ФРАГМЕНТЫ ДНЕВНИКА АДА

Антонен Арто

Андре Гайару

Ни мой крик, ни мой жар мне не принадлежат. Распад вторичных сил, скрытых составляющих мысли и души, можете ли вы помыслить их стойкость?

Нечто на полпути между цветом моей обычной атмосферы и острием моей реальности.

Мне не нужна иная пища, кроме той, что похожа на обычное сознание.

Колтун жизни, в котором застревает мысль.

Колтун удушья.

Лишь поставить себя на путь ясной истины, той, что пытается удержаться на лезвии.


Вопрос истощения моего “я” не кажется столь болезненным. Я чувствую, как новые силы вторгаются в искореженность моей жизни, я словно новое сознание своих внутренних потерь.

В самом факте броска костей и настаивании на предчувствии истины, сколь бы случайной она ни была, — весь смысл моей жизни.

Часами я живу под впечатлением идеи, звука. Мои эмоции не разворачиваются во времени, не сменяют одна другую. Колебания моей души прекрасно согласуются с абсолютным совершенством рассудка.

Поставить себя перед лицом метафизики, которую я вывел из своей пустоты.

Проросшая сквозь чистейшую из моих реальностей боль появилась в той чувствительной точке, где соединяются мое тело и мой рассудок, — но я научился отвлекаться с помощью фальшивого самоувещевания.

В пространстве той минуты, которую длится озарение от лжи, я приуготовляю идею бегства, я бросаюсь на ложный след, указанный моей кровью. Я закрываю глаза своему уму, давая волю внутреннему непроговариваемому, живу иллюзией системы, правила которой мне неизвестны. Но от этого заблуждения остается чувство чего-то настоящего, выхваченного из неизвестности. Я верю в случайные заговоры. На тех путях, куда меня ввергает моя кровь, не может быть, чтобы однажды я не встретил истину.

Паралич одерживает надо мной верх и все больше мешает обратиться к самому себе. У меня больше нет точки опоры, нет ничего под ногами… я ищу себя, не зная где. Моя мысль не может более устремляться туда, куда ее направляют мои эмоции и возникающие образы. Я чувствую себя оскопленным во всех проявлениях. Я кончаю тем, что вижу день через самого себя, через отказ от ума и восприимчивости. Нужно понимать, что внутри меня страдает живой человек и что душащий меня паралич находится внутри моей личности, а не в моих ощущениях. Я уже вне жизни, рядом с ней. Мое мучение настолько изощренно, настолько тонко, что становится особенно жестоким. Требуются безумные усилия воображения, удесятеренные сжимающимся удушьем, чтобы только приблизиться к тому, чтобы помыслить мою боль. И если я буду настойчив в этом преследовании, в необходимости зафиксировать раз и навсегда состояние моего удушья…

Ты не прав, намекая на угрожающий мне паралич. Он все опаснее, он побеждает день ото дня. Он уже существует — ужасная реальность. Конечно, я все еще делаю (но сколько еще это продлится?) со своими членами что хочу, но как давно уже я не властен над своим рассудком, а бессознательное повелевает мною с помощью порывов, идущих из недр моей нервической ярости, вихрей моей крови. Быстрые и торопливые образы, твердящие моему рассудку только слова ярости и слепой ненависти, которые проходят по грязному небу как молнии, как удары ножа.

Я заклеймен неотступной смертью, настоящая смерть не наводит на меня ужас.

Ужасные очертания приближаются, я чувствую, что отчаяние, которое они несут, живо. Оно проникает в колтун жизни, за которым открываются все дороги вечности. Окончательное расставание, навсегда. Они втыкают свой нож туда, где я еще чувствую себя человеком, они обрубают живительные связи с мечтой о моей ясной реальности.

Формы полного отчаяния (по-настоящему живого),

перекресток расставаний,

перекресток ощущений моей телесности,

оставленный моим телом,

оставленный всеми возможными ощущениями человека.

Я не могу сравнить его ни с чем, кроме состояния лихорадочного забытья при серьезной болезни.

Антиномия между внутренней легкостью и моей внешней неуживчивостью порождает то мучение, от которого я погибаю.

Может пройти время, общественные судороги мира, опустошающие мысли людей: я буду вне любой мысли, погруженной в явления. Остаться с угасшими облаками, с вечным бессилием, безрассудными надеждами. Но знайте, что я не отказываюсь ни от одной из ошибок. Если я плохо судил, это вина моего тела, но огни, что час за часом проходят сквозь мой рассудок, есть мое тело, кровь покрывается молниями.

Он говорит мне о нарциссизме, я возражаю, что речь идет о моей жизни. Я превозношу не себя, но плоть, осязательность слова “плоть”. Вещи не задевают меня, кроме как через плоть, кроме того места, где они соприкасаются с ней, нигде более. Ничто не задевает меня, ничто не интересует, кроме того, что напрямую обращено к моей плоти. И в этот момент оно говорит мне о Себе. Я отвечаю, что Я и Оно — два различных термина, их нельзя смешивать, они зависят от равновесия плоти.

Под своей мыслью я чувствую эрозию почвы (я чувствую почву под остовами своих мыслей?), я дошел до того, что рассматриваю термины, к которым прибегаю, безотносительно к их сокровенному смыслу, личному субстрату. Более того, то место, где этот субстрат примыкает к моей жизни, вдруг становится удушливым, мнимым. Я думаю о внезапном, незыблемом пространстве, где в обычное время всё есть движения, связи, пересечения, направление.

Но эрозия, поразившая самое основание моей мысли, самые важные из связей с умом и инстинктивностью рассудка, происходит не в бесчувственной абстракции, где обитают лишь возвышенные умы. Чем выше забирается рассудок, остающийся нетронутым, — тем более нервической становится траектория мысли, которую настигает и губит удушье. Именно в членах, в крови это отсутствие и присутствие особенно ощутимы.

Великий холод,

Отвратительная умеренность.

Края костного и мускульного кошмара, ощущение желудочных функций, рвущихся как знамя в свечении грозы.

Изначальные образы, приводимые в движение пальцем, не связанные ни с одной материей.

Я человек своими руками и ногами, животом, сердцем из мяса, своим желудком и его наростами, с которыми мы соединяемся в гниении жизни.

Мне говорят о словах, но дело не в словах, дело в протяженности рассудка.

Оболочка слов опадает, не стоит воображать, что это не затронет душу. Жизнь рядом с рассудком, человеческое существо, в круге которого обращается рассудок, связанный с ним множеством нитей…

Нет, любая телесная боль, любое сокращение физической деятельности, мучительная зависимость от тела, само оно, отягощенное мрамором и уложенное на неудобное дерево, не равны муке лишенности знания о телесности и ощущения внутреннего равновесия. Душа ущемляет язык или язык ущемляет разум, этот разрыв оставляет след отчаяния и крови на равнинах чувств, вот огромная боль, подтачивающая не только оболочку или остов, но саму материю тел. Нужно утерять этот блуждающий огонек, провал, утягивающий в себя все пространство возможного мира, чувство бесполезности. Эта бесполезность — колтун смерти — есть моральная окраска провала, сильнейшего оцепенения, а физическая окраска имеет привкус крови, каскадами льющейся сквозь отверстия в голове.

Нет смысла напоминать мне, что весь этот вертеп существует лишь во мне, я участвую в жизни, я представляю обреченность, которая избрала меня, и невозможно, чтобы вся в мире жизнь считалась бы со мной, поскольку по своей природе она сама является угрозой самому принципу жизни.

Есть нечто, находящееся надо всей человеческой деятельностью: пример однообразного страдания, страдания, в котором душа навсегда потеряна.

Рвущееся натяжение ума, меня занимающего, и бессознательного, которое меня питает, обнажает все более и более тонкие связки в самой сердцевине ветвящейся ткани. Это новая жизнь, возрождающаяся из глубины, укорененная, выразительная.

Никогда эта сдавленная душа не сможет ничего понять, буря убивает ее, режет жилка за жилкой, стелется под всякой мыслью, везде, где она сможет достать до языка, ведь это связь того, что ее порождает, поддерживает изнутри, связь, которая рвется, когда жизнь призывает ее к постоянству ясности. Никакой прозрачности в этой страсти, в этом виде мучения, цикличном и основательном. И тем не менее она живет в протяженности затмений, где ускользающее мешается с неподвижным, смутное — с резким языком ясности без протяженности. Это проклятие несет высокое знание в те глубины, где само обитает, но мир не услышит его наставлений.

Эмоция, вызывающая к жизни формы, приспособление моих настроений к виртуальности речи без протяженности, по-своему дорога мне — подобно удовлетворению от деятельности. Пробный камень некоторых духовных выдумок.

Разновидность шага назад, который делает рассудок по эту сторону сознания, фиксирующего это для того, чтобы отправиться на поиски эмоции жизни. Эта эмоция расположена вне определенной точки, в которой ее ищет рассудок, она выделяется богатством форм, свежестью потока, это чувство, возвращающее рассудку сокрушительный гул материи, всякая душа в него вливается и проходит сквозь огонь. Но более, чем огонь, душу очаровывает прозрачность, легкость, естественность, ледяная искренность этой слишком свежей, дышащей жаром и холодом материи.

Он знает, что означает возникновение этой материи и какие тайные побоища — цена ее рождения. Эта материя — эталон небытия, не замечающего само себя.

Когда я мыслю себя, моя мысль пытается отыскать себя в эфире нового пространства. Я не от мира сего, я принадлежу луне, как другие — своим балконам. Я причастен планетной гравитации в смещениях своего рассудка.

Жизнь создаст саму себя, события произойдут, духовные конфликты разрешатся — я не приму в этом участия. Мне нечего ждать ни от физического, ни от морального. Для меня все есть бесконечное мучение и сумерки, ночь души, и у меня нет голоса, чтобы кричать.

Расшвыривайте ваши богатства подальше от этого бесчувственного тела, которому любой сезон, духовный или чувственный, — ничто.

Я выбрал пространство боли и сумерек, как другие — сияния и нагромождения материи.

Я не работаю в протяженности какого бы ни было пространства.

Я работаю в единой длительности.

Перевод с фр. Кирилла Адибекова            http://www.imaginaire.ru/