, обращая внимание на то, что евреев с норвежским гражданством, которым шведское правительство странным образом, наскоро и в тенденциозной форме предоставляет подданство, надлежит, несмотря на это, приобщать к текущим еврейским мероприятиям».
Лесс: — То есть вы подчеркиваете здесь, что попытке шведского правительства спасти евреев, выдавая им шведские паспорта, нужно воспрепятствовать при любых обстоятельствах?
Эйхман: — Конечно... Но ведь не я лично подчеркиваю, это написал исполнитель. Я, конечно, подписал...
Лесс: — В чем, собственно, состояла ваша работа по сектору «политическая деятельность церквей», который вы приняли в 1943 г.?
Эйхман: — Да, политическая деятельность церквей, господин капитан... Этим я почти не занимался. Это было дохлое дело. Если были какие-то отдельные случаи, господин капитан, то я их не знаю, с ними работал штурмбаннфюрер Яр.
Лесс: — Но аресты шли через ваш отдел?
Эйхман: — В моем отделе, но меня можно было не спрашивать, поскольку было определено законом, и в соответствии с этим Яр и действовал. Один-единственный раз я приглашал одного пастора евангелической церкви... как же его звали? — он потом стал благочинным в Берлине после 45-го; никак не могу вспомнить фамилию... — этого пастора я приглашал три раза... Существовал запрет рейхсфюрера СС — чтобы священнослужители не обращались в инстанции с ходатайствами за евреев. А этот священник евангелической церкви — у него была маленькая бородка клином — попал в поле зрения гестапо, я уже не помню какого отдела, во всяком случае, это было где-то поблизости, недалеко от Берлина, если не в самом Берлине, так что мне легко было вызвать его к себе в отдел. И я ему сказал: «Да, на вас поступил донос», — и что его надлежит посадить, и я обязан подтвердить арест, этого требует вышестоящее руководство. Я также сказал ему, что очень не хотел бы этого делать — сажать священнослужителя; потому что мой отец был церковным старостой евангелической общины в Линце. Я сделал ему государственное политическое предупреждение и сказал: «Если опять будет донос, мне придется вас арестовать, потому что имеется приказ рейхсфюрера СС». Поступил повторный донос — я теперь уже не помню, на второй раз или на третий, когда мои начальники уже приставили мне нож к горлу, — и мне пришлось взять его под арест. Я еще помню, что звонила его жена и приходила просить об освобождении мужа; но я ведь ничего не мог поделать, по мне бы — с удовольствием, но ведь у меня были приказы. Я ничего не мог сделать. Я сам ведь не доносил на него.
Лесс: — Что было в этих доносах?
Эйхман: — Кажется, он просил за евреев.
(Жертвой Эйхмана был в этом случае известный теолог Генрих Грюбер, в то время пастор в берлинском городском районе Далем, который помогал евреям; спасая от депортации, их прятали у единоверцев пастора. Он пережил концлагерь. После окончания войны стал видным деятелем евангелической церкви в ГДР. - Примеч. переводчика.)
Лесс: — Что означает «особое обращение» и кто ему подвергался?
Эйхман: — Особое обращение — это умерщвление. От кого оно исходит, я не знаю. Наверное, от Гиммлера, от кого же еще ему быть. Но, прошу вас, у меня нет доказательств этому; может быть, и от Гейдриха, если он придумал такое название, когда Геринг облек его властью. Но точно я этого не знаю.
Лесс: — Но вы знали, что «особое обращение» означает убийство?
Эйхман: — Это же знал каждый, конечно, господин капитан. Если указывалось «для особого обращения», то на станции назначения решал концентрационный лагерь, кто пригоден для выполнения работ, кто нет.
Лесс: — Это означает, что «особому обращению» подвергались евреи, которых сочли нетрудоспособными?
Эйхман: — Да, это врач определял. За исключением некоторых контингентов, которые определил как «преимущественно подлежащие уничтожению» сам Гиммлер.
Лесс: — Существовали, кроме Освенцима, еще другие места для «особого обращения»? Какие это места?
Эйхман: — Да. В генерал-губернаторстве (Польша) были Хелмно и Треблинка. В Киев и Львов эшелоны не шли никогда; в тех местах просто расстреливали.
Лесс: — Скольких евреев отравили газом и убили в Освенциме?
Эйхман: — Господин капитан, я читал, будто Гесс сказал, что он убил четыре миллиона евреев. До сих пор я считал это число весьма завышенным. Но если мы теперь хотим говорить о цифрах вообще: миллион это, или четыре миллиона, или это сто человек — это ведь в принципе безразлично. Я за все эти 15 лет иногда прикидывал сам. В конце войны я говорил моим офицерам о пяти миллионах — такое число мне туманно представлялось тогда. На языке конца света — или как его еще назвать? — эти точные цифры были мне совершенно не нужны.
Лесс: — Разве начальники лагерей уничтожения не предоставляли численных данных о своей деятельности, которые затем попадали и в ваш отдел?
Эйхман: — Нет. Я никогда не получал отчетов. Конечно, они должны были отчитываться перед главным административно-хозяйственным управлением. Меня однажды посетил статистик, профессиональный статистик. Перед этим мой начальник Мюллер сообщил мне, что надо будет сделать отчет для Гитлера, — для фюрера, сказал он тогда; по приказу Гиммлера и на машинке фюрера. Я это слово услышал тоже в первый раз. Это была пишущая машинка с огромными литерами, я должен был распорядиться, чтобы, когда статистик закончит отчет, ее доставили из управления гестапо на Принц-Альбрехтштрассе, потому что в полиции безопасности была только одна такая машинка. Ну хорошо, тот человек, статистик, пришел ко мне в отдел. У него было указание от рейхсфюрера составить подробную статистику о положении дел с решением еврейского вопроса в Европе...
Лесс: — К каким выводам он пришел?
Эйхман: — Он объединил все дела по уничтожению на Востоке. Это было к тому времени вместе с эмиграцией и естественным сокращением, как он это называл, наверное, 4,5 или 5 миллионов. Такое число осталось у меня в памяти. Тем самым — так было сказано в том отчете — проблема евреев в Европе в основном закрыта.
Численным балансом уничтожения евреев Гиммлер надеялся произвести впечатление на Гитлера. Однако, к огорчению Гиммлера, случая передать отчет лично Гитлеру ему не представилось. Пришлось отдать его Мартину Борману. Тот сначала вернул документ, причем с замечаниями, что в такой форме он не может быть представлен Гитлеру; что слова «ликвидация» и «особое обращение» должны быть заменены другими. Но когда это было сделано, Борман продолжал тянуть. Он понимал: хотя евреи и «должны быть уничтожены», глава государства не желает знать об этом официально. (Примеч. переводчика.)
Лесс: — Вы знали, сколько евреев было увезено за эти годы в лагеря?
Эйхман: — В лагеря — конечно, этого я не могу отрицать.
Лесс: — Вы знали также, что лагеря были равнозначны «окончательному решению». Это значит уничтожению! Следовательно, вы могли полагать, что евреи, которых вы туда отправили, были уничтожены. И если вы говорите «использовались на работах», то вы ведь знали: вероятно, никто долго не выдержит такого обращения. Умирал ли человек на работе, убивали его или он погибал от голода, потому что ему нечего было есть, или его потом задушили газом — так или иначе, он был мертв.
Эйхман: — Господин капитан, а все-таки мне кажется... Ведь известно, что союзники насчитали после войны 2,4 миллиона евреев. И сотни тысяч их, вот именно — сотни тысяч, вышли из концентрационных лагерей. На работах их тоже использовали... Но прошу вас, это было совсем не в моем ведении — дела концентрационных лагерей. Ведь функции моего отдела завершались передачей эшелона полиции на станции прибытия...
Лесс: — Теперь я читаю показания на Нюрнбергском процессе Вильгельма Бруно Ванека, которого вы знаете по IV управлению Главного управления имперской безопасности. Ему был задан вопрос: «Верно ли, что после смерти Гейдриха Гиммлер уполномочил для решения еврейского вопроса исключительно Эйхмана, и тот выполнял этот приказ в строжайшей тайне в обход всех других служб?» На что допрашиваемый дал под присягой следующие показания: «Да, это полностью верно. Еще при жизни Гейдриха Эйхман занял доминирующее, т.е. абсолютно особое положение, его функции постоянно расширялись и увеличивались; по всему еврейскому сектору он действовал в Главном управлении имперской безопасности совершенно самостоятельно. Потом после смерти Гейдриха и до конца он отвечал непосредственно перед Гиммлером. Этот факт был в РСХА всем известен».
Эйхман: — Я никогда не был подчинен непосредственно Гиммлеру. Меня трижды вызывали к Гиммлеру. Моим начальником, моим непосредственным руководителем был группенфюрер Мюллер. К руководителям группы отделов я никогда не обращался, потому что они никогда не могли дать мне указаний, их должности и звания были для этого слишком малы...
Лесс: — «Окончательное решение еврейского вопроса» было в имперском законе?
Эйхман: — Собственно, окончательное решение — ну, грубо говоря: убийство, — оно не было имперским законом. Это был приказ фюрера, так это называлось — приказ фюрера. А Гиммлер, и Гейдрих, и Поль, начальник главного административно-хозяйственного управления делами и хозяйством, поделили между собой ответственность за его исполнение. Тогдашние правовые понятия, которые касались всех, гласили: слово фюрера имеет силу закона. Не только в этом случае, во всех случаях. Это известное дело. Слово фюрера — закон.
Лесс: — Вы по-прежнему уверяете, что о месте назначения эшелонов, т.е. об Освенциме, вас информировали лишь в последнюю минуту?
Эйхман: — Господин капитан, разумеется, я должен был справляться, куда направляются транспорты. Отдел IV B 4 не решал это по своему усмотрению — и никак не мог решать, — а получал подробные указания Гиммлера.
Лесс: — Как понимать слова «до намеченного в качестве промежуточной станции концлагеря Освенцим»?
Эйхман: — Я полагаю, что их отправляли дальше для использования на работах и т.д., господин капитан. Там же написано про обувь. И «чтобы у каждого еврея было с собой одеяло». Я полагаю, следовательно, что главное административно-хозяйственное управление делами и хозяйством СС, наверное, направило этот эшелон куда-то дальше... на работы. Так мне кажется... Но я, конечно, не знаю.
Лесс: — Прочтите вот эту фотокопию. Это телеграмма из Белграда, датированная 12 сентября 1941 г., в ней говорится о евреях из Сербии.
Эйхман: — Подписавший сообщает, что содержание евреев в рабочих лагерях в настоящее время невозможно вследствие местных условий, поскольку не обеспечена безопасность. Еврейские лагеря только мешали бы войскам. Поэтому необходимо немедленно очистить от 1200 евреев лагерь в Забаце, так как в окрестностях обнаружены банды повстанцев численностью несколько тысяч человек... Тут еще вот карандашные пометки. «Для ознакомления оберштурмбаннфюреру Эйхману...» «Принять в...» Что это может значить?
Лесс: — Россия.
Эйхман: — «...Принять в России и в генерал-губернаторстве невозможно. Ни этих, ни даже евреев из Германии...»
Лесс: — «Там негде...»
Эйхман: — «...Там негде размещать. Эйхман предлагает расстрел... Расстрел предлагает...» — Что ж, тут ясно сказано: «Эйхман предлагает расстрел». Да, это значит, что я передал дело дальше. По тексту документа мне тоже совершенно ясно: это значило, что ничего иного не остается, расстрелять! Для ясности я хочу заметить, хотя это уже лишнее: не я сам по себе отдавал приказ о расстреле, но я рассматривал это дело в служебном порядке, и, значит, ответ моих начальников был: расстрелять!
Лесс: — Занимались ли вы личной судьбой отдельных евреев? Принимали относящиеся к таким вопросам решения?
Эйхман: — За исключением еврейских функционеров, с которыми был все годы вместе, я не решал ни единой личной судьбы; и судьбу функционеров я никогда не решал в смысле их эвакуации или даже убийства... нет, ничего подобного.
Лесс: — Следующий документ относится к владельцу кинотеатра «Капитоль» в Гейдельберге. Письмо от 2 февраля 1943 г., посланное вами в МИД в Берлине. Это ваша подпись?
Эйхман: — Моя подпись? Так точно!
Лесс: — Речь идет, как вы здесь пишете, о еврейской семье Якоба Гирша, он же Евгений Романи, венгерский подданный. Я цитирую: «Как следует из приведенных обстоятельств, кинотеатр весь насквозь еврейский. Евгений Романи это явный еврей, который, пользуясь связями в Венгрии, сумел дать взятку и выдать себя за арийца. На этом основании я намерен дать указание не продлять вида на жительство Евгению Романи, его жене и сыну Рудольфу и немедленно выслать указанных лиц из рейха. Что же касается Руди Романи, то за свое безобразное поведение он будет направлен в концентрационный лагерь. Прежде чем принять эти меры, я был бы благодарен за скорейшее уведомление — не имеется ли возражений по внешнеполитическим причинам. По поручению: Эйхман». Вы здесь принимали решение о судьбе целой семьи. Верно?
Эйхман: — Да, конечно, хотя текст принадлежит не мне, а написан сотрудником, делопроизводителем. Но подписан по поручению начальника полиции безопасности и СД — мной... Господин капитан, это писалось в сорок третьем...
kommersant.ru
Комментариев нет:
Отправить комментарий