Владимир Податев. Путь к Свету или Книга Жизни (Глава 1-22)

ГЛАВА 1: ВЕЩИЙ СОН

        

В 1979 году, когда я отсидел из своего последнего срока уже восемь лет, меня в одной из зон Магаданской области осудили на три года тюремного режима. Тюремный режим – это самый строгий режим. Ничего худшего в системе исправительно-трудовых учреждений СССР никогда не было.

И вот, когда ожидал в магаданской тюрьме отправления в намеченное мне место, то увидел необычный сон. Я шел по большому полутемному туннелю, в конце которого был Свет. На моем пути возникали разные препятствия и встречались разные люди, одни мешали идти, другие – помогали. Но больше – пытались мешать.

Однако, несмотря на сильное противодействие, я продолжал идти к Свету. И чем ближе к Нему приближался, тем светлее становилось на душе и улучшалось состояние моего духа. Появилось желание идти по этому пути дальше, не останавливаясь. Возникло как бы внутреннее озарение.

Проснулся в состоянии духовной возвышенности. Сон с движением к Свету навсегда запечатлелся в моей памяти. Часто в минуты опасности у человека, как в кинофильме, пробегает перед мысленным взором вся его прошлая жизнь. У меня произошло обратное. В тот момент мне открылось будущее. Я понял, что мне предстоит долгий и трудный путь, и путь этот – к Свету.

Со временем все притупилось. Быт, заботы, проблемы, будни тюремной и лагерной жизни, пересылки и разные события. Сон есть сон, и я о нем на какое-то время забыл. После этого провел около семи лет (с 1979 по 1986 год) в камерах: пять из них в спецтюрьмах и около двух лет в карцерах, штрафных изоляторах и т. д. В общей сложности за годы, проведенные в неволе, отбыл в камерной системе около десяти лет.

Камерную систему можно сравнить с туалетами, в которых люди сидят месяцами, а то и годами. Эти «туалеты» набиты людьми. Вонь, духота, в углу – параша или унитаз, дышать нечем, на окне – решетка и металлические жалюзи, дневного света не видно, лампочка тусклая, вентиляции нет – и постоянное чувство голода из-за недостатка еды.

В таких условиях я находился почти постоянно. Нервотрепки, интриги, провокации, как со стороны начальства, так и самих заключенных. И постоянная борьба за выживание. Не верилось, что когда-нибудь увижу свободу, казалось, этот ад никогда не кончится. Но всему рано или поздно приходит конец, подошел к концу и мой срок.

К тому времени я отбыл в местах заключения 18 лет. Год на малолетке, два – на усиленном режиме и пятнадцать – в зонах строгого и тюремного режимов. Десять из них – в Хабаровском крае, два – в Магаданской области и шесть лет в Тюменской. Получилась интересная география: Дальний Восток, Крайний Север, Сибирь. Самые холодные места России.

Когда до конца срока осталось менее года и появилась надежда увидеть свободу, я стал задумываться о своей дальнейшей жизни всерьез. Выхожу в 35 лет, 18 из них провел в лагерях и тюрьмах. Ни специальности, ни денег, ни перспектив. Никто, кроме матери, не ждет. Надеяться не на кого.

В то время еще не было ни перестройки, ни реформ, ни кооперативов. Все это еще в воздухе витало. Зато была статья 209-я за тунеядство: если в течение двух месяцев после освобождения не устроишься на работу (а от судимых все отмахивались), то на законном основании могли упрятать в тюрьму.

И был надзор или, точнее, домашний арест, когда с восьми часов вечера до шести утра в течение года поднадзорный не имел права выйти даже на минуту не то что на улицу, но даже в подъезд. Причем по истечении этого срока местная милиция могла продлить надзор еще на год, а то и больше. После третьего нарушения ждал суд по 198-й статье и отправка до двух лет в колонию, где требовалась дешевая рабочая сила.

Судимые люди и после освобождения были бесправны. Любой участковый милиционер, не говоря уже о более высоком начальстве, был для них, как говорится, «и богом, и царем». Исходя из этого, ничего хорошего меня на свободе не ждало. Но по своей натуре я мечтатель. В детстве любил читать книжки о героях и приключениях, мысленно помогал слабым, обездоленным и оказавшимся в беде, и искренне верил, что добро сильнее зла.

На свободу вышел из спецтюрьмы 1 августа 1986 года. Перед этим много размышлял над смыслом всего, что происходит в мире, и о своем месте в будущей жизни. И самое удивительное было то, что многие мои мечты осуществились и осуществляются до сих пор. Я понял, что могу задавать программы, а также ставить себе цели и задачи, которые непременно претворялись в жизнь, привязываясь к окружающим людям, событиям и обстоятельствам.

Помимо этого заметил закономерность: я никогда не проигрывал, а все становившиеся на моем пути были заведомо обречены на поражение. Вопрос был лишь во времени. Более того, у всех, пытавшихся причинить мне зло, возникали рано или поздно проблемы. Желавшие моего унижения оказывались униженными, рывшие под меня яму сами в нее попадали, а желавшие моей смерти получали смерть.

Это поражало и заставляло всерьез задуматься над тем, что происходит сейчас в мире и вокруг меня. С раннего детства я подсознательно чувствовал, что должен выполнить какую-то очень важную миссию, но в чем она заключалась, не знал.

Несмотря на мою далеко не простую жизнь, на мне до сих пор нет крови  человеческой. Я сам физически никого не убил, и по моему приказу никого не убили, хотя и появлялось иногда желание какого-нибудь негодяя прибить. Но Бог, как говорится, миловал, какая-то невидимая, но ощутимая Сила отводила меня от греха и не позволяла перейти за черту дозволенного. Но это не освобождало от наказания тех, кто хотел причинить мне зло, и зачастую финал был трагическим.

Это настораживало. Я не мог понять конечной цели Высших Сил, которые вели меня по этой жизни и оберегали, а также и то, что Они собой представляли. Возникали вопросы. Если это Силы Добра, то почему многие из тех, кто становился на моем пути, уничтожались физически? Разве нельзя было воздействовать на моих врагов как-то иначе? И можно ли искоренить зло злом?

Подозревая, что на моих противников влияет мысленная энергия, я старался не думать ни о ком плохо, но результат оставался прежним: всех, пытавшихся причинить мне зло, рано или поздно постигало наказание. При этом с людьми, которые мне зла не желали и не переходили за черту дозволенного, ничего плохого не происходило.

Путем анализа и сопоставлений я вскоре понял суть происходящего. Как показали дальнейшие события, мои недоброжелатели подвергались тем или иным наказаниям не по моей вине, а по своей собственной. И поражала их не моя мысленная энергия, а их же собственная злая мысль и их же собственная злая воля.

Я окружен мощной энергетической защитой, от которой, как от зеркала, отражается любое зло, направленное в мою сторону. Причем при отражении и возвращении к своему источнику, отрицательные энергии многократно увеличиваются. В результате посеявший ветер пожинает бурю, и зло наказывает само себя. Происходит это независимо от моих желаний и  касается как действий, так и мыслей, ибо на тонком плане мысль материальна.

Вначале мне казалось, что это совпадения, затем увидел закономерность. А в феврале 1994 года, когда пришло время предначертанное, мне открылось то, что было заблокировано в моем подсознании, и я получил ответы на многие вопросы. Теперь я знаю твердо, куда иду, зачем и почему. А сон, увиденный в магаданской тюрьме, о движении к Свету, оказался вещим.

Исходя из того, что мне открылось Свыше, мой жизненный путь и вся последующая деятельность связаны напрямую с серьезными событиями, которые начнутся в начале XXI века в объединенной России (Белой, Малой и Великой). Согласно пророчествам в России должно появиться Новое Учение, указывающее людям Путь к Свету, благодаря которому они смогут попасть в светлое будущее, в так называемый Золотой век.

О Новом Учении, а также о том, что ждет в ближайшие годы Россию, народы бывшего СССР и все человечество в целом, и будет написано в моей «Книге Жизни». А чтобы стало понятно, почему Божественные Силы поручили именно мне столь серьезную миссию, я расскажу о своей нелегкой, но очень интересной жизни и после этого перейду к главной теме.

Мой жизненный путь – это Путь к Свету из царства тьмы, где я должен был по воле Провидения пройти через многие испытания, лишения, страдания и трудности, прежде чем получить Сокровенные Знания и приступить к выполнению предначертанной мне миссии, о сути которой расскажу чуть позже. А сейчас предлагаю ознакомиться с моей жизнью.

ГЛАВА 2: ДЕТСТВО И ЮНОСТЬ

Я появился в этом мире 22 апреля 1951 года на Востоке России в городе Хабаровске. Моя мать, Податева Елена Ефимовна (в девичестве Щавликова), родилась в 1921 году в белорусском селе Журавель Могилевской области. Все мои корни по матери уходят в Беларусь. Мой отец, Податев Петр Никитович, родился в 1914 году в сибирском селе Лянино недалеко от города Новосибирска.

Моя бабка по линии отца – сибирячка. Мой дед по отцу был родом из села под Полтавой (Украина), откуда переехал еще до революции в Западную Сибирь. Он был казаком. Когда началась в 1914 году Первая мировая война, ушел на фронт вместе со своим старшим сыном (моим дядькой). Как и положено казакам, они ушли на войну со своей амуницией и лошадьми. С тех пор о них никто ничего не слышал.

Семья моя из простых. Мать почти всю свою жизнь проработала швеей. Отец прошел всю Вторую мировую войну, был водителем, имел много наград. После войны работал механиком в одном из городских автопарков. Умер в начале 1965 года, когда мне было тринадцать лет.

Перед смертью отца отношения между родителями были натянутые. Естественно, это отражалось и на мне. Последние два года родители жили в одной квартире, но в разных комнатах. А я между ними. Мать с утра до ночи работала в швейной мастерской, да еще заказы на дом брала. Отец работал тоже допоздна. Старший брат женился и жил отдельно. А я был предоставлен сам себе и практически воспитывался на улице.

Сколько себя помню, всегда стремился к справедливости и любил животных. Таскал домой бездомных котят и щенят, чем зачастую вызывал недовольство родителей. Не любил, когда над кем-то издевались или унижали. С другой стороны, был прирожденным лидером. Вокруг меня собирались сверстники из ближайших дворов и улиц, признававшие во мне командира. Ходили в лес, на реку, лазили по стройкам и чужим садам, дрались с соседскими ребятишками.

В то время в конце пятидесятых – начале шестидесятых годов большинство уличных конфликтов решались, как правило, с позиции силы, воевали дворами, улицами и даже районами, бились толпа на толпу, дрались стенка на стенку. Вот в такой атмосфере, когда приходилось утверждать себя в основном кулаками, я жил и воспитывался. Сам задирался не так часто, но если дело доходило до драки, старался быть впереди.

Смерть отца отразилась на мне отрицательно. Мать и до этого не могла на меня серьезно влиять, а после того, как отца не стало, я стал вообще неуправляемым, чуть что не по мне – убегал из дому на несколько дней, а то и недель.

Учился в 30-й восьмилетней школе, которая находилась в центре города, рядом с площадью Ленина. Сейчас на этом месте стоит здание Хабаровской краевой администрации. С горем пополам перешел в восьмой класс, а потом и вовсе стал приходить на уроки как вольный слушатель, по настроению и без учебников. Когда окончил восьмилетку, а точнее, меня оттуда вытолкали, то в девятый класс не захотели принимать нигде, так как в соседних школах уже обо мне были наслышаны.

Чтобы от меня избавиться, завуч ближайшей 34-й средней школы (куда перешли почти все мои бывшие одноклассники) дала мне направление в 22-е училище, в группу по ремонту автомобилей. Пошел я туда без охоты, но, ознакомившись с обстановкой, почувствовал себя в своей стихии. В этом ГПТУ учились в основном  местные. Иногородние, как правило, не приживались. Когда я туда пришел, то увидел много знакомых ребят, которые жили в разных районах города и имели там авторитет. Это повлияло на мое решение. У нас сложилась сильная команда, мое первенство признали почти все.

Мы очень быстро заявили о себе как реальная сила и стали играть на «Броде» (так назывался участок в центре города, где собиралась молодежь) достаточно заметную роль. А еще через какое-то время, несмотря на то, что мне было лишь шестнадцать лет, я стал одним из наиболее влиятельных в городе авторитетов. Иногда приходилось закреплять свои позиции кулаками, но чаще – силой духа. Как следствие роста авторитета появились и поклонницы. Многие молодые девчата мечтали со мной познакомиться, тем более что и внешние данные у меня были тогда неплохие.

Впервые на меня завели уголовное дело осенью 1966 года по 206-й статье за хулиганство, когда мне было лишь пятнадцать лет. Руководство училища, где я проучился несколько месяцев, поставило условие: либо выполняю их просьбу и они заступаются за меня в суде, либо выгоняют из своего заведения. А просьба их заключалась в том, что я должен был для поднятия престижа училища петь, танцевать, участвовать в спортивных мероприятиях и т. д. Что под этим подразумевалось, поясню.

Как уже подчеркивал, большую часть времени я проводил на улице. Но это не означало того, что только хулиганил и искал приключения. У меня были и хорошие наклонности: любил читать книги, сочинял стихи, хорошо пел, рисовал и лепил из пластилина. Какое-то время (до смерти отца) оформлял школьную стенгазету, рисовал для уроков зоологии в качестве наглядных пособий бабочек, птиц, рыб и животных, лепил для школьной выставки скульптурные композиции из пластилина.

Зимой обычно посещал какие-либо кружки или спортивные секции. Занимался лепкой, рисованием, народными танцами во Дворце пионеров, а также борьбой, плаванием, настольным теннисом и т. д. в разных спортивных обществах. Мне все давалось легко, за короткое время достигал заметных результатов, но наступало лето, и все бросал.

В училище узнали о некоторых положительных моментах в моей биографии и поставили условие, в соответствии с которым мне пришлось возглавить команду теннисистов в соревнованиях между училищами города, стать солистом в местном хоре в период смотра художественной самодеятельности училищ Хабаровского края и танцевать в ансамбле «Трудовые резервы».

Ансамбль «Трудовые резервы», созданный по инициативе Управления училищ Хабаровского края, включал в себя хор, художественное чтение, акробатические этюды, репризы и т. д., но главной его гордостью являлась танцевальная группа. Управление требовало от руководства училищ искать таланты и комплектовать ими ансамбль, причем основной упор делался на танцоров. Пели песни и рассказывали стихи многие, а исполнять танцы разных народов мог далеко не каждый.

Руководство 22-го училища давно не могло найти у себя танцоров, и когда узнало, что я танцевал в детско-юношеском ансамбле, то поставило меня перед выбором: либо исключают из училища и предоставляют в суд плохую характеристику, после чего меня непременно посадят в тюрьму, либо выделяют общественного защитника и берут меня на поруки. Естественно, я выбрал второе и решил прославить родное училище не только на уличном поприще, но и в других направлениях. Учился я, кстати, тоже неплохо, так как двоечников лишали стипендии и могли из училища выгнать, а мне этого не хотелось.

Когда руководство ГПТУ убедилось, что я для них находка, то решили меня отстоять. Помимо того, что я пел в хоре, танцевал в ансамбле и участвовал в спортивных мероприятиях, меня для весомости еще приняли в комсомол. В результате, когда дело дошло до суда, всем стало ясно, что мое место не в тюрьме, а на Доске почета. В качестве общественного защитника выступил мастер группы, в которой я учился. Осудили в марте 1967 г. на один год условно с двумя испытательными, а в марте 1968 года сняли судимость по всеобщей амнистии.

Однако радовался я недолго. В начале мая 1968 года на меня завели уголовное дело по 145-й статье за грабеж. Мне только что исполнилось 17 лет. Я так же танцевал в ансамбле «Трудовые резервы» и принимал активное участие в общественной и спортивной жизни училища, поэтому за меня снова встали горой, но в этот раз не помогло. Меня осудили на три года усиленного режима. О том, как это произошло, расскажу.

Был праздник 1 Мая. Мы собрались у одного из моих знакомых (человек десять ребят и девчат) и хорошо погуляли. 2 мая продолжили у меня дома, а ближе к вечеру пошли на танцы. По пути выяснилось, что не хватает денег на входные билеты. Недостающая сумма составила копеек пятьдесят. В этот момент я увидел идущего навстречу парня, который мне показался знакомым. Когда он с нами поравнялся, я объяснил ему ситуацию и попросил взаймы эти пятьдесят копеек, пообещав отдать на следующий день возле танцплощадки, где мы обычно собирались.

Парень этот (как потом выяснилось – сын офицера милиции) повел себя вызывающе и грубо заявил, что денег у него нет. Тон его мне не понравился, тем более что за нашим разговором наблюдали девушки, и я решил его проучить. Сказав, что если найду хоть копейку, то накажу его за обман, взял левой рукой за лацкан пиджака, а правой залез к нему во внутренний карман, и сразу же наткнулся на бумажный рубль.

Показав ему рубль, спросил: «Что это?». В ответ он снова нагрубил. Видимо, хотел перед девушками показаться героем. В общем, оказались мы с ним оба заложниками возникшей ситуации. Если бы рядом не было девушек и ребят, наблюдавших за происходящим, то финал мог быть иным.  Но в тот момент он не оставил мне выбора.

Ударил я его один раз, для него этого было достаточно. С детства привыкший драться, я бить умел. Он упал. Кругом были люди.  Закричала какая-то женщина. Мы убежали. Рубль я бросил, было не до него. На следующий день меня арестовали и через некоторое время осудили за один удар и один рубль (которым я не воспользовался) на три года усиленного режима.

Я не оправдываю себя, но убежден, что необходимости лишать меня свободы тогда не было, ибо не представлял опасности для общества. По достижении 18 лет хотел пойти танцевать в ансамбль Дальневосточного военного округа, мне обещал в этом помочь балетмейстер ансамбля «Трудовые резервы». Он двадцать лет танцевал на профессиональной сцене, мог многому научить, и был знаком с руководством ансамбля ДВО.

Помимо прочего я посещал тогда платные подготовительные курсы торгового техникума, планируя осенью 1968 года по окончании училища поступить в группу механиков электрохолодильных установок. В то время это считалось «блатной» специальностью, и попасть в эту группу было нелегко. Подготовительные курсы, которые я посещал, вели те же преподаватели, которые принимают вступительные экзамены, и заваливать тех, кого они сами к этим экзаменам готовили, им было не резон.

А что касается уличных драк и прочего, то это возрастное. Кто через это не проходил? Просто одним повезло, а другим не очень. Вряд ли есть на Земле хоть один человек, который не переступил ни разу за черту закона. Произошедшее в мае 1968 года послужило мне хорошим уроком, и если бы дали еще один шанс, то это уголовное дело могло оказаться в моей жизни последним. Но мне такого шанса не дали. Год отсидел в колонии для малолетних, затем два года во взрослой колонии усиленного режима.

На свободу вышел в мае 1971 года. С первых же дней ко мне стали подтягиваться старые друзья и новые знакомые, многие из которых, так же как и я, освободились из мест заключения. Таким образом, у нас сложилась достаточно сильная команда, и в этом была необходимость. Пока мы сидели, подросли новые лидеры, которые не считались с прежними авторитетами.

Как и раньше, мы стали посещать городской «Бродвей». Но молодежь оказалась задиристой, и не проходило ни одного дня, чтобы кого-то из нашей компании не зацепили. Наконец мое терпение лопнуло. Собрав старую гвардию, я объявил войну всем новым  лидерам. В течение нескольких дней мы «приводили в чувство» и гоняли по всему городу и танцплощадкам самых крутых авторитетов, в результате чего все признали за мной и моими друзьями право решающего голоса.

Закономерным было и то, что вслед за этим последовало. Меня арестовали на улице вместе с моим другом Володей Егоровым, с которым мы освободились из одной зоны с разницей в четыре дня, и привезли в центральное отделение милиции. Там, после соответствующей обработки и запугиваний, нам предложили на них работать, пообещав с одной стороны поддержку, а с другой – тюрьму.

Я пояснил сотрудникам милиции, что не могу быть им полезен, так как хочу отойти в ближайшее время от всех уличных дел. И в этом не лукавил, ибо действительно планировал догулять до конца лета и после этого начать иную жизнь. Во-первых, хотел поступить на вечернее отделение в техникум, во-вторых – жениться на хорошей девушке, которую уже присмотрел, и жить нормально, как все люди. С работой вопрос тоже решился положительно, устроился по знакомству автоэлектриком на авторемонтный завод, и мне эта работа нравилась.

Однако мои пояснения блюстителей порядка не устроили. Наиболее агрессивно вел себя оперуполномоченный по фамилии Клочков: когда мы с Володей Егоровым отказались сотрудничать с милицией, он пообещал в присутствии своих коллег упрятать нас в тюрьму. И благоприятный случай вскоре представился. Нас привлекли к уголовной ответственности за изнасилование. О том, как это произошло, расскажу.

В то время мы часто знакомились на танцплощадках с девушками, которым льстило то, что уважаемые в определенных кругах ребята обращали на них внимание. Мы защищали их и помогали в разных вопросах. Им это нравилось, и они с удовольствием отдыхали с нами на природе, квартирах, дачах и в других местах, куда мы их приглашали. В молодости девушки много внимания уделяют веселым компаниям, и в первую очередь это касается студенток (училищ, техникумов и институтов), попадавших в большие города с периферии.

Трагический случай, перевернувший мою жизнь, произошел 31 июля 1971 года в ночь с субботы на воскресенье. На свободе я пробыл около трех месяцев. В тот злополучный вечер я и два моих друга, Володя Егоров и Шептухин Валера, познакомились на танцплощадке центрального парка (рядом с Комсомольской площадью) с тремя девушками, приехавшими в Хабаровск из разных концов страны с целью поступить в политехнический институт.

После танцев отправились гулять по центральной улице Карла Маркса, разбившись парами. В тридцати минутах ходьбы от центрального парка, рядом с площадью Ленина, находилась двухкомнатная квартира одного из моих знакомых, где мы часто собирались. Туда и пришли. Валера с Людой, так звали его девушку, зашли в квартиру, а ее подруги, несмотря на наши уговоры, зайти отказались, сославшись на то, что им нужно ехать домой. Мы с Володей остались вместе с ними на улице.

Квартира, куда зашли Валера и Люда, находилась на первом этаже, окна выходили в нашу сторону, и мы стояли от них в пяти метрах. Прошло минут десять, Люда не появлялась, ее подруги стали волноваться, сказав, что хозяйка, у которой они снимают комнату,  родная  тетка одной из них, запрещает им гулять допоздна. Отпуская на танцы, она предупредила, что если они не вернутся до 12 часов ночи, то закроет двери на засов и вообще откажет им в комнате.

Девушки сказали, что встретятся с нами на следующий день, а сейчас, во избежание неприятностей, им всем нужно ехать домой. Я послал Володю за Людой, но он пропал. В этот момент к нам подошел со стороны улицы хозяин квартиры Сергей, направляющийся домой. Я попросил его напомнить Валере и Володе, что девушки опаздывают и ждут Люду. Прошло еще минут десять, но никто не появлялся, тогда я отправился сам.

В первой комнате обнаружил Валеру и Сергея и поинтересовался: в чем дело? И вот что услышал в ответ. Валера рассказал, что как только он зашел с Людой в квартиру и стал ее целовать, она сразу же раздвинула ноги и стала вытворять чудеса. Выяснилось, что Люда любит крутой секс, но в Хабаровске еще ни с кем не была и соскучилась по этому делу.

После такой информации Володя тоже зашел в спальню к Люде, которая без лишних слов стала делать все по высшему разряду. Я появился именно в этот момент. Выслушав Валеру, открыл дверь спальни и сказал Люде, что ее ждут подруги. Она промолчала. Уличные фонари хорошо освещали комнату, я видел, что рот ей не зажимали, и сексом она занималась с удовольствием. Володя сказал, что Люда останется ночевать, и та не возразила.

Я вышел на улицу и сказал подругам Люды, что она решила остаться. В этот момент к нам подошел со стороны улицы мой друг детства Слава Резепов. Пока я с ним разговаривал, девушки ушли. Мы зашли со Славой в квартиру. Валера с Володей, будучи в восторге от сексуальных способностей Люды, стали меня уговорить, чтобы я попробовал тоже, уверяя, что не пожалею. Но я отказался. Мне нравятся сексуальные девушки, но не люблю быть после кого-то. Сергей тоже отказался, а Слава загорелся и зашел в спальню. Что и как у него там было, не знаю, но вышел он оттуда быстро.

В этот момент к открытому окну гостиной подошли подруги Люды и стали ее звать. Рядом с ними находились какие-то парни (как впоследствии выяснилось – дружинники). Окна располагались низко, и с улицы гостиная хорошо просматривалась, так как там горел свет. Слава, Валера и Володя спрятались в прихожей, я, будучи рядом со спальней, заскочил туда, Сергей остался в гостиной один и сказал подошедшим к окну девушкам, что все разошлись, а Люда уехала домой.

Девушки, заглянув в окно и убедившись в том, что Сергей один, еще несколько раз позвали Люду и ушли. Та их видела через окно спальни и слышала, так как форточка была открыта, но молчала. В комнате мы находились с ней вдвоем, и могу поклясться чем угодно, что рот ей не зажимал и никаких угроз не делал. Сказал лишь, чтобы она быстро одевалась (ибо лежала в постели раздетая) и, как только подруги уйдут, срочно ехала домой, так как неприятности из-за нее нам не нужны.

Как только девушки с парнями ушли, я стал собираться домой. Слава напросился переночевать у меня, так как я жил рядом, а он далеко. Сергей сказал, что пойдет к своей девушке. Валера и Володя решили пойти к общему знакомому Василию, жившему в пятнадцати минутах ходьбы от этого места (рядом с центральным рынком) в одном доме и на одной лестничной площадке с Володей. Люду они пообещали проводить до трамвайной остановки, которая находилась на их пути.

Из квартиры Сергея расходились в первом часу ночи, но народу на улице еще было много, так как был выходной день и хорошая погода. Мы со Славой вышли первыми и направились к моему дому, но через несколько минут возле площади Ленина нам встретился мой хороший знакомый Володя Никишин, который сказал, что ему срочно нужен Егоров. Пришлось вернуться на квартиру Сергея, а когда убедились, что там никого нет, пошли к Василию. Придя туда, увидели на диване в гостиной совершенно голую Люду, которая должна была уехать, но почему-то оказалась здесь.

Никишин после обсуждения своих вопросов поинтересовался по поводу голой девушки. Ему сказали, что она без комплексов и очень сексуальна, если хочет познакомиться с ней ближе, пусть идет к ней и договорится. Володя так и сделал. Минут через пятнадцать он появился в комнате, где мы все находились, довольный и сказал, что девушка выше всех похвал. После этого он, я и Слава стали собираться домой. Егоров, живший через стенку, тоже собрался уходить, так как за ним пришел отец и ждал его на лестничной площадке. Валеру Вася оставил у себя, но от Люды отказался наотрез, мотивируя тем, что рано утром приедут родители. После этого она стала тоже собираться.

Пока мы обговаривали планы на следующий день, Володя Егоров зашел с Людой в ванную комнату, где она ему сделала, как потом выяснилось, быстрый минет. Причем происходило это в тот момент, когда буквально в нескольких шагах от них, по другую сторону входной двери на лестничной площадке, его ждал отец.

Выйдя на лестничную площадку, мы на минуту задержались, чтобы уточнить планы на следующий день. Дверь в квартиру Егоровых была открыта. Отец Володи стоял в полуметре от нас, ожидая, когда он освободится. Из прихожей слышался голос его матери, которая торопила обоих. Люда находилась рядом с нами.

После того, как Егоров и его отец зашили в свою квартиру, Никишин, Слава, Люда и я вышли из подъезда. Попрощавшись на улице с Володей, мы хотели пойти со Славой ко мне домой, отправив перед этим Люду туда, куда ей нужно. Но она заявила, что идти ей некуда, и попросила ее не бросать, пояснив, что хозяйка, у которой она снимает комнату, запрещает приходить после двенадцати часов ночи и закрывает двери на засов. В тот момент был уже второй час ночи, и это наши планы меняло. После этого мы вернулись в квартиру Сергея, но его там не было, видимо, остался ночевать у своей девушки.

Ключа в потайном месте не оказалось, но над входной дверью имелось небольшое оконце без стекла (дом деревянный, двухэтажный, барачного типа). Слава встал мне на плечи и начал протискиваться через это оконце в прихожую с целью открыть входную дверь изнутри. Отверстие было узкое, и потребовалось не менее десяти минут, прежде чем ему удалось через него протиснуться и открыть дверь изнутри.

Люда все это время стояла одна в стороне и наблюдала за нашими действиями, и если бы захотела, могла легко от нас уйти, так как я, поддерживая ноги Славы, стоял к ней спиной. Указываю на эти детали для того, чтобы стало ясно, что ее никто никуда силой не тащил и насилия по отношению к ней не было.

После того, как мы оказались в квартире, Слава и Люда ушли в спальню, а я намеревался лечь в гостиной, так как очень хотел спать. Перед сном зашел в туалет, а когда вернулся, то обнаружил на кровати в гостиной тихо похрапывающего Славу. Он, как и в первый раз, уложился очень быстро и вместо того, чтобы остаться с Людой в спальне, завалился прямо в одежде на единственную в гостиной комнате кровать.

Примоститься рядом я не мог, ибо кровать была узкой. В спальне находился старый дерматиновый диван без простыни, одеяла и подушки и двуспальная кровать, на которой лежала Люда. Выбора, по сути, не было. Когда я лег под одеяло рядом с Людой, то обнаружил, что на ней нет ничего. Лифчик и плавки лежали на стуле возле кровати, но она их надевать не собиралась.

Какое-то время я старался не думать о сексе. Во-первых, как уже подчеркивал, не люблю быть после кого-то, во-вторых, хотел спать. Но соприкосновение с телом молодой обнаженной женщины с ярко выраженными сексуальными наклонностями направило мои мысли по определенному руслу. В результате произошло то, что произошло. По части секса она оказалась на высоте и исполнила все что полагалось в лучшем виде. До утра мы с ней спали вместе.

Утром проводили Люду до ближайшей остановки и посадили в нужный ей трамвай. Расстались хорошо. Договорились о новой встрече. Насильственных действий по отношению к ней с моей стороны не было. Со стороны других ребят я тоже не видел насилия. Но, к нашему несчастью, об этом случае узнал офицер милиции Клочков, который грозился незадолго до того упрятать нас с Володей в тюрьму за то, что отказались на него работать. Он приехал на квартиру, где Люда снимала комнату, и вынудил ее написать заявление об изнасиловании. О том, как это произошло, расскажу.

После того, как я подругам Люды сказал, что она остается ночевать в квартире Сергея, те зашли в ближайшее (центральное) отделение милиции и там пояснили, что на чужой квартире осталась их знакомая, о которой они беспокоятся, при этом назвали наши имена и описали внешность. В милиции поняли, о ком идет речь, но нужных мер не приняли, а девушкам сказали: «Знаем эту квартиру, порядочные девушки туда не ходят, никуда ваша подруга не денется. Оставьте свой адрес, как она появится – позвоните».

Выйдя ни с чем из милиции, девушки увидели на улице дружинников и обратились к ним за помощью. После этого они вместе с ними подошли к окнам квартиры Сергея, но Люда, как уже ранее писал, на их зов не откликнулась.

Милиция же не отреагировала на их просьбу помочь потому, что, как впоследствии выяснилось, хозяин квартиры Сергей был их осведомителем. В его квартире зачастую собирались уличные авторитеты и разговаривали за бутылкой вина на разные темы, а он эту информацию передавал своему непосредственному шефу, которым являлся тот самый Клочков, который пообещал меня упрятать в тюрьму.

С Сергеем мы знали друг друга давно. Он, как и я, до этого сидел, и у нас имелись общие знакомые. Поэтому ему не стоило большого труда войти ко мне в доверие по указанию Клочкова. Вся информация обо мне, попадавшая в милицию из других источников, также передавалась Клочкову. Когда он утром узнал о ночном событии, где упоминались мое имя и квартира  его осведомителя, то тут же поехал к Люде и заставил ее написать заявление об изнасиловании. Затем приехал ко мне домой и арестовал нас со Славой. Остальных поймали позже. Сергея не тронули, хотя по закону он являлся соучастником, ибо Володя и Слава занимались с Людой сексом при нем.

Нас обвинили в изнасиловании, которого не было. Дело происходило в центре города. Лето, выходной день, на улице масса народу, квартира Сергея находилась на первом этаже, окна из-за духоты были открыты и выходили на центральную улицу Карла Маркса. Во время секса в комнате с Людой никогда не находилось более одного человека, иногда она оставалась одна. Из квартиры в квартиру ходили пешком. Могла кричать, сопротивляться, привлечь внимание прохожих. Но этого не делала.

До приезда в Хабаровск Люда жила с родителями в Казахстане, хотя и русская. Вначале, понимая, что во многом виновата сама, она писать заявление не хотела. Но Клочков пригрозил, что отправит официальные письма ее родителям и в институт, где укажет, что она, вместо того чтобы готовиться к экзаменам, шляется по танцплощадкам и занимается развратом. После этого Люда написала все, что от нее потребовали.

Через несколько дней после этих событий она завалила вступительные экзамены и в институт не попала. С ней и двумя ее подругами, упомянутыми выше, повстречались наши родители. Выпили шампанское и договорились о том, что она заберет заявление из милиции, и на ней женится Слава. Он единственный из нас несудимый.

Квартиру для молодой семьи наши родители решили предоставить совместно, а также обещали устроить ее без экзаменов в техникум. Она согласилась. Тогда же в присутствии своих подруг Люда рассказала нашим матерям, что не хотела писать заявление, но ее заставил Клочков.

После разговора с нашими родителями Люда пошла в милицию с целью забрать заявление, но ей в этом отказали, сказав, что нас все равно посадят. Усугубило положение также и то, что Шептухин Валера дружил с симпатичной девушкой лет 17–18, которую звали Ира Кондратова. Валеру Бог внешними данными тоже не обидел, и вместе они смотрелись неплохо. Но, на нашу беду, отец Иры работал в краевой прокуратуре и занимал там высокую должность. Он неоднократно звонил Валере домой и обещал упрятать в тюрьму, если тот не отступится от его дочери. Валера не обращал на его угрозы внимания, а однажды послал по телефону подальше, чего тот, конечно же, ему не простил. А тут и подходящий случай подвернулся.

После того как заявление Людмиле не отдали, она сказала следователю, что из-за того, что провалила вступительные экзамены, ей придется уехать в Казахстан. Краевая прокуратура, чтобы не закрывать дело за отсутствием истца и не дать нам сорваться с крючка, на который мы так глупо попались, устроила ее в политехнический институт без экзаменов. Помимо прочего ей дали место в общежитии и хорошую стипендию.

До этого Люда не наглела, понимая, что виновата сама, но после того, как ее устроили в институт через прокуратуру, стала давать такие показания, которые от нее ждали благодетели. В частности, на очной ставке, проводившейся на следующий день после моего ареста в присутствии следователя Звербул, она подтвердила, что интимная близость между нами возникла лишь под утро, и никаких угроз с моей стороны не было. Однако в своих следующих показаниях, взятых за основу в суде, утверждала, что в первой квартире ее поочередно изнасиловали Валера, Володя, Слава и я, во второй – Никишин и Егоров (минет), и по возвращении в первую – Слава и я.

Из этого следует, что в первой квартире я был последним; во второй – до меня не дошла очередь; в третьей ее поимел вначале Слава, затем подбирал остатки я. Это нереально! В тот момент я был самым крутым в городе авторитетом. И если бы захотел заняться сексом с Людой, то никто бы не притронулся к ней раньше меня, так как все мои друзья знали, что я не люблю быть после кого-то. У меня с ней не было ничего ни в первой квартире, ни во второй, потому что я этого не хотел. И не окажись я с ней под утро в одной постели, то и вообще бы ничего не было.

Пока дело об «изнасиловании» вел следователь Звербул, мы не теряли надежды на благополучный исход. Но после того, как (с подачи отца Иры Кондратовой) дело передали следователю краевой прокуратуры Чекалиной, наше положение  резко ухудшилась. Ибо свои усилия она направила не на восстановление истины, а на то, чтобы завалить нас грязью и не дать из-под нее вылезти. Более того, Чекалина подсказывала «пострадавшей», какие ей нужно давать показания, и изменяла наши, пользуясь тем, что они писались ее рукой.

Ира Кондратова, после того как ее отец так жестоко свел счеты с Валерой, ушла из дому и вместе с нашими родителями и друзьями старалась нам всячески помогать. Подходила к тюремному забору, чтобы докричаться и передать нужную информацию; носила в тюрьму передачи и собирала вместе с другими ребятами и девчатами подписи среди молодежи с требованием нас освободить.

Наше дело об «изнасиловании» вызвало в городе большой резонанс. Почти все, кто знал его суть, считали, что если и нужно кого-то судить, то в первую очередь саму «пострадавшую», которая спровоцировала своим поведением возникшую ситуацию. Даже подруги Люды, бывшие с ней в тот вечер, показали в суде, что силу к ней никто не применял и на квартиру Сергея она пришла добровольно. Имелись и другие свидетели, подтвердившие на следствии и в суде, что насилия здесь не было, и в частности отец Егорова Володи, который видел Люду в полуметре от себя на лестничной площадке. Однако суд брал во внимание лишь то, что усугубляло наше положение.

Судебное разбирательство длилось несколько дней. Суд был закрытым, и в зал никого, кроме адвокатов, не пускали. Однако на протяжении всего этого времени на улице возле здания краевого суда, когда мы там находились, собиралось большое количество молодых ребят и девчат. Они приходили туда ежедневно для нашей поддержки и не расходились до тех пор, пока нас не увозили в тюрьму.

Подобная поддержка нам была необходима, ибо статья за изнасилование считалась не только тяжелой, но и позорной. Лучше попасть в тюрьму за убийство нескольких человек, чем за изнасилование одной конченой шлюхи. Убийству можно найти оправдание: самооборона, душевное состояние или сложившиеся обстоятельства. Найти оправдание изнасилованию нельзя. Поэтому я с большой благодарностью всегда вспоминал тех ребят и девчат, которые поддерживали нас морально во время следствия и суда. И в первую очередь – Иру Кондратову, которая не только не отказалась от Валеры в трудное для него время, но и выступила против своего отца, сыгравшего в этой истории не последнюю роль.

Однажды в перерыве между судебными слушаниями я сказал Валере в присутствии других подельников, что если бы у меня была такая подруга, то я бы в сторону других женщин вообще не смотрел. Валера ответил, что если нас оправдают (а надежда такая еще теплилась), то именно так у него с Ирой и будет. Но нас не оправдали. И дальше каждый согласно предначертанию пошел своей собственной дорогой.

Шептухина, Егорова и меня осудили на 15 лет строгого режима. Никишина – на 12 лет строгого, Резепова – на 10 лет усиленного. Мне, Валере и Славе было тогда по двадцать лет, обоим Володям – по двадцать два. Каждый из нас имел планы на будущее, надеясь на лучшую долю, но жизнь распорядилась иначе.

В дальнейшем я много думал о сложившихся обстоятельствах, и чем больше их анализировал, тем больше поражался. Создавалось впечатление, что за всем этим стояли какие-то сверхъестественные Силы, заранее предопределившие результат. Судя по тому, как развивался ход событий, произошло именно то, что должно было произойти.

Возникали вопросы, не дававшие мне покоя. Почему Люда оказалась в квартире Василия, а не уехала домой, как было намечено? Почему именно тогда, когда мы шли со Славой ко мне домой, нам встретился Никишин, которому срочно понадобился Егоров? Почему Слава не остался спать с Людой в спальне и занял единственную кровать в гостиной? Почему этот случай произошел именно тогда, когда Клочков пообещал меня упрятать в тюрьму? Почему с нами оказался Шептухин, за которым охотился краевой прокурор? Почему после заявления подруг Люды милиция не выехала на квартиру Сергея с целью преступление предотвратить? Ведь сексуальная близость с «пострадавшей» у меня произошла позднее. Подобных вопросов возникало много.

Более того, в тот злополучный вечер на танцплощадке находились две мои хорошие знакомые Наташа и Вика, которые хотели провести эту ночь со мной. С обеими я занимался до этого сексом, и обе мне нравились, поэтому пообещал и той и другой встретиться на выходе по окончанию танцев, рассчитывая к тому моменту определиться. Однако на выходе меня перехватили Валера с Володей, с которыми были три незнакомые мне девушки. Я выбрал одну из них, по имени Вера, и мы пошли гулять. Окончилась эта прогулка тюрьмой.

Имелись и другие интересные совпадения, но я заострил внимание на основных. Если рассматривать ход событий в отдельности, то может показаться, что это цепь случайностей. Но если посмотреть на сложившуюся картину в общем, то выявляется четко спланированная кармическая программа, где нет ничего случайного. Мне суждено было пройти через унижения, страдания, лишения, трудности и всевозможные испытания, чтобы закалиться и подготовиться к выполнению серьезной миссии. И я через все это прошел.

А что касается Люды, то студенты и преподаватели института, в который она попала через прокуратуру, смотрели на нее как на шлюху, по вине которой пострадали молодые ребята. После того, как нас осудили, благодетели из краевой прокуратуры о ней тут же забыли, и через некоторое время ее из института отчислили. Как сложилась ее дальнейшая жизнь, я не знаю и знать не хочу. Каждый из нас имеет свой жизненный путь, свои испытания и свои уроки, согласно которым Высшие Силы, следящие за развитием человечества, ставят нам те или иные оценки.

Клочков, заставивший Люду написать заявление, через какое-то время окончил жизнь самоубийством, уходя от правосудия. А может, убрали сообщники из-за того, что много знал. Тогда большую группу офицеров из Хабаровской краевой милиции привлекли к уголовной ответственности за грабежи, бандитизм и убийства. Дело было шумное, и замять его не удалось. Многих привлекли тогда к уголовной ответственности и осудили на разные сроки. В результате зло вернулось к тем, кто, прикрываясь законом, творил беззакония, и Клочков не оказался исключением.

ГЛАВА 3: ОСТАТЬСЯ ЧЕЛОВЕКОМ

Когда меня арестовали за изнасилование, то я хотел повеситься, но, столкнувшись в тюрьме с горем других людей, понял, что нужно жить, пока есть возможность, а если придется уйти из этого несправедливого мира, то жалеть будет не о чем. Мысли о свободе я из головы выбросил, на личной жизни поставил крест. Единственным желанием было остаться человеком и не потерять своих лучших, данных мне когда-то Богом, качеств, это стало главной целью моей жизни.

Перед «исправительно-трудовой» системой никогда не ставили задач исправлять оступившихся людей в моральном, духовном и нравственном планах. Эта система была построена на силе, страхе, подлости, обмане и прививании рабской психологии. Человека старались сломать и раздавить морально, а если потребуется, то и физически.

Из-за моего ярко выраженного стремления к справедливости и нежелания мириться с подлостью, унижениями, оскорблениями и беззакониями я зачастую наживал себе врагов не только со стороны начальников, переходивших за черту дозволенного, но и со стороны заключенных, привыкших решать свои вопросы с позиции силы. Это укрепляло во мне уверенность, что никогда не освобожусь, но переделать себя не мог.

Статья за изнасилование считалась в местах заключения позорной. Как правило, осужденные по этой статье не имели права голоса и уж тем более не могли стать авторитетами. Вначале у меня возникало на этой почве много конфликтов, в которых я никому не уступал. Затем многие поняли, что со мной лучше не связываться, а еще через какое-то время я поставил себя так, что со мной стали считаться все без исключения.

После того, как мне удалось свой авторитет закрепить, я стал оказывать заметное влияние не только на отдельных заключенных, но и в целом на тюрьмы и зоны, где мне приходилось бывать. Я создавал общаковые постановки, пресекал беспредел со стороны заключенных, привыкших решать вопросы с позиции силы, и противостоял произволу лагерного начальства.

Добиться справедливости с позиции закона в местах заключения было невозможно, так как колонии приносили государству большую прибыль. Система исправительно-трудовых учреждений занимала тогда в стране одно из первых мест по валовому доходу. Фактически это было узаконенное рабство, ибо заключенные почти не имели прав. Труд был тяжелее, чем на воле, а работали многим больше и почти даром.

Руководители прокуратур и управлений внутренних дел питались от местных колоний, и жалобы писать туда на лагерную администрацию не имело смысла, ибо их не пропускали. А жалобы, попадавшие в вышестоящие инстанции по неофициальным каналам, пересылались обратно тем же, на кого жаловались, после чего жалобщиков жестоко карали. Я знал обо всем этом, поэтому использовал в борьбе с начальством иные методы.

Так как я пользовался в местах заключения авторитетом, то мне не составляло большого труда собирать компромат на начальство. Облегчало задачу то, что заключенных, находившихся под их полным контролем, начальники не опасались и зачастую творили беззакония, злоупотребления и хищения открыто, не опасаясь наказания.

Собранную информацию я переносил на бумагу и переправлял нелегально своей матери, а в сопроводительном письме пояснял, как и куда нужно отправлять копии моих писем в том случае, если у меня возникнут проблемы. Согласно моим установкам мать, опираясь на изложенные мной факты, поднимала шум в высоких инстанциях и требовала разбирательства, а я обосновывал все мной написанное на месте.

Характеры у нас с матерью схожие: если она за что-то берется, то все доводит до конца. В этом отношении мы хорошо дополняли друг друга. Если я поднимал шум изнутри, то она поддерживала меня снаружи. Действовали по отработанной схеме. Мать отправляла копии моих писем в обком партии, прокуратуру и управление мест заключения той области, где я находился, и в сопроводительных письмах предупреждала, что если не будут приняты меры, она обратится с этим вопросом в Москву.

Угрозы ее не были пустыми. Когда нас осудили за «изнасилование», она, делегируемая матерями моих подельников, неоднократно бывала в Москве в разных высоких инстанциях, включая Верховный суд и Генеральную прокуратуру, с требованием пересмотреть наше уголовное дело. Естественно, ворон ворону глаз не выклюет, и приговор осудившего нас краевого суда оставляли без изменения, но шуму получалось много.

Я неоднократно писал матери, чтобы она поберегла нервы и деньги и не ездила в Москву из-за сфабрикованного против нас дела, так как доказать нашу невиновность при сложившихся обстоятельствах нельзя. Но она упорно на протяжении первых семи лет ездила с этой целью в столицу, неизвестно на что надеясь.

Единственным положительным моментом в этих поездках было то, что мать изучила в Москве все ходы и знала, где, на кого и как нужно в случае необходимости давить. И если какой-то чиновник пытался ее игнорировать, то очень долго потом о своей оплошности жалел и проклинал тот день и час, когда впервые увидел ее у себя в кабинете.

Обладая врожденным упорством и способностью убедительно говорить, она никогда не останавливалась на полпути и брала чиновников штурмом, а если не получалось, то – на измор. Если ей отказывали в одной инстанции, она тут же шла в другую, более высокую, с жалобами на тех, кто ее игнорировал. При этом делала упор на то, что муж ее проливал кровь на фронте, она приближала день победы самоотверженным трудом в тылу, власть у нас народная, а она и есть тот самый народ, которому так называемые «слуги народа» обязаны служить.

Чиновники, соприкасавшиеся с моей матерью лично, старались с ней не спорить. Проблемы простого народа их не интересовали, но в их кругах имели место интриги и подсиживания, и это заставляло их быть более осмотрительными в некоторых случаях.

Информацию я передавал своей матери всегда серьезную и доказуемую. Бил наверняка. После того, как факты, компрометирующие начальство, вытаскивались наружу, делать вид, что ничего не происходит, уже было нельзя. Все, кого это касалось, понимали, что если информация, изложенная в моих письмах, попадет в высокие московские инстанции, то ситуация может выйти из-под их контроля. В результате со мной встречались руководящие работники колоний и просили остановиться.

Мне говорили: «Ты не трогаешь нас, мы не трогаем тебя. Живи как хочешь, мы тебя не видим и не слышим. Только не вмешивайся во внутренние дела колонии, не затрагивай администрацию и не защищай заключенных». Таким образом, я добивался для себя больших привилегий и имел многое из того, что нужно было в тех условиях.

Когда меня осудили на большой срок, я поставил перед собой задачу научиться играть под интерес во все лагерные игры (карты, нарды, зари,  домино), чтобы стать материально независимым. До начала семидесятых годов в российских зонах строгого режима воров в законе почти не было (за исключением тюремного режима), и элитной прослойкой, обладавшей влиянием в местах заключения, являлись «играющие».

Я стал профессионалом в этом отношении и выигрывал в зонах и тюрьмах, где мне приходилось бывать, немалые по тем меркам деньги. В связи с этим у меня появились достаточно серьезная финансовая база, благодаря чему я мог решать многие вопросы, а также подтягивать к себе нужных людей.

За игру под интерес, если ловили с поличным, наказывали строго. В частности, могли закрыть на пятнадцать суток в штрафной изолятор (ШИЗО), а если это происходило неоднократно, то на шесть месяцев в помещение камерного типа (ПКТ). Однако мне (после моих изобличительных писем и вмешательства матери) зачастую делали поблажки в обмен на то, что не буду затрагивать администрацию и защищать заключенных.

Меня это, безусловно, устраивало. Какое-то время все было хорошо, но потом как-то само собой получалось, что я замечал какую-то несправедливость со стороны начальства в отношении заключенных и незаметно для себя втягивался в ту или иную историю. Это приводило к конфликтам, и у меня возникали проблемы.

Неоднократно пытался убедить себя в том, что не должен лезть туда, где меня не касаются лично, но получалось обратное. Представители администрации мне говорили: «Зачем тебе это нужно, ведь мы тебя не трогаем?!» Но какая-то невидимая, но ощутимая сила толкала меня на борьбу с несправедливостью, и я наживал себе серьезных врагов, наделенных большой властью.

В результате меня подвергали репрессиям, сажали в штрафные изоляторы, закрывали в помещения камерного типа и отправляли на тюремный режим. Нередко возникали конфликты и с заключенными, которые допускали беспредел в отношении других осужденных. В связи с этим, из восемнадцати лет, проведенных в неволе, я около десяти провел в камерах (карцерах, штрафных изоляторах, тюрьмах, спецтюрьмах и т. д.) на фоне непрекращающихся репрессий, конфликтов, провокаций и войн.

ГЛАВА 4: МАТВЕЕВСКАЯ ЗОНА

В начале лета 1972 года меня перевели из следственной тюрьмы, где я пробыл более девяти месяцев, в 13-ю колонию строгого режима. Зона эта находилась на окраине города Хабаровска рядом с поселком Матвеевка, в связи с чем ее так и называли матвеевской. Ранее в этой колонии находился общий режим, но за полгода до моего приезда всех заключенных с общим режимом оттуда вывезли, а взамен завезли осужденных со строгим режимом из разных регионов. Хабаровчан там было мало. 

С первых же дней у меня начались конфликты. Статья за изнасилование считалась позорной, и осужденные по ней старались не высовываться, ибо были уязвимы. Я вел себя независимо и никому не уступал, многим это не нравилось. Но со временем все поняли, что со мной лучше дружить, чем воевать. А еще чуть позже, несмотря на молодость (21 год) и позорную статью, я стал играть в этой зоне заметную роль. Этому способствовало и то, что стали подвозить хабаровчан, которые знали меня лично.

Лагерному начальству мое поведение не понравилось, и на меня стали давить: «Вступай в совет внутреннего порядка и становись на путь исправления, иначе сгниешь в тюрьме». Совет внутреннего порядка – это лагерная полиция. Член СВП обязан был писать доносы на заключенных, после чего тех подвергали наказаниям. Чем больше доносов, тем больше льгот получал тот, кто их писал, и увеличивались его шансы на досрочное освобождение.

Зачастую доносы были необоснованные, но лагерную администрацию это устраивало. Чем больше несправедливости и вражды между заключенными, тем проще загонять их в нужные рамки и расправляться с неугодными. Были среди заключенных и такие, которые в СВП не вступали, но доносили на своих товарищей тайно.

После того, как я отказался вступить в СВП и стать тайным осведомителем, меня стали «прессовать» и водворять по любому поводу в штрафной изолятор. От такой несправедливости я обозлился и все кругом стал видеть в темных красках. Мало того, что осудили несправедливо за изнасилование, так еще и здесь жить не дают. Появилось желание мстить. В такие моменты я стал бояться сам себя, ибо мог в любой момент сорваться и совершить непоправимое.

Мысли о мести стали навязчивыми. Я многократно прокручивал в голове сцены убийства наиболее подлых членов СВП и сотрудников администрации. О последствиях почти не думал, ибо после того, как меня несправедливо осудили на большой срок, жизнь потеряла смысл. Хотел лишь одного, захватить с собой на тот свет как можно больше негодяев, чтобы другим заключенным стало после этого легче жить.

У меня начались нервные срывы, я стал агрессивным. Это дало повод начальству усилить пресс еще больше, но от этого я становился еще злей. Если бы начальники смогли прочитать мои мысли, то наверняка бы задумались и остановились. Но, измеряя всех одной меркой, и задавшись целью сломать меня в назидание другим заключенным, они фактически подготавливали почву для серьезного преступления, к которому я психологически был уже готов.

В связи с затронутой темой мне вспомнился случай, произошедший летом 1973 года. Я нокаутировал тогда самого «блатного» в зоне надзирателя, начальника смены – прапорщика по кличке Тузик. Произошло это в штрафном изоляторе. Этот надзиратель ворвался в камеру, где я тогда находился, и стал выкручивать руки моему другу Кононову Толику, тоже хабаровчанину, за то, что тот курил.

Я встал между ними, прапорщик, схватив меня за грудки, с размаху ударил об стену. Все остальное произошло настолько быстро и неожиданно, что все опомнились лишь после того, как надзиратель после тройного удара в челюсть вылетел из камеры в коридор и, шлепнувшись на цементный пол, отключился. Остальные надзиратели с испугу тоже выскочили в коридор.

Помимо меня и Толика в этой же камере находился еще мой подельник по 117-й статье – Никишин Володя, физически сильный парень, мастер спорта по боксу в полутяжелом весе. Он был выше меня на голову и старше на два года. Толик на четыре. Оба в свое время имели большой вес в Хабаровске и были известны как сильные кулачные бойцы. Я тоже был в этом отношении не подарок, если сильно разозлить. Надзиратели об этом знали. Мы встали втроем против входа в камеру и заявили прапорщикам, офицерам и солдатам, которых набежало достаточно много, что живыми не сдадимся.

Заключенные в соседних камерах ШИЗО и ПКТ в порядке солидарности стали громко стучать в свои двери и кричать в нашу поддержку. Не решившись ворваться к нам в камеру, надзиратели подогнали пожарную машину к штрафному бараку и через вторую решетчатую дверь облили нас водой из пожарного шланга, чтобы мы остыли. И после этого оставили до утра в покое. Утром предложили выйти на беседу с начальником колонии. Разговор состоялся в прогулочном дворике.

Помимо начальника колонии там было много офицеров, прапорщиков и солдат, которые окружили нас тройным кольцом. Мы подумали, что будут бить, как делалось обычно в таких случаях, затем раскрутят на новый срок. Но в тот раз вся эта история закончилась благополучно. Повезло в том, что начальник колонии полковник Драновский (слывший человеком справедливым) стал разбираться лично. Выяснилось, что прапорщик сам виноват, так как не имел права распускать руки.

В продолжение затронутой темы расскажу еще один случай, произошедший в конце лета 1973 года. Он также мог обернуться для меня новым сроком, но мне опять повезло. Я тогда кинулся на начальника отряда капитана (фамилию не помню) за то, что он меня оскорбил в присутствии заключенных. Мой кулак, не долетевший до его лица лишь на несколько сантиметров, перехватил в последний момент мой друг Валера Фокин, тоже хабаровчанин, который буквально повис на моей руке.

Все произошло молниеносно и неожиданно для всех. Меня на какое-то время заклинило. Когда я понял, что натворил, то быстро взял себя в руки и сказал начальнику отряда спокойным тоном, чтобы он впредь следил за своим языком. И после этого пошел опять собираться в штрафной изолятор, откуда вышел незадолго до того.  

На мое счастье, этот капитан попал во внутренние войска из действующей армии недавно и был во многом еще не испорчен. Прочувствовав мое состояние, он пригласил меня в свой кабинет, и мы с ним побеседовали о жизни. Признав, что был не прав, он извинился за допущенные в мой адрес оскорбления, а к концу разговора стал относиться ко мне с уважением. Со своей стороны я извинился перед ним за свою несдержанность.

Люди, подобные этому капитану, попадались в системе исправительных учреждений редко. Окажись на его месте кто-либо другой, этот случай мог для меня окончиться трагически, ибо перед тем, как на него кинуться, я успел запустить ему в лицо горсть домино, которые зацепил со стоящего рядом стола. Уже одного этого было достаточно для заведения уголовного дела.

Подобные срывы вошли в систему, я стал терять над собой контроль. Мне срочно нужно было изменить обстановку. По этому поводу я неоднократно разговаривал с начальником отряда, и даже один раз с начальником колонии. Но все упиралось в начальника санчасти, майора, который был таким же врачом, как я – космонавтом. В подчинении у него находились вольнонаемный фельдшер и зек-санитар, которые тоже ничего не понимали в медицине.

Этот начальник санчасти и сам никого не лечил, и своим подчиненным не давал этого делать, одну и ту же таблетку ломал пополам и вручал двум разным больным: одному от головы, а другому от живота. Заключенные неоднократно напоминали ему о том, что он в первую очередь врач, а потом уже работник исправительного учреждения, но у него был один ответ: «Вы враги народа, вас привезли сюда не лечить, а карать».

Всех приходивших к нему с жалобами на здоровье он обвинял в симуляции. Исходя из этого, болезни запускались. Иногда доходило до распада печени или открытой формы туберкулеза, а начальник санчасти даже освобождения от работы не давал, не говоря уже о том, чтобы отправить на обследование в сангородок.

Сангородок – это большая зона-больница, вмещавшая до полутысячи человек. Находилось это заведение в двухстах километрах от Хабаровска на станции Бира. Туда свозили больных заключенных из всех колоний Хабаровского края, а иногда и из других  регионов. Но из матвеевской колонии при упомянутом выше начальнике санчасти туда попадали редко.

На мои просьбы отправить в сангородок для медицинского обследования и лечения нервной системы он говорил: «Ты – отрицаловка, тебе не положена медицинская помощь. Вступай в СВП, отправлю в больницу». Своим цинизмом он доводил меня до белого каления, и я был готов его убить. В голове появлялись мысли о мести.

Когда я понял, что финал может быть трагическим, то отправил своей матери нелегально письмо, в котором рассказал о своем состоянии и садистском отношении начальника санчасти к заключенным. Мать подняла на свободе шум и атаковала краевое управление мест заключения, краевой отдел здравоохранения и крайком партии. В колонию для выяснения обстоятельств приехали врачи. Меня осмотрели, выслушали и первым же этапом отправили в сангородок.

Перед этапированием начальник санчасти мне сказал, что побеспокоится о том, чтобы я в сангородке не задержался, а по возвращении в матвеевскую зону он со мной разберется. Угрозы его не были пустыми, ибо он являлся руководителем партийной организации учреждения, и с ним даже начальник колонии старался не спорить.

ГЛАВА 5: САНГОРОДОК

В сангородок я прибыл весной 1974 года. Там встретил много знакомых, а также друга и подельника Володю Никишина (по кличке Никифор), который попал туда за несколько месяцев до того уже из другой колонии с туберкулезом легких. Когда я рассказал ему о конфликте с начальником санчасти и о его последних словах, то он предложил мне «закосить» под туберкулезно больного.

Согласно установленному правилу заключенные, поступавшие в сангородок, обязаны были пройти медицинское обследование. Анализы, подтверждавшие туберкулез легких, за меня сдал специально для этого подобранный Володей человек. Он же сделал и рентгеновские снимки. После этого переговорили с кем нужно, и меня перевели в туберкулезное отделение.

Так я стал «туберкулезным больным». Чифирил из одной кружки с теми, у кого была открытая форма туберкулеза, и мечтал о том, чтобы у меня быстрее появился свой собственный туберкулез. В случае разоблачения меня ждала матвеевская зона, куда идти не хотелось. Более того, в медицинской карте появилась бы отметка «симулянт», после чего двери санчасти закрылись бы окончательно, помирать будешь – не помогут.

Туберкулезное отделение было отделено от основной территории больницы деревянным забором. Внутри стояли два деревянных барака, вмещавших около ста человек. Калитка и ворота на замок не закрывались, и на территорию больницы можно было выходить свободно. Курс лечения для туберкулезных больных был рассчитан минимум на полгода, и после этого переводили в тубзону, находившуюся за забором.

Обычно все лагерные авторитеты, приезжавшие в сангородок, собирались для общения на территории туботделения. Там и свободы больше, и режим слабее. Связь с зонами также осуществлялась через туботделение. Мы встречали этапы из всех зон и были в курсе многих событий, которые происходили в Хабаровском крае.

В сангородке, особенно в туботделении, много играли под интерес в карты, нарды, домино и т. д. Как правило, заключенные приезжали в больницу с деньгами и часто от избытка свободного времени ввязывались в игру. К тому времени я научился играть неплохо во многие лагерные игры и выигрывал по тем меркам немалые деньги.

За короткое время мы с Володей Никишиным поставили себя так, что с нами стали считаться все без исключения. Авторитеты, приходившие в сангородок из разных зон, тоже признавали наше первенство. А так как этапы приходили часто, то информация о нашей деятельности распространилась очень быстро по зонам Хабаровского края. И если у кого-то возникала потребность связаться с кем-то из другой колонии, то это обычно делали через нас. В разборках, происходящих в сангородке, наше с Володей слово было решающим.

Естественно, такое положение вещей местному начальству не понравилась. В результате Володю отправили в тубзону, которая находилась в Красноярском крае (и больше я его не видел, ибо через четыре года он погибнет), а меня осенью 1974 года закрыли в спецкорпус (к тому моменту я пробыл в сангородке около четырех месяцев).

Спецкорпус – это отдельно стоящий охраняемый барак, отгороженный от территории сангородка деревянным забором и колючей проволокой. Внутри находились камеры, закрывавшиеся на замок. Один раз в день выводили на короткое время прогуляться в маленький  дворик, все остальное время приходилось сидеть под замком. Общались с сангородком через записки, которые передавали изредка баландеры и санитары.

В конце ноября 1974 меня перевели из спецкорпуса в зону для туберкулезных больных, которая находилась по соседству, за отдельным забором. Однако самой зоны я не увидел. Меня поместили в штрафной изолятор на 15 суток, и после этого закрыли на шесть месяцев в помещение камерного типа (ПКТ).  Это почти то же самое, что и ШИЗО, только на ночь выдают матрасы, чуть лучше кормят и выводят один раз в день на прогулку в специально оборудованный для этого дворик.

Штрафной барак, с камерами ШИЗО и ПКТ, располагается, как правило, недалеко от вахты, где круглосуточно дежурят офицеры, прапорщики и солдаты внутренних войск. Внутри штрафного барака дежурят также круглосуточно надзиратели. От основной территории колонии он отделен забором и колючей проволокой.

В камере ПКТ, куда меня посадили, находились еще трое туберкулезных больных заключенных. Связи с тубзоной и сангородком не было. От рентгена и сдачи анализов на туберкулез я отказался сразу же после того, как меня закрыли под замок, якобы в знак протеста за необоснованные репрессии, а на самом деле из опасения, что раскроется мой обман и станет ясно, что у меня нет туберкулеза легких.

Надзиратели в тубзоне вели себя очень нагло, развязанно и вызывающе, а к тем, кто находился в ШИЗО и ПКТ, придирались вообще по любому поводу. И однажды мое терпение лопнуло, я чуть не задушил самого крутого в той колонии начальника смены надзирателей, прапорщика по кличке Блатной.

К тому времени двоих из нашей камеры, Толика Золотого из Приморья и Валеру Родного из Хабаровска, по отбытии ими срока наказания выпустили в тубзону. Вместе со мной остался в камере заключенный по кличке Гагарин. У него была открытая форма туберкулеза, он почти постоянно харкал кровью и одной ногой уже, по сути, находился на том свете. Других туберкулезных больных тогда в ПКТ не было.

Случай, который хочу рассказать, произошел в тот момент, когда нас с Гагариным вели в камеру после прогулки. С Блатным был еще один такой же наглый прапорщик, кличку которого не помню. Оба были пьяны. Блатному показалось, что мы идем медленно, и он стал грубо нас подталкивать и оскорблять, причем ругался так громко, что его слышали во многих камерах ШИЗО.

Гагарин молчал, а я пытался Блатного урезонить, но он заводился еще больше. Стал потихоньку заводиться и я. Зная свой характер, старался не обращать внимания на оскорбления наглого надзирателя. Но в какой-то момент он перешел за допустимые рамки. Сильно толкнув, обозвал такими словами, которые по лагерным понятиям оставлять без внимания нельзя. И мое терпение лопнуло…

Завалив Блатного на бетонный пол и схватив мертвой хваткой за горло, я стал его душить, второго прапорщика, кинувшегося на меня сзади, завалил рядом. Неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы к ним на помощь не подоспели другие надзиратели,  выскочившие на шум из комнаты для дежурных. Когда мои руки оторвали от горла Блатного, он с трудом понимал происходящее и в глазах его был страх.

Подобные инциденты происходили в местах заключения редко. Обычно заключенные боялись оказывать сопротивление надзирателям, а тем более на них нападать. Ибо их могли избить до полусмерти и намотать новый срок. Но в тот раз мне повезло.

Во-первых, было много свидетелей в мою пользу. Заключенные из ближайших камер слышали оскорбления со стороны надзирателей и то, как я просил их не распускать язык и руки. Во-вторых, прапорщики, с которыми у меня произошел инцидент, были сильно пьяны, и это заметили все. В-третьих, в изолятор очень быстро прибежали дежурные офицеры, при которых пьяные надзиратели меня трогать поостереглись.

В свою очередь я тут же написал заявление на имя краевого прокурора по поводу беспредела со стороны надзирателей и объявил голодовку. О произошедшем в ПКТ быстро доложили руководству, и уже через несколько часов у меня состоялась беседа с начальником колонии, которая закончилась благополучно. Мне повезло, что было много свидетелей, а надзиратели заметно пьяны. Если бы этот инцидент  произошел при других обстоятельствах, то отбили бы все внутренности и добавили новый срок.

Инцидент ограничился 15 сутками штрафного изолятора, и после этого меня опять перевели в ПКТ. Оставшиеся три месяца отсидел без проблем. После этого случая офицеры и надзиратели стали относиться ко мне более предупредительно, да и по отношению к другим заключенным стали меньше наглеть. По истечении шести месяцев меня выпустили из ПКТ в зону, произошло это в конце мая 1975 года.

Бирская тубзона, куда я попал, имела общесоюзный статус. В связи с этим туда завозили туберкулезных больных заключенных из многих регионов СССР. О том, что, будучи в ПКТ, я чуть не задушил самого блатного в этой колонии надзирателя, слышали в зоне почти все, и это заметно мой авторитет подняло. Помимо прочего многие знали и то, что мое слово считалось решающим в сангородке, когда я там находился. Исходя из этого, вокруг меня быстро собралась достаточно сильная команда.

Обстановка в тубзонах всегда более приближена к старым лагерным традициям, чем в других колониях, а игра под интерес (в карты, нарды, зари, домино) – это неизменная традиция. «Играющие» считались в местах заключения элитой и делились как бы на лиги. В высшей лиге, где собирались профессионалы, разыгрывались наиболее крупные суммы, за подобными поединками обычно следила вся зона.

В течение нескольких недель после выхода из ПКТ я собирал через своих друзей сведения обо всех играющих (кто во что играет, у кого что есть и кто как платит). Собрав нужную информацию и серьезно подготовившись, я прошелся вначале по низам и, обыграв без особого труда играющих среднего уровня, собрал за короткое время приличные «куражи». После этого ко мне стали «нырять» более серьезные игроки, к встрече с которыми я уже был готов.

Мое преимущество заключалось в том, что я знал об играющих в этой зоне почти все, а они обо мне в отношении игры очень мало. Это позволяло мне навязывать более выгодные для себя условия. Сбивал всех с толку и мой возраст. Мне недавно исполнилось 24 года, а для играющего в тубзоне строгого режима это очень мало. Матерым игрокам, отсидевшим большие сроки, было обидно мне проигрывать. Они считали, что мне просто везет, и, находя новые средства, снова предлагали игру. Но опять проигрывали.

А чтобы поток желающих играть со мной не иссякал, я придерживался хитрой тактики: крупные деньги не упускал, а мелкие сознательно проигрывал. Например, если выигрывал у одного сто рублей, то тут же проигрывал другому десять. Исходя из этого, всем казалось, что мне просто везет, и предлагали игру снова. В результате, я собрал за короткое время в этой зоне почти все наиболее крупные деньги, крутившиеся в игре.

Выигрывал немало и работы, благодаря чему я и мои друзья, по сути, не работая, числились выполняющими нормы выработки. За невыполнение норм выработки, несмотря на туберкулез, наказывали сурово, но меня и близких мне людей это не касалось, так как некоторые заключенные, за неимением наличных денег, проиграли мне свою работу на полгода вперед. 

За семь месяцев, проведенных в тубзоне, я сумел себя поставить так, что мое слово там стало наиболее веским и решающим. Меня устраивало здесь все: режим слабый, игры море, чувствовал себя как рыба в воде. Уезжать никуда не хотел, но в декабре 1975 года меня неожиданно закрыли в ШИЗО и через 15 суток без вывода в тубзону отправили в матвеевскую колонию, из которой я за полтора года до того уходил в сангородок.

ГЛАВА 6: ВОЯЖ ПО ЗОНАМ

В матвеевскую колонию меня привезли в январе 1976 года. За время моего отсутствия произошли большие изменения. Некоторых своих старых друзей и знакомых я уже там не застал. В то же время появились новые люди, мне не известные, но тем не менее слышавшие обо мне. Авторитет мой за последнее время сильно возрос, и меня встретили в зоне с почетом.

По сравнению с тем, что было до моего ухода, обстановка в зоне стала лучше. Начальником колонии был тот же полковник Драновский, который без необходимости заключенных не прижимал. Я настроился задержаться в этой колонии, но начальник санчасти, о котором ранее упоминал, и начальник режимно-оперативной части, оба майоры, решили отомстить мне за те неприятности, которые я им устроил полтора года назад при помощи письма и своей матери. И  это стало всем очевидно.

О возникших проблемах вновь известил свою мать. Она в свою очередь обратилась к начальнику колонии с просьбой разобраться в возникшей ситуации. Полковник Драновский одернул этих двух майоров, но они еще больше затаили злость и пообещали поспособствовать тому, чтобы меня отправили в такую зону, которая покажется адом.

Кончилось тем, что в сентябре 1976 года меня отправили в 16-ю колонию, которая находилась в тайге в нескольких десятках километров от ближайшего города. Основным производством там была разделка леса и все этому сопутствующее. Недалеко от зоны находился поселок Хармули, поэтому ее называли хармулинской.

Обстановка и бытовые условия не соответствовали многим стандартам, но я быстро ко всему приспособился. Тем более что там оказалось много друзей и хороших знакомых по свободе и местам заключения, которые приняли меня с большой радостью и почетом.

Руководство колонии обо мне тоже было наслышано, поэтому с первого же дня меня решило поставить на место. Мне сказали, что если сделаю хоть один неверный шаг, то жизнь в этом учреждении станет для меня кошмаром. При этом добавили, что здесь хозяин – тайга, а прокурор – медведь, и куда-либо жаловаться бесполезно.

До краевого управления мест заключения, находившегося в Хабаровске, было более четырехсот километров, поэтому вышестоящее начальство эту колонию почти не посещало. О таких местах обычно говорят: «Богом забытый край». Здесь были свои законы, своя власть и круговая порука, поэтому руководство колонии и надзирательский состав безнаказанно творили все, что им хотелось.

На какое-то время я затаился, но после того как собрал на местное начальство компромат и вытащил на поверхность серьезные факты, ситуация резко изменилась. Когда я ознакомил с собранными материалами всех, кого это касалось, и предупредил, что данная информация уже находится на свободе и может в любой момент попасть в высокие инстанции через мою мать, местные начальники заметно присмирели.

Собрав информацию обо мне и моей матери, они поняли, что с нами лучше не воевать. Ибо, как говорится: «прежде чем заметить у кого-то сучок в глазу, вытащи вначале бревно из своего глаза». Получилось почти по библейски. После этого у меня состоялись разговоры с начальником колонии и его заместителями. Угрозы в мой адрес прекратились, и со мной стали разговаривать уважительно. В результате мы нашли общий язык и пришли к соглашению: они не трогают меня, а я их...

Более года я жил в этой колонии неплохо: играл в азартные игры под интерес, имел деньги, авторитет, влиял на обстановку, со мной считались все, включая администрацию. В ШИЗО попадал редко и то лишь за дело. К примеру, за игру в карты, если ловили с поличным, или за слишком заметную выпивку с друзьями. Пил я не часто и знал меру, но грех было не выпить за день рождения кого-либо из друзей.

Я никогда не спорил с начальством в тех случаях, когда меня сажали в ШИЗО справедливо. Специально за мной не охотились, а если попадался по глупости, то винил в этом лишь себя и старался впредь не расслабляться. В отношении других заключенных при мне начальство также не наглело. В ПКТ я в этой зоне не сидел.

В конце 1977 года решил развеяться и посетить сангородок для медицинского обследования и общения с друзьями, которые отбывали срок в других колониях. И свои планы осуществил. В сангородке меня вновь поместили в туботделение, так как с тубучета еще не был снят. Там пробыл около трех месяцев, отдохнул, поправил здоровье, наигрался в разные игры под интерес, а также пообщался с друзьями, которые приезжали в сангородок из разных зон специально для того, чтобы со мной встретиться.

В начале февраля 1978 года меня отправили обратно на хармулинскую зону, но до места назначения я не дошел. Пока отдыхал в сангородке, произошли изменения: весь контингент 16-й хармулинской зоны отправили в 17-ю колонию, находившуюся в городе Эльбан, где был до этого общий режим, а заключенных с общим режимом отправили в Хармули. То есть поменяли местами.

Во время этапирования в эльбанскую зону (в железнодорожных спецвагонах «столыпиных») многие купили у конвоиров водку, спирт или одеколон (у кого на что хватило денег) и все это употребили. В состоянии алкогольного опьянения вспомнились старые обиды. Возникли споры, конфликты и драки, которые по прибытии на место вспыхнули с новой силой. В зоне начались беспорядки. В первую очередь стали избивать пособников лагерной администрации.

Руководство эльбанской колонии с целью наведения порядка предприняло ряд срочных мер. В результате этого часть заключенных отправили в другие колонии, а некоторых – в следственную тюрьму в связи с заведенными на них уголовными делами.

Так как контингент хармулинской зоны перевели в 17-ю колонию, то меня тоже привезли туда. По приходу на место я недосчитался многих своих друзей и знакомых. В зоне царили хаос, неразбериха, беспредел. Лагерное начальство растерялось. До этого у них был общий режим, и специфику строгого режима они еще плохо знали, тем более что ситуация вышла из под контроля.

Усугубляло положение в частности и то, что почти все рабочие объекты находились за пределами колонии, в самом городе. Работали осужденные в основном на стройках, где была возможность общаться с вольными людьми. В связи с этим в зону попадали алкоголь и наркотики. Это способствовало пьяным разборкам, дракам и дебошам, которые не мог остановить никто.

Узнав о моем прибытии, многие заключенные, которым все это надоело, пришли ко мне и стали просить: «Наведи порядок, житья не стало никому, ситуация бесконтрольная». Разобравшись в сложившейся обстановке, я собрал всех, кто имел в этой зоне хоть какой-то вес, и объявил, что с этого момента беспредел и хулиганства прекращаются, а разборки в алкогольном и наркотическом состоянии запрещаются.

В процессе разговора я сказал: «Хотите выпить или кайфануть, – пожалуйста, но серьезных разговоров и дел в таком состоянии быть не должно, решайте свои вопросы на трезвую голову. Но и в трезвом состоянии не оскорбляйте друг друга и не распускайте руки. Возникнет спорная ситуация приходите ко мне, вместе установим истину».

Затем из числа наиболее здравых людей назначил в каждом отряде старших, в обязанность которым вменил следить за порядком. Параллельно с этим организовал зоновский общак (вначале из своих личных сбережений) для подогрева табаком, чаем и продуктами питания находящихся в ШИЗО и ПКТ, ибо о них многие забыли.

После этого обстановка в зоне улучшилась. Грызня, возня и пьяные разборки прекратились. Если у кого-то возникали проблемы или спорные вопросы, то приходили ко мне, и мы решали их сообща. Пособники администрации (члены СВП, нарядчики, завхозы и бригадиры) также не делали без согласования со мной ни одного серьезного шага.

С одной стороны, лагерное руководство это устраивало, ибо в зоне наконец-то наступил мир и порядок, но с другой стороны, появился второй хозяин, что им, конечно же, не нравилось. На общем режиме, бывшем здесь ранее, подобное не практиковалось. В понимании лагерного начальства заключенный должен много работать и беспрекословно выполнять приказы, а не решать спорные вопросы наравне с  администрацией.

Сомнения продолжались недолго. Как только стало ясно, что обстановка в зоне выправилась и стала подконтрольной, произошло то, что и должно было произойти. В мае 1978 года меня и моего друга Володю Исаева вызвали на вахту. Когда мы пришли туда, то увидели все местное начальство, во главе с начальником колонии. Нам сказали, что уходим на этап и спецфургон уже ждет у ворот. Выйти в зону для сбора вещей не дали, сказав, что все необходимое передадут. Видимо, опасались нежелательной реакции со стороны заключенных.

На прощание начальник колонии мне сказал: «Хороший ты парень, Володя, много в тебе положительных качеств, претензий лично к тебе у нас нет, но в зоне должен быть один хозяин». После этого нас увезли в следственную тюрьму, находившуюся в городе Комсомольске, а оттуда через несколько дней развезли по разным зонам. Володя попал в 11-ю колонию (город Комсомольск), а меня отправили в 5-ю (город Совгавань).

По приходу в 5-ю зону меня прямо с этапа закрыли в одиночную камеру ШИЗО, оставив при мне мои вещи и выдав матрац. Я стал требовать начальника колонии и объяснений. На собеседование пришел заместитель начальника колонии по режимно-оперативной части, майор. Он пояснил, что им позвонили из краевого управления мест заключения и дали указание не выпускать меня в зону. Мне  стало ясно, что хотят отправить за пределы Хабаровского края.

В тот момент в 5-й колонии находилось много моих друзей и хороших знакомых, имевших большой авторитет. Узнав о моем прибытии,  они стали делать все возможное, чтобы меня выпустили в зону. На руководство колонии посыпались со всех сторон просьбы и обещания, что если меня здесь оставят, то будет многим больше порядка.

Со своей стороны я сказал начальнику режимно-оперативной части, что готов отсидеть полгода в ПКТ за один день, проведенный в зоне со своими друзьями. Он ответил, что это не зависит от него, так как звонок в отношении меня был сделан из краевого управления мест заключения. Но тут же сказал, что готов поручиться перед краевым начальством за меня и выпустить в зону, если дам согласие с ним сотрудничать. То есть хотел завербовать и сделать своим тайным агентом.

Когда он увидел, как самые крутые лагерные авторитеты засуетились после моего приезда и стали за меня хлопотать, то сильно мной заинтересовался. Стал уговаривать и обещать, что если соглашусь с ним дружить и сотрудничать, он откроет мне «зеленую улицу» во всем. После чего я смогу безнаказанно играть под интерес в карты, пить водку, употреблять наркотики и объединять вокруг себя заключенных.

Я сказал ему, что очень хочу попасть в эту колонию, и предложение его более чем заманчивое, но это противоречит моим жизненным принципам. Внутренняя свобода мне дороже, поэтому я стараюсь как можно меньше зависеть от людей и обстоятельств. На этом наши разговоры с ним закончились. Через несколько дней меня отправили в хабаровскую пересыльную тюрьму, а оттуда в Магаданскую область.

 ГЛАВА 7: МАГАДАНСКАЯ ОБЛАСТЬ

Магаданская область – это самый крайний север. До Центральной России – тысячи километров. Контроль из федерального центра над местной властью ограничен, и жили здесь всегда по своим законам, без оглядки на Москву. Жаловаться на начальство и добиваться справедливости не имело смысла, ибо дальше области это не уходило, а на месте была круговая порука.

В июне 1978 года меня привезли в 6-ю колонию, которая находилась на окраине города Магадана. В момент приема этапа присутствовало все лагерное руководство во главе с начальником колонии. После ознакомления с моим личным делом мне заявили: «Чикаться здесь с тобой  никто не будет. Сюда привозили многим круче тебя, и все со временем становились шелковые». В общем, попугали немного, как они умеют это делать, и выпустили в зону.

После подобной встречи я был готов ко многому, но действительность превзошла все мои ожидания. В этой зоне заключенные не имели вообще никаких прав, и зачастую это доходило до цинизма. Система исправительно-трудовых учреждений давала государству немалую прибыль, и труд заключенных был выгоден. Работали многим больше, чем на свободе, а получали копейки. Нормы выработки постоянно увеличивались, а зарплата при этом уменьшалась.

К тем, кто не выполнял установленные нормы выработки, применялись обычно меры воздействия, предусмотренные законом, однако в этой колонии я столкнулся с такими новшествами, о которых ранее никогда не слышал. Заключенных подвергали наказаниям, которые не были предусмотрены законом, и переходили за черту дозволенного при этом далеко. 

В частности всех, не выполняющих месячную норму выработки, даже если не хватало одного процента, кормили в течение всего последующего месяца не сидя, как это положено в столовой, а стоя, как в забегаловке. С этой целью в столовой, на самом видном месте, поставили столы около полутора метров высотой, окрашенные в черный цвет.

Обедали заключенные в порядке очереди, по отрядам. Списки не выполняющих нормы выработки висели возле входа внутри столовой. Дежурные офицеры и надзиратели следили внимательно за тем, чтобы все находящиеся в этом списке принимали пищу не сидя, как принято у людей, а стоя, как это делают животные. Заключенные привыкли к унижениям, и можно было бы к этой ситуации отнестись философски, если бы не одно «но»...

Как всем известно, в местах заключения находятся люди не только молодые и физически здоровые, но также больные и старые. Их собирают в отдельные бригады и обеспечивают более легкой работой и более слабым режимом содержания. Как правило, нормы выработки с них не спрашивают, и работают они не по принуждению, а по желанию, чтобы заработать деньги на приобретение продуктов питания в местном ларьке.

В этой колонии инвалидов и престарелых тоже собрали в одну бригаду, они клеили картонные коробки для городской кондитерской фабрики. Однако отношение к ним было совершенно иное. В качестве примера расскажу о конкретном случае и конкретном человеке по фамилии, если мне не изменяет память, Абдулов. Ему было более шестидесяти лет, он плохо видел, и на одной ноге не хватало половины ступни.

Из-за преклонного возраста, плохого здоровья и слабого зрения он, при всех своих стараниях, не мог выполнять сильно завышенную норму, и за это его систематически наказывали. В частности, лишали возможности отовариваться в местном ларьке на положенные пять рублей в месяц и водворяли в штрафной изолятор до 15 суток. Помимо прочего на протяжении всего времени, пока существовал «черный стол», его заставляли есть стоя.

По воле случая мне неоднократно приходилось наблюдать эту картину лично. Описать подобную нелепость и жестокость невозможно, это нужно видеть. Голодный, доведенный до отчаяния репрессиями и несправедливостью человек для того, чтобы выжить, пытался приспособиться к сложившимся обстоятельствам, но у него это плохо получалось.

Он был маленького роста, стол доходил ему до подбородка; больной, пожилой, полуслепой, без половины ступни. Руки у него тряслись, поэтому пока он, стоя рядом со столом, пытался донести ложку до рта, большая часть ее содержимого попадала на подбородок и одежду. Надзиратели, офицеры и некоторые заключенные смеялись, а те, кому было не до смеха, помочь ему не могли, ибо тоже были бесправны.

В продолжение затронутой темы расскажу еще об одном случае. Как уже упоминал, в местах заключения требования к труду были многим выше, чем на свободе. К примеру, при таком же восьмичасовом рабочем дне заключенные имели не два выходных дня в неделю, а один. Более того, в связи с тем, что лагерное начальство в угоду вышестоящему руководству систематически поднимало план, заключенным зачастую приходилось работать без выходных.

За неподчинение карали жестоко, вплоть до водворения в ШИЗО. За сверхурочные платили не вдвойне, как положено по закону, а как за простые рабочие дни. Прокуратура, областные управления внутренних дел и мест заключения делали вид, что ничего противозаконного не происходит, ибо питались от этой колонии. Бывали случаи, когда осужденных заставляли работать в выходные дни вообще бесплатно. Случай, о котором сейчас расскажу, относится к этой категории.

Однажды руководство колонии решило приобрести духовой оркестр. Для этой цели ближайшее воскресенье было объявлено безвозмездным рабочим днем. В результате вся зона (около тысячи человек) отработала три смены бесплатно. Часть вырученных средств пошла, как и было запланировано, на приобретение музыкальных инструментов, другую часть, многим большую, лагерное начальство использовало в личных целях.

После этого, казалось бы, сам Бог велел в следующий выходной день, предусмотренный законом, отдыхать. Но не тут-то было. Довольное приобретением оркестра руководство колонии решило испытать музыкальные инструменты на практике и объявило следующее воскресенье днем проведения строевых занятий, чего раньше никогда не делалось.

На строгом режиме находятся люди многократно судимые, как правило, с большими сроками. После того, что им пришлось увидеть и узнать, дорога в армию для них была закрыта. Но лагерное начальство думало иначе. В назначенный день всю зону выстроили на плацу и после проверки личного состава заставили ходить строевым шагом под музыку духового оркестра.

Отряд, прошедший плохо, возвращался на исходную позицию и маршировал до тех пор, пока это не удовлетворяло руководство колонии, наблюдавшее за экзекуцией. А ближе к вечеру, уже под конец мероприятия, под музыку духового оркестра заставили ходить строевым шагом бригаду инвалидов и престарелых, которых было несколько десятков человек.

То, что мне пришлось тогда увидеть, передать словами невозможно, настолько это выглядело нелепо, дико и жестоко. У одного не было руки, у другого ноги, третий плохо видел, четвертый из-за плохого состояния здоровья и преклонного возраста вообще еле двигался, и такие там были почти все.

Перед тем как прогнать больных и старых людей по плацу, их хорошо напугали, сказав, что будут гонять до тех пор, пока они не пройдут как положено. И они старались. В первых рядах шли те, кто еще мог как-то идти в ногу, замыкали колонну хромые, безногие на костылях и те, которые еле двигались. Пытался маршировать «как положено» и упомянутый ранее Абдулов, у которого помимо прочих физических недостатков не хватало полступни на ноге.

Со стороны все это выглядело настолько по-идиотски смешно, что все офицеры, надзиратели и многие заключенные буквально захлебывались от смеха, а некоторые от избытка чувств даже повизгивали. Однако не все заключенные смеялись, те, кто не потерял еще человеческое достоинство, возмущались, но ничего изменить не могли.

О цинизме и беззаконии со стороны лагерного начальства можно говорить много, но это лишь видимая часть айсберга. Есть и невидимая, но еще более страшная, выражавшаяся в том, что заключенных, которых не удавалось загнать в нужные рамки методами официальными, пытались сломать руками самих же заключенных. Как правило, для этого использовались местные авторитеты, находившиеся под контролем администрации.

В магаданской колонии, занимавшей тогда на Дальнем Востоке одно из первых мест по режиму содержания, подобная практика в силу бесправного положения осужденных была отработана хорошо. И посылая меня туда, Хабаровское управление мест заключения рассчитывало на то, что уж там-то меня обломают точно.

Обо мне в этой магаданской колонии слышали многие задолго до того, как я сюда попал, а некоторые, из тех, кто сидел в зонах Хабаровского края, знали лично. Местные авторитеты неоднократно пытались загнать меня в нужные для начальства рамки, но вскоре поняли, что я им не по зубам. Постепенно ко мне стали подтягиваться заключенные, искавшие справедливости.

Осмотревшись и вникнув в сложившуюся обстановку, я стал пресекать беспредел и одергивать тех «блатных», которые считали, что им все дозволено. В результате террор, интриги, провокации и водворения в ШИЗО посыпались на меня, как из рога изобилия. В ответ я стал собирать компромат на местную администрацию, и результат превзошел все мои ожидания, улов оказался приличный.

Разоблачительные материалы, затрагивающие почти все руководство колонии, я переправил на свободу своей матери. Письмо получилось большое, но конкретное. Когда убедился, что оно попало по назначению, то предоставил его копию лагерному начальству, после чего в стане врага началась паника. Факты, изложенные мной, были серьезные. Бил я наверняка.

В конце разоблачительного письма (с копией которого ознакомил начальство) я матери написал, что если террор и беззакония не прекратятся,  то она должна будет вылететь в Москву и, передав эти материалы в Госпартконтроль при ЦК КПСС, добиться приезда компетентной комиссии. А я предоставлю на месте еще ряд серьезных фактов, не указанных в письме.

Лагерное начальство запаниковало. Жалоб они не боялись, ибо дальше области они не уходили, а здесь у них все было под контролем. Но данная ситуация оказалось иной. Указанные мной разоблачительные факты моя мать, проживающая «на материке», могла передать в любые инстанции, включая самые высокие в Москве.

К тому времени я научился излагать свои мысли в письменной форме очень доходчиво, и проигнорировать их было тяжело. А целенаправленные действия моей матери, которую так же, как и меня, остановить нелегко, вселяли в тех, у кого рыльце в пуху, животный страх. Ибо негодяи чувствуют себя героями лишь до тех пор, пока не получат серьезный отпор.

В результате у меня состоялись разговоры и с начальником колонии, и со всеми его заместителями. Зам по режимно-оперативной части мне сказал: «Мы тебя не видим и не слышим, живи как хочешь, но не лезь в наши дела. То, что происходит с другими заключенными, тебя не касается». Но при этом все же «черный стол» убрали и стали в зоне меньше наглеть.

Получив статус неприкосновенности, я первым делом уделил внимание своему финансовому положению и стал активно играть в лагерные игры под интерес. Выиграв хорошие деньги, приступил к объединению заключенных. До этого разные группировки между собой враждовали, и это отражалось на ШИЗО и ПКТ, так как собирались зеки в камерах исходя из отношений в зоне. Случалось зачастую такое, что в одной камере имелись и сигареты, и продукты питания, и чай, а в другой сидели даже без махорки.

Общаясь с лидерами разных группировок, я выяснял причину неприязни между ними, и начинал мирить. Одновременно с этим наладил, опираясь на свои личные средства, регулярные поставки в ШИЗО и ПКТ продуктов питания, чая и сигарет, хотя из моих близких друзей там никто не сидел. В сопроводительных письмах писал, что поступающие от меня «гревы» должны делиться между всеми порядочными камерами в зависимости от количества находящихся там людей.

В результате предпринятых мной действий отношения между камерами потеплели, и они стали делиться между собой не только тем, что приходило от меня, но и своим собственным. В зоне тоже обстановка изменилась в лучшую сторону. Интриг стало меньше, грызня и разборки прекратились. Ко мне стали многие обращаться за советом и помощью. 

Заключенные, узнав, что я, опираясь на компромат, поставил на место лагерное начальство, почувствовали себя более защищенными. Пособники администрации, как тайные, так и явные, допускавшие до этого беспредел в отношении других осужденных, в связи с изменившимся положением затаились.

Лагерному начальству все это не нравилось. Меня неоднократно вызывали на беседы и говорили: «Зачем ты это делаешь? Ведь мы тебя не трогаем. Не мути воду и не мешай нам работать». Я обещал попытаться жить для себя лично, но у меня это плохо получалось, так как не мог пройти мимо несправедливости. Меня снова вызывали на беседы и просили остановиться, пугали, угрожали, но тронуть боялись, опасаясь нежелательных последствий.

Более всех бесился оперативник, курировавший отряд, в котором я жил. Он зачастую вызывал меня на беседы и, показывая свою осведомленность, говорил: «Ты обыграл ползоны, тебе многие должны, мы тебя за это можем упрятать в ПКТ». Я отвечал ему, что никого играть не заставляю, хотели обыграть меня, но им не повезло. Затем рассказывал этому оперу о его темных делах. В частности, называл фамилию водителя и номер машины, на которой он вывозил на свободу из промышленной зоны ворованную мебель, а также перечислял фамилии заключенных, которые на него работали.

Это были мастера высокого класса, собранные им в отдельную бригаду. Он снабжал их чаем, сигаретами, продуктами питания и т. д., а они ему за это делали мебель, причем не простую, а произведения искусства. Среди них имелись художники, которые из цветного шпона и блестящей проволоки инкрустировали красивые картины на столиках, трельяжах и шкафах. Этому оперу все доставалось почти даром: материалы списывались, станки использовались бесплатно, зависимые от него рабочие довольствовались тем, что он им давал.

Я рассказывал все это (и многое другое) оперу в деталях и предупреждал, что если он не оставит меня в покое, то перекрою ему все его источники доходов. После подобного обмена информацией у этого офицера ухудшалось настроение. Он люто ненавидел меня и хотел свести счеты, но его удерживало от резких движений вышестоящее начальство, не желавшее огласки.

Подобное противостояние продолжалось долго, но однажды ситуация все же вышла из-под моего контроля. По роковому стечению обстоятельств несколько заключенных, работавших на этого офицера, попали за короткое время в разные неприятные истории. В частности, был избит за долги заведующий мебельным складом (тоже зек), через которого этот оперативник вывозил на свободу из промышленной зоны ворованную мебель.

Ни к одному из этих случаев я не имел отношения. Более того, если бы этот опер мне все вовремя рассказал, то я бы смог оградить его людей от неприятностей. Единственным совпадением в этой истории было то, что те, кто требовал долги с этого заведующего складом, общались близко со мной. Если бы я узнал об этом раньше, то не дал бы его трогать, ибо не являлся сторонником силовых методов воздействия.

Выше упомянутый оперативник, не разобравшись в сложившейся ситуации, побежал к начальнику режимно-оперативной части, который в тот момент замещал заболевшего начальника колонии, и наговорил ему обо мне много лишнего, и в частности то, что по моему указанию избивают людей, и вообще я обнаглел сверх всякой меры.

В силу сложившихся обстоятельств этот начальник режимно-оперативной части должен был через несколько недель уехать из Магаданской области. Главной причиной его перехода на другую работу были несложившиеся отношения с начальником колонии. Исходя из этого, он был не прочь ему отомстить. Поэтому, когда выше упомянутый опер изложил в письменной форме свои обвинения против меня, он тут же выписал мне постановление на шесть месяцев ПКТ, прекрасно зная, что за этим последует.

В постановлении со слов опера было указано, что я создал группу отрицательного поведения, занимался дезорганизацией работы учреждения, терроризировал заключенных, вставших на путь исправления, вышибал картежные долги и многое другое, чего на самом деле не было.

Водворение в ПКТ стало для меня неожиданностью. Грехов, кроме игры под интерес, я за собой не чувствовал, в штрафной изолятор не попадал около года. Вызвав оперативника на беседу, спросил у него, какая муха его укусила, и думает ли он о последствиях? Он мне сказал, что я обнаглел сверх всякой меры и перешел за все допустимые рамки.

Я объяснил ему, что никакого отношения к тем событиям, которые вывели его из равновесия, не имел, и наоборот, мог его людям помочь, если бы он предупредил меня вовремя. Объяснил также и то, что сейчас всю лагерную администрацию, включая и его самого, ждут неприятности после того, как моей матери станет известно о произошедшем.    

Опер понял, что совершил глупость, но изменить ничего не мог, ибо отменить ПКТ уже было нельзя. Моя мать, узнав о случившемся, запустила копии моих писем с компроматом в обком партии и областную прокуратуру, а также в управление внутренних дел и мест заключения Магаданской области. В своих письмах она метала громы и молнии и обещала вылететь в Москву. В результате поднялся большой шум, и возникла в руководстве колонии паника.

Управление мест заключения тоже питалось от этой колонии, и разоблачения им были ни к чему. Чтобы не подставляться самим, они заменили всех особо засветившихся в этом учреждении офицеров, а меня решили из области убрать на случай приезда московской комиссии. Вследствие этого меня через несколько недель после водворения в ПКТ осудили на три года тюремного режима и спрятали  до этапа в магаданскую тюрьму.

С матерью, которая ожидала от меня условного сигнала для вылета в Москву, мне перекрыли связь полностью. А когда я оказался за пределами Магаданской области, то смысла поднимать шум в Москве уже не было, ибо на тюремный режим меня осудило не руководство колонии, а магаданский так называемый народный суд, вынесший приговор по указанию сверху. Судиться же с судом, при моем положении, было бессмысленно.

Поводом для моего осуждения на тюремный режим послужила провокация. Однажды, когда я находился в штрафном изоляторе (куда попал из ПКТ) и уже досиживал 15 суток, несколько камер ПКТ объявили голодовку по незначительному поводу, с подачи тайного пособника начальства.

До этого без согласования со мной в ПКТ ничего не делали, но эту голодовку объявили без меня. Одиночная камера ШИЗО, где я находился в тот момент, располагалась в отдельном крыле корпуса. Докричаться до меня при желании было можно, но надзиратели получили установку пресекать все попытки общения со мной, вплоть до водворения в ШИЗО. В результате я так и не смог узнать истинной причины объявления голодовки.

В тот момент голодовка в мои планы не входила, ибо я надеялся на помощь матери, которая торпедировала областное начальство и собиралась лететь в Москву. Но когда узнал, что все камеры в ПКТ поддержали голодовку, то в порядке солидарности отказался от приема пищи тоже.

На следующий день приехала комиссия из управления мест заключения. С теми, кто сидел в ПКТ, поговорили, и они голодовку сняли, а меня никто об этом не предупредил. В результате я от пищи отказался в тот момент, когда в камерах ПКТ ее уже принимали. Это дало повод администрации колонии и управлению мест заключения обвинить меня в дезорганизации работы учреждения и осудить уже через несколько дней на три года тюремного режима. Произошло это в ноябре 1979 года.

ГЛАВА 8: ТОБОЛЬСКАЯ СПЕЦТЮРЬМА

По разнарядке мне выпала спецтюрьма, находившаяся в городе Тобольске Тюменской области, куда я прибыл в феврале 1980 года. Тюремный режим – это самый строгий режим в системе исправительно-трудовых учреждений. А тобольская крытая тюрьма, как принято называть спецтюрьмы, занимала в этом отношении особое место.

Произвол со стороны тюремного начальства и надзирателей – не самое страшное, к этому привыкли. Наиболее опасным явлением в крытых тюрьмах являлись пресс-камеры, или, как их еще называли, пресс-хаты, в которых тюремное начальство расправлялось с неугодными заключенными руками других заключенных. И тобольская спецтюрьма по применению подобных методов считалась в тот момент, когда я туда попал, общепризнанным лидером.

Все, кому пришлось пройти через тобольский ад, выезжали оттуда или морально сломленными, или, наоборот, духовно закаленными. Это была серьезная школа на выживание в экстремальных условиях, и далеко не все выдерживали выпадавшие на их долю испытания. В этой тюрьме я пробыл в общей сложности (за два раза) около пяти лет.

Человеческая жизнь там ничего не стоила. Любой надзиратель мог за одно неосторожное слово повлиять на судьбу заключенного, посадив в пресс-камеру, где могли изуродовать, надругаться или убить, после чего свалить все на сердечный приступ. Тюрьма списывала все, и добиться справедливости там было невозможно. В управлении мест заключения Тюменской области знали о том, что происходит в тобольской спецтюрьме, но закрывали на это глаза.

Пресс-камеры образовывались и комплектовались из числа обозленных, физически сильных, но морально сломленных заключенных. Как правило, до прихода в спецтюрьму многие из них пользовались в зонах авторитетом, но здесь им не повезло. В связи с этим они были обижены на весь мир и представляли большую опасность.

Никто не знал здесь, что будет с ним завтра, все жили, по сути, одним днем. В любой момент могли закинуть в такую камеру, где могли избить и сделать что угодно. А чтобы лишить возможности защититься, сажали перед этим в карцер, раздевали догола и проверяли на наличие колющих и режущих предметов, после чего помещали туда, куда хотели, и сопротивляться было бесполезно.

Допускался произвол и в других отношениях. К примеру, баланду в тюрьме раздавали крытники из масти обиженных. Они сгружали всю гущу в камеры, где сидели обиженные, а затем в полупустые баки добавляли кипяток и кормили, по сути, водой те камеры, в которых сидели заключенные еще не сломленные. Все это делалось с подачи начальства, поэтому возмущаться было бесполезно и опасно.

В спецтюрьмах, где люди почти постоянно сталкиваются с террором, насилием, интригами, провокациями и предательством, очень сильно развито «самоедство». Основная масса заключенных живет по принципу: «ты умри сегодня, а я лучше завтра». И не дай Бог оступиться и допустить слабину – заклюют.

В результате «плохих» камер, где сидели обиженные крытники, было в то время, когда я туда попал, не меньше, чем «хороших». Помимо прочего в каждом корпусе имелись пресс-камеры, выделявшиеся особой жестокостью. Они являлись страшным орудием в руках тюремного начальства в борьбе с неугодными заключенными. Тех, кто сидел в этих камерах, называли «прессовщиками» или  «лохмачами».

За каждым корпусом был закреплен отдельный оперативный работник (опер), который распределял заключенных по камерам, и следил за обстановкой во вверенном ему корпусе. А над ним стоял старший опер, принимавший окончательные решения.

Людей с этапа, заподозренных в том, что они привезли в тюрьму деньги или иные ценности, кидали «под разгрузку» в одну из пресс-камер, где их избивали и грабили. Деньги обычно провозили в желудке: их запаивали в целлофан и глотали. В пресс-камерах об этом знали, поэтому тех, кто к ним попадал, лохмачи зачастую привязывали к батарее и заставляли оправляться под присмотром на газету до тех пор, пока не убеждались окончательно, что все содержимое желудка вышло наружу. Золотые коронки и зубы вырывали изо рта или выбивали.

Когда лохмачам становилось ясно, что у того, кого к ним посадили под разгрузку, ничего больше нет, его передавали надзирателям. Личные вещи пострадавшего оставляли себе. Золото, деньги и другие ценности отдавали оперу (или, как его еще называли, куму), который снабжал их за это сигаретами и чаем. Все делалось открыто. Утаить что-либо от опера прессовщики не могли, ибо он периодически вызывал на беседу из пресс-камер всех в отдельности и узнавал все необходимое.

Имелись у него и другие возможности выяснения нужных деталей. Пострадавшие обычно после того, как попадали в нормальные камеры, рассказывали о том, что с ними происходило в пресс-хате и что конкретно у них забрали. А так как во многих камерах сидели осведомители, то кум очень быстро обо всем узнавал. И если выяснял, что в какой-то пресс-камере от него что-либо утаили, то он эту камеру расформировывал, а ее обитателей запускал под пресс через другие пресс-хаты.

Лохмачи об этом знали и, как правило, ничего не утаивали. Корпусной опер, со своей стороны, не утаивал ничего от вышестоящего начальства (старшего опера и начальника тюрьмы) и отдавал им причитающуюся долю. Этапы в тюрьму приходили часто, пресс-камеры без работы не сидели, и этот тюремный бизнес процветал.

По давней традиции тем, кого осуждали на тюремный режим, собирали в зонах и по этапу необходимые в спецтюрьме вещи, а также деньги, курево и чай. И чем авторитетнее был человек, идущий в крытую, тем лучше его собирали. Ну а по приходу на место – кому как повезет. Мне лично в этом отношении не повезло. После распределения отправили под разгрузку в одну из пресс-камер на рабочем корпусе.

В этой пресс-камере было десять человек, меня посадили одиннадцатым. Один с десятью я бы не справился, но спасло то, что в тобольской спецтюрьме было много дальневосточников, которые относились ко мне с уважением. Более того, в камере, куда я попал, двое знали меня лично, и еще двое обо мне слышали. К тому же пахану этой пресс-хаты по кличке Нос предстояло через четыре месяца по окончании теремного режима выехать на Дальний Восток в распоряжение хабаровского управления.

Когда лохмачи узнали, кого к ним посадили, то сильно забеспокоились: тронуть меня они боялись, опасаясь неприятностей в будущем, а если не тронуть – могли быть неприятности со стороны начальства. Они мне сказали: «Пудель, мы знаем, что за тебя нам когда-нибудь оторвут голову, поэтому не хотим причинять тебе зло, но где-то ты засветился, у ментов есть информация, что ты привез в тюрьму деньги. Мы должны передать их куму, иначе у нас будут проблемы. Отдай по-хорошему – мы тебя не тронем и грабить не будем. Более того, сделаем так, чтобы тебя без неприятностей посадили в нормальную камеру, а не в другую пресс-хату».

Я обманул их: сказал, что денег нет, произошла ошибка. Они долго совещались, сильно переживали. На следующий день один из них вышел на беседу к оперу, и меня перевели после этого в нормальную камеру. Расстались хорошо, без взаимных обид.

Через какое-то время из той камеры, куда меня посадили, вышла информация, что я привез в тюрьму деньги, которые сразу же разошлись по моим землякам и другим заслуживающим внимания арестантам. Пресс-хату, в которой меня не смогли разгрузить, расформировали, а Носа, бывшего пахана этой камеры, запустили под пресс. Я этого не хотел, но так получилось. Таким образом из людей делают зверей и прививают принцип: «ты умри сегодня, а я лучше завтра».

В тобольской спецтюрьме было три жилых двухэтажных корпуса: два рабочих и один нерабочий. Рабочие корпуса вмещали в себя человек по 400 каждый, а нерабочий спецкорпус – около 300. На спецкорпусе содержались злостные нарушители и те, кто категорически отказывался работать. Там же сидели и воры в законе.

На спецкорпусе было около 50 общих (пятиместных) камер и примерно столько же двойников и одиночек, в которых находились те, кому по той или иной причине нельзя было сидеть в общих камерах. Общие камеры располагались на обоих этажах по одну сторону коридора, а двойники и одиночки – по другую. Кроме короткой ежедневной прогулки в небольшом дворике заключенные, находившиеся на спецкорпусе, ничего больше не видели, если не считать того, что один раз в десять дней их выводили в баню (в такую же камеру, но где имелась горячая вода и несколько тазиков).

На рабочих корпусах условия были лучше: просторнее камеры и больше возможностей общения. Плохие камеры, их там называли «чесоточные», выводили на работу отдельно. У хороших камер был общий вывод: открывали камер десять и выводили одновременно около ста человек через подземный туннель в рабочий корпус. Там расходились по рабочим камерам и до конца смены находились под замком. За невыполнение нормы выработки уменьшали паек, лишали возможности отовариваться в ларьке (на три рубля в месяц) и сажали в карцер.

В тобольскую спецтюрьму привозили заключенных со строгим и особым режимом. Для общего и усиленного режимов были предусмотрены другие спецтюрьмы, с более мягкими условиями содержания. Находившиеся на особом режиме носили полосатую робу, поэтому их называли полосатыми, все остальные режимы назывались черными. На рабочих корпусах полосатые сидели и работали отдельно от черных. На спецкорпусе камеры полосатых и черных находились рядом.

Когда я пришел в спецтюрьму, ко мне тут же подтянулись почти все дальневосточники, сидевшие на рабочих корпусах в порядочных камерах. В тюрьме была развита игра под интерес в карты, зари и домино. На кон ставилось все: деньги, вещи и работа. И я, как говорится, попал в свою стихию. Очень быстро благодаря игре у меня появилось почти все необходимое. Я не работал, но числился выполняющим, ибо за меня работали другие. С «куражей» посылал курево, чай и продукты питания тем, кто сидел в карцерах, а также организовал общак для помощи тем, кто находился на спецкорпусе.

Естественно, моя активная деятельность начальству не понравилось, и карцер стал для меня вторым домом. Карцер – это одиночная камера, куда сажают за нарушения до 15 суток. Полтора метра в ширину, два в длину, бетонный пол, сырые рифленые стены, нары пристегиваются к стене и опускаются только на ночь. На прогулку и оправку не выводят. Унитаз находится там же, иногда оттуда вылезают огромные крысы. В общем, сидишь, как в туалете.

Зачастую с целью дезинфекции надзиратели засыпают в унитаз хлорку, намокнув, она выедает глаза, дышать нечем, а им весело. Одежду в карцерах, за исключением носков и трусов, забирают, а взамен выдают тонкую куртку и брюки х/б. Окна, как правило, разбиты: летом – сырость и комары, зимой – холодно. Баланда – пустая, и та через день. В «летный» день давали лишь кусок хлеба и кипяченую воду.

Менее чем за полтора года (к началу лета 1981 года) я водворялся в карцера не менее десяти раз (на 10-15 суток), что в общей сложности составило около 120–130 суток. Помимо прочего мне пришлось столкнуться с большим количеством интриг и провокаций, причем не только со стороны тюремного начальства, но и со стороны подконтрольных им заключенных, которые сидели в так называемых хороших камерах.

Сажали периодически и в плохие камеры. Однажды, после очередных 15 суток, протащили сразу через пять плохих (по сути, пресс-камер). Тогда мне, правда, повезло. Помогло то, что в «обиженках» было много дальневосточников, которые, с одной стороны, меня уважали, а с другой, боялись за последствия. Кинулись лишь в одной, и то лишь потому, что я не успел назваться. Когда они узнали, кого к ним посадили, то сразу же остановились и попросили надзирателей меня от них убрать.

Летом 1981 года я был переведен для дальнейшей ломки на спецкорпус. Там старались сажать в такие камеры, где находились тайные пособники начальства, следившие за каждым моим шагом в надежде на то, что оступлюсь и дам повод для расправы. В связи с этим возникали конфликты, не имевшие, однако, тяжелых последствий. Но 31 декабря 1981 года я оказался в такой пресс-камере, где мне сильно не повезло.

Надеялся, что и в этот раз все обойдется, но не обошлось. В данном случае страх перед тюремным начальством оказался сильней. Вначале мне заговаривали зубы, затем кинулись все разом. Их было четверо, и все далеко не слабые. Я попытался оказать сопротивление, но силы были не равны. Меня свалили на бетонный пол и стали бить ногами, тяжелыми палками и колоть небольшими штырями. Убить таким штырем нельзя, но боль чувствуется. Кололи в руки, ноги и мягкие места, стараясь не задеть важные органы. Труп им был не нужен, так как весь корпус знал, куда меня посадили.

Истязали с перерывами. Я лежал в крови на бетонном полу не в силах подняться, а они, стоя надо мной, периодически били палками, сапогами и штырями и заставляли кричать через дверь в общий коридор, чтобы меня услышали в ближайших камерах, что отхожу от арестантской жизни. В ответ я матерился и говорил: «Твари! Мусора за много лет не смогли меня сломать, а вы хотите это сделать за один день».

Меня снова начинали бить. В перерывах заставляли написать записку ворам в законе с оскорблениями. В частности хотели, чтобы я написал Коке Коберидзе, который сидел в одной из соседних камер, что он не вор в законе, а «лаврушник». С Кокой у нас были близкие отношения, это знали многие. В ответ я отвечал прессовщикам, что знаю Коку как вора, а их, как конченых тварей. И это их бесило.

Пока меня били и истязали, никто из надзирателей не подходил, следуя указаниям начальства. Да и не до того им было. Происходило это в новогоднюю ночь, и все надзиратели пьянствовали в дежурных комнатах. Из громкоговорителей в камерах неслась веселая музыка. Все поздравляли друг друга с Новым годом и желали всяких благ, а я лежал на бетонном полу в луже крови и мысленно прощался с жизнью.

Помощь пришла в тот момент, когда я уже не ждал. Надзиратель с нашего этажа, изрядно выпив, пошел отмечать праздник к своему другу, дежурившему на рабочем корпусе, а вместо себя попросил подежурить надзирательницу из того корпуса, где находился его друг, то есть поменялся с ней местами. Оказавшись на спецкорпусе, надзирательница решила посмотреть через глазки, что происходит в камерах.

В тюрьму на работу она попала через своего родственника недавно и ко многому еще не привыкла. Поэтому, увидев меня на бетонном полу в луже крови, подняла шум и вызвала наряд и дежурного офицера. Оценив ситуацию, дежурный офицер понял, что нужно вмешаться. Меня вытащили в коридор, но что делать дальше, не знали.

Обычно в таких случаях, когда избивали по указанию начальства, пострадавших водворяли в карцер и держали там до тех пор, пока следы от побоев не исчезали. Я выглядел настолько плохо, что сажать в карцер было опасно. Покойник им был не нужен. Тем более что из ближайших камер уже увидели через щели в дверях, в каком состоянии я находился. На мне не было живого места, и не  мог стоять на ногах.

На мое счастье, одна камера оказалась пустой, меня занесли в нее и положили на матрац. Через полчаса ко мне посадили после карцера заключенного, чтобы он за мной присмотрел. А еще через день посадили вора в законе Ишхана, прибывшего несколько дней назад из Армении. Его с этапа кинули в пресс-хату, где избили и ограбили, а затем перевели ко мне. По сравнению со мной ему досталось меньше, но тоже ощутимо.

По национальности он армянин, в России раньше не сидел и по-русски говорил плохо. А когда столкнулся с тобольской действительностью и увидел мое состояние, то забыл и те русские слова, которые знал. На мне не было живого места: все тело – сплошной синяк, вместо головы – месиво, один глаз не открывался, другим я мог смотреть лишь через маленькую щелку. С большим трудом мне удалось от него добиться, кто он и откуда пришел.

Как только я слегка оправился, так сразу же Коке написал, что произошло со мной и с вновь прибывшим в тюрьму вором в законе Ишханом. Помимо Коки в тюрьме тогда находились еще два законника: Володя Чиня и Зури. Мое письмо с описанием событий, произошедших со мной и Ишханом, Кока запустил по всем порядочным камерам для ознакомления. И это вызвало бурю негодования.

Через несколько дней после этих событий из спецкорпуса освободился мой хороший знакомый. Это была удача. Я передал через него письмо своей матери, написанное мелким почерком, он вынес его из тюрьмы в желудке, предварительно запаяв в целлофан. В письме я рассказал о произволе начальства, о пресс-камерах и о том, что произошло со мной.

Параллельно с этим списался со многими из тех, кто в свое время тоже побывал в пресс-хатах. Почти все пообещали меня поддержать, если приедет комиссия, и рассказать о творящемся в тюрьме беспределе, опираясь на конкретные факты.

Мать, получив письмо, подняла на свободе шум. Копии его со своими приписками она отправила в прокуратуру Тюменской области, в  управление мест заключения и в областной комитет партии. Начальнику тобольской спецтюрьмы написала письмо персонально и, обозвав его фашистом, пообещала вылететь в Москву и добиться приезда оттуда компетентной комиссии.

Тюремное начальство перепугалось, пресс-камеры расформировали, прессовщиков попрятали, а на их место посадили нормальных заключенных. В общем, стали заметать следы. Ко мне приехал из областного управления мест заключения майор и попросил остановить мать. Он сказал, что пресс-камер больше не будет, а мне создадут хорошие условия до выезда из тюрьмы. Тюремное начальство это подтвердило.

После этого в пресс-хаты никого не кидали, и обстановка заметно улучшилась. Я списался с Кокой и с другими арестантами, решили, что на этом можно остановиться. До выезда из тюрьмы у меня проблем не было. В ноябре 1982 года закончился срок моего тюремного заключения. Когда уходил на этап, мне кричали из всех порядочных камер и желали счастливого пути.

Провожали и сокамерники, и в частности один из моих близких друзей Сергей Бойцов (по кличке Боец), который впоследствии станет в тулунской спецтюрьме вором в законе. В дальнейшем через него я познакомлюсь близко с Вячеславом Иваньковым (Япончиком), о котором с 1995 года по сегодняшний день пишут необоснованно в мировой прессе как о «крестном отце» русской мафии.

В то время, когда Япончик с Бойцом сидели в тулунской спецтюрьме (в Иркутской области), я посылал им со свободы деньги и все необходимое в тюрьме. А когда в конце 1991 года Вячеслав освобождался из тулунской крытой, я приезжал его встречать и привозил вещи, которые необходимы были на свободе.

После этого мы с ним не виделись три года, так как он уехал за границу. Но в октябре 1994 года судьба свела нас вновь, уже в Америке, куда я ездил в качестве лидера общественного движения «Единство» и представителя российского казачества.

Вячеслав был очень рад нашей встрече и во время моего пребывания в Америке ни на минуту не оставлял без своего внимания. Более того, предоставил мне для работы офис, нужную оргтехнику и транспорт, а также поселил меня, мою жену и двоих моих спутников на полмесяца за свой счет (несмотря на мои протесты) в одном из дорогих отелей Нью-Йорка. А когда мы уезжали в Россию, завалил нас подарками.

Судя по тому, как он интересовался всем, что происходит в России, было заметно, что он скучает по Родине. А когда я рассказал ему о целях и задачах созданного мной Движения, то он со словами «Россия всегда была богата подвижниками» подарил мне свою личную карманную молитву, с которой не расставался много лет. Передал он мне ее со словами: «Эта молитва оберегала меня многие годы, пусть теперь оберегает тебя на твоем трудном и праведном пути». Находившиеся при этом его друзья, знавшие, как дорога ему эта молитва, отметили, что на их глазах произошло серьезное событие.

Сейчас Вячеслав попал в беду. Американский суд приговорил его к суровому наказанию. Я знаю его как честного и порядочного человека, давно слежу за его судьбой, и ни разу не слышал, чтобы из-за него пострадали хорошие люди. На скамью подсудимых должен был сесть не он, а те, из-за кого его осудили, так как они украли из России большие деньги. Более того, за ними числятся и другие серьезные преступления: запугивание неугодных, уничтожение чужих машин, поджоги квартир и смерть женщины, о чем, кстати, американскому «правосудию» было известно.

После того как закончу работу над книгой и вернусь к активной деятельности, постараюсь сделать все возможное, чтобы справедливость восторжествовала и каждый оказался на своем месте. Вячеслав Иваньков – созидатель и объединитель. Его место не в американской тюрьме, а в завтрашней России, которой в канун надвигающихся глобальных событий отведена очень серьезная роль.

Что хочу этим сказать, станет понятно чуть позже. А сейчас вернусь к событиям прошлых лет, ибо не может быть будущего без настоящего, а настоящего без прошлого.

ГЛАВА 9: ВОРЫ В ЗАКОНЕ

В этой главе я хочу рассказать о ворах в законе и об идеологии, на которую они опирались, так как по воле судьбы мне пришлось соприкоснуться с этой темой достаточно близко.

В России основы воровской идеологии зародились давно, уходя своими корнями в так называемые воровские артели. Первые «законники», отдаленно напоминающие нынешних воров в законе, появились после Гражданской войны во времена НЭПа. Инициаторами создания воровского братства являлись более многочисленные и организованные в то время воры-карманники.

Окончательно воровская идеология сложилась к концу 20-х годов, после того как артельная система была упразднена и вместо нее возникло братство. Наибольшую силу воры в законе набрали в 30-х годах, после того как ушли в прошлое вооруженные банды и основными преступлениями стали квартирные и карманные кражи. В результате возникло элитное сообщество уголовников, живущих за счет воровства, которое сумело подчинить себе все другие преступные образования.

Соблюдение неписаных правил и законов, а также своеобразного кодекса чести (основу которого составляли принципы воровского братства, взаимовыручки, честности и порядочности в отношениях друг к другу) помогало воровской элите осуществлять свою деятельность на свободе и выживать в тяжелых условиях в заключении.

«Законники» строго придерживались установленных правил, и к желающим попасть в их ряды предъявляли жесткие требования. Согласно воровскому закону «правильный вор» обязан был жить на свободе за счет воровства, что являлось главным условием. Он не должен иметь собственность, жениться, заводить семью, получать образование, торговать или работать, а также состоять в политических партиях, служить в армии и контактировать с представителями власти.

По приходу в тюрьму впервые вором мог объявиться любой молодой уголовник, живущий по воровским законам, за которого могли поручиться воры, знавшие его по свободе. Однако полноправным членом воровского сообщества, то есть «коронованным», он мог стать лишь после поручительства «законников», знавших его по местам заключения.

Как правило, «законники» на воле долго не задерживались и большую часть жизни проводили в тюрьме. Задержавшимся на свободе приходилось доказывать при встрече с «братьями», что они не продались властям. Нарушителей воровских законов зачастую ожидала смерть.

В местах заключения «правильные воры» предъявляли к своему окружению очень жесткие требования. Чем сдержаннее был в личных желаниях «законник», тем большим авторитетом он пользовался в кругу своих собратьев и других арестантов. Вор и наркотики были несовместимы, ибо наркоман, попавший в зависимость от порочных желаний, не мог быть хранителем чистоты традиций. Не приветствовалась среди «законников» и роскошь.

Согласно воровским законам воры не касались политики, что позволяло им в период политических репрессий находиться в местах заключения в более выгодном положении, чем политзаключенные. Но в 1941 году многие уголовники, в том числе и «законники», оказались перед выбором: идти на защиту Родины или попасть под пресс. Зачастую вопрос ставился еще жестче: «фронт или смерть». Политзаключенным власти не доверяли и для защиты Отечества привлекали редко.

Из уголовников формировали штрафные батальоны и посылали на самые трудные участки фронта. А чтобы штрафники не сдались в плен и не обратили оружие против своих командиров, за ними следовали спецотряды, которые расстреливали всех, кто отказывался выполнять приказы. Раненные в бою считались искупившими свою вину кровью, и после лазарета их отправляли в обычную войсковую часть. Но так как штрафников посылали на самые опасные участки фронта, выживали из них немногие.

По окончании войны многие воры, бывшие на фронте, вновь оказались в лагерях и тюрьмах, но для «законников», в войне не участвовавших, они стали «суками», предателями воровских традиций, которые должны знать свое место. В отместку «воры-фронтовики», или, как их еще называли, «автоматчики», объединившись с «польскими ворами», оказали «правильным ворам» сопротивление, переросшее в кровопролитие. А так как ряды противоборствующих сторон постоянно пополнялись, то через какое-то время вся территория СССР и в местах заключения, и на свободе стала большим полем битвы, в которой участвовали с обеих сторон многие тысячи уголовников.

В количественном отношении «автоматчиков» и «поляков» было больше, чем «правильных воров», в результате чего под их контролем оказалось достаточно много лагерей по всей стране. Случалось и такое, что в одном бараке оказывались в разных камерах представители враждующих сторон, которые при случае друг друга убивали.

Термин «польские воры» был завезен в СССР после войны из Польши, где воры жили по более мягким законам. Будучи ворами «по идее», они в то же время могли быть барменами, парикмахерами, директорами магазинов или иметь собственную бензоколонку. В лагерях «польские воры» в отличие от «правильных» могли быть нарядчиками, комендантами, работать в столовой и санчасти.

Пополнение «польских воров» шло за счет оступившихся «правильных», которые после нарушения воровских законов, если их не успевали зарезать, уходили к «полякам». На воровском жаргоне это означало, что они становились «суками». «Суки» провозгласили «новый воровской закон», который разрешал им сотрудничать с властями и лагерной администрацией, что, конечно же, последним было выгодно.

Конфликт, жертвами которого оказались с обеих сторон тысячи человек из числа уголовной элиты, вошел в историю советской криминалистики под названием «сучья война». Официальным началом этой войны принято считать 1947 год, когда отменили смертную казнь, и за убийство могли осудить не более чем на 25 лет с учетом предыдущего срока. То есть, если кого-то уже осудили на 25 лет, то, сколько бы он людей после этого ни убивал, срок его почти не менялся.

После кончины Сталина смертную казнь за тяжкие преступления восстановили, но взаимная резня после этого не прекратилась, ибо в этом не была заинтересована правящая в стране элита, считавшая, что преступный мир должен искоренить сам себя. Концом «сучьей войны» принято считать 1957–1958 годы, но отголоски ее были слышны еще долго.

К началу шестидесятых годов в связи с усилившимися репрессиями, применением расстрелов и разделением на режимы (после чего воров стали отделять от остальных заключенных) многие криминальные авторитеты отказались от воровской идеи и получили прозвище «прошляки». В спецтюрьмах и зонах особого режима осталось лишь несколько сотен идейных воров, которых держали в отдельных камерах. В лагерях общего, усиленного и строгого режимов воров в законе не держали.

Некоторые воры, оказавшиеся в период репрессий на воле, ушли в подполье, что было равнозначно отходу от воровской идеи, ибо вор на свободе обязан воровать и не должен скрывать своего воровского имени. К концу шестидесятых годов «законники» ушли в прошлое, и в лагерном обиходе появились такие обозначения – «честный арестант», «хороший пацан», «бродяга».

В начале семидесятых годов, в связи с возросшей в высших эшелонах власти коррупцией, по всей стране стали возникать подпольные предприятия, расплодившие спекулянтов, взяточников и расхитителей. Имея доступ к дефициту и его распределению, мошенники различного уровня наживали большие состояния, что, безусловно, не ускользнуло от внимания уголовников, которые не преминули этим воспользоваться.

В результате криминальные авторитеты получили гарантированные источники дохода за счет нечестно живущих спекулянтов, а те стали прикрываться ими от конкурентов и других уголовников. Такое сотрудничество было выгодно обеим сторонам.

Многие воровские авторитеты, соблазненные большими доходами при минимальном риске, отошли от прежних правил и стали жить за счет подпольных цеховиков и коммерсантов. А чтобы закрепить свои позиции, подтянули к себе через идею воровского братства молодых уличных авторитетов. В результате этого в преступной среде очень быстро образовались влиятельные «воровские кланы».

Особенно сильно это явление распространилось в Грузии, после чего там стали возрождаться в больших количествах воровские сообщества. Причем новые воры воспользовались не только термином «вор в законе», но и частично приняли идеологию «законников» прошлых лет. Им вменялось жить на свободе за счет воровства, не вмешиваться в политику, не служить в армии и не работать.

Однако появились и новшества: ворам разрешалось иметь семью и собственность, а также контактировать с представителями власти в тех случаях, когда это шло на пользу воровскому сообществу. Под этим подразумевалась не работа на органы, что считалось западло, а подкуп и использование представителей власти в своих целях. Но чаще получалось наоборот: многие современные «законники» ради личного благополучия подстраивались под официальные власти.

В местах заключения современные «законники» работать не имели права, но им разрешалось числиться в рабочих бригадах с условием, что работу за них будут выполнять другие. Ворам старой формации нельзя было без свидетелей разговаривать с лагерным начальством, ворам новой формации это не запрещалось. Воры старой формации презирали наркоманов, воры новой формации почти все наркоманы.

Фактически большинство основ современной воровской идеологии было взято от «польских воров». А что касается главного условия – жить на свободе за счет воровства, то современные воры его, по сути, игнорировали. Какой смысл подвергать себя риску из-за копеек, если можно иметь большие деньги без особых проблем за счет коммерсантов.

В таких городах, как Тбилиси и Кутаиси, новоиспеченные «законники» стали появляться в начале 70-х годов как грибы после дождя. Грузинские власти, почувствовав опасность, объявили им войну. В результате почти все воры, не успевшие ускользнуть за пределы республики, оказались за решеткой. Тем, кого трудно было зацепить, подкидывали наркотики или патроны.

Затем, вместо того чтобы изолировать воров в законе от остальных заключенных, некоторых из них, наиболее покладистых, оставили в республиканских зонах, а остальных неугодных отправили в Россию. В результате семена воровской идеологии (далеко не в лучшем ее виде) были разбросаны по всей территории СССР.

В спецтюрьмах и зонах особого режима к тому времени еще оставалось несколько десятков «законников» старой формации, которые не признавали новоиспеченных кавказских воров, считая их «польскими». Но «законников» новой формации становилось все больше, и к середине 80-х годов им удалось взять под контроль почти все зоны общего, усиленного и строгого режимов, куда ворам старой формации доступ запрещен.

Преимущество воров новой формации состояло в том, что они имели на свободе хорошую экономическую базу и их ряды постоянно пополнялись. К тому же у них хорошо было поставлено дело с информацией, так как имели возможность общаться между собой. Ворам старой формации в этом отношении было сложнее, так как они постоянно находились под замком, в отдалении друг от друга и от основной массы заключенных.

Зачастую по указанию начальства в спецтюрьмы завозили «самозванцев», которые выдавали себя за воров старой формации. Их сажали в отдельные камеры, окружали пособниками тюремной администрации и, пока не разоблачали, а на это требовалось время, – им удавалось много навредить. Они объявляли воров, ведущих правильный образ жизни, не ворами, а порядочных арестантов – негодяями, после чего тюремное начальство помещало последних в специальные камеры, где их избивали и заставляли отказаться от воровских и арестантских понятий.

После разоблачения самозванцев увозили в другие спецтюрьмы, а на их место привозили других провокаторов. Из-за этого многие порядочные арестанты стали с недоверием относиться к ворам старой формации, а тюремное начальство с целью усугубить положение истинных «законников» распространяло о них грязные слухи через своих пособников. В результате к середине 80-х годов из воров старой формации на плаву остались единицы. Редели ряды и воров новой формации, но на место одного упавшего тут же вставало несколько других, новоиспеченных.

На Дальнем Востоке в начале 70-х годов к ворам в законе относились как к красивой легенде из прошлого. Поэтому, когда в российские зоны стали поступать молодые кавказцы, мало знакомые с арестантской жизнью, но претендующие на роль вершителей судеб, многие восприняли это как кощунство. Да и что мог рассказать молодой пацан кавказской национальности, выросший в тепличных условиях, тем, кто отсидел  почти столько же, сколько этому новоиспеченному «законнику» лет. Как правило, эти скороспелки с Кавказа имели в российских зонах неприятности. В лучшем случае их не принимали всерьез. Они жили сами по себе и почти не влияли на обстановку.

Однако в конце семидесятых – начале восьмидесятых годов в дальневосточные зоны стали попадать грузинские воры, которые сумели адаптироваться и найти общий язык с местными авторитетами. Наиболее ярко в этом отношении себя проявили Костя Коберидзе (по кличке Кока) и Паата Члаидзе (по кличке Большой), с которыми судьба меня свела в дальнейшем очень близко.

С Кокой мы впервые встретились в 6-й магаданской зоне в конце 1979 года в штрафном изоляторе. Он попал туда прямо с этапа, по приходу из другой области. Меня посадили в штрафной изолятор из ПКТ почти в одно с ним время. Наши одиночные камеры оказались по соседству. В стене имелось небольшое отверстие, через которое мы с ним общались все пятнадцать суток. Кока рассказал мне о себе, включая и то, что он вор в законе, а я ему – о своей жизни и об обстановке в зоне.

Упомянутая ранее голодовка, из-за которой меня осудили на тюремный режим, произошла как раз при нем. После штрафного изолятора Коку выпустили в зону, а меня вернули в ПКТ, откуда я написал своим друзьям и, в частности, земляку из Хабаровского края Галиму Боре, чтобы ему во всем помогли. Через несколько дней меня осудили на три года тюремного режима и до этапа закрыли в магаданской тюрьме. Коку через некоторое время увезли в другую область, а в конце 1980 года судьба свела нас вновь уже в тобольской спецтюрьме.

Там же в начале восьмидесятого года я познакомился и с Паатой Члаидзе. После тобольской спецтюрьмы они оба попали в зоны Хабаровского края и оставили о себе хорошую память. Как мне известно, они не играли тогда в воров и жили этой жизнью искренне, чего нельзя было сказать о большинстве «законников», которые, прикрываясь воровской идеей, преследовали в местах заключения личные цели.

Однако испытание свободой, деньгами и властью выдержали единицы. Огромную роль в разложении воровской идеи сыграли роскошь, власть, алкоголь и наркотики. Не миновала, к сожалению, сия чаша и Коку с Паатой. Поэтому их жизненный путь закончился раньше. Паата погиб в 1994 году, Кока тремя годами позже. Очень жаль. Они имели много положительных качеств, и я дружил с ними искренне.

Неоднократно бывал у Коки в гостях в Тбилиси, а чуть позднее и в Москве, куда он переехал со своей семьей. В свою очередь он гостил у меня в Хабаровске. С Паатой мы тоже неоднократно встречались в Тбилиси и в Москве. В свое время они сыграли в моей жизни на свободе роль достаточно заметную, но об этом расскажу позднее.

ГЛАВА 10: ВОЙНА ВОРОВ

В этой главе я расскажу о конфликте между ворами старой и новой формации, очевидцем и непосредственным участником которого мне пришлось оказаться в период с 1980 по 1982 год в тобольской спецтюрьме.

Как уже ранее упоминал, по приходу в «крытую» тюрьму мне пришлось в первое время достаточно часто сидеть в карцерах. Основная часть карцеров находилась на спецкорпусе, где было принято делать «прогоны» между камерами обо всех передвижениях на корпусе. Это относилось и к карцерам. В связи с этим мое имя быстро оказалось у всех на слуху, так как не было в восьмидесятом году, начиная с весны, почти ни одного месяца, в течение которого я хотя бы один раз не попал в карцер на 10 или 15 суток.

В периоды моего нахождения в карцерах многие завязывали со мной переписку, в результате чего я за короткое время перезнакомился со многими порядочными арестантами на спецкорпусе и почти со всеми ворами в законе. Общение между камерами осуществлялось через окна, унитазы, баландеров, надзирателей, но чаще через специально проделанные отверстия в стене. Кирпичная кладка была старой и легко крошилась даже под воздействием алюминиевой ложки. Так же общались и в карцерах.

В момент моего прихода в спецтюрьму из воров новой формации там находились: Паата Большой, Паата Маленький, Вахтанг Кокиня, Отар Кривой, Зури и Володя Чиня. За исключением Чини – все по национальности грузины. Зури имел полосатый режим, остальные – черный. Возраст их составлял от 25 до 35 лет, а Паате Маленькому было чуть более 20.

Из воров старой формации в тюрьме находились Чапаенок, Серый, Силыч и Тико. Кроме Тико, все славяне. Возраст от 45 лет и выше. Все имели полосатый режим. Этих воров было принято называть «нэповскими», проводя этим параллель с ворами, жившими по старым воровским традициям, основанным в 20-х годах, во времена НЭПА.

Между собой воры старой и новой формаций находились в конфликте. Они объявляли друг друга не ворами, поливали друг друга грязью и старались привлечь на свою сторону порядочных арестантов, которые, запутавшись от всей этой неразберихи, старались держаться ближе не столько к тем или иным ворам, сколько к авторитетам, которых знали лично.

К тому времени у меня на Дальнем Востоке уже имелся кое-какой вес, а так как в тобольской тюрьме было много дальневосточников, которые с моим мнением считались, то обе конфликтующие стороны мной заинтересовались. За время моего нахождения в карцерах со мной вели переписку воры и с той, и с другой стороны, но более понятными для меня все же были «законники», которые придерживались старых традиций.

Однажды в процессе очередной переписки со старыми ворами после взаимного обмена информацией последние прислали мне «воровской мандат» за подписью Чапаенка, Серого, Силыча и Тико. Этот мандат давал мне право от имени подписавшихся воров решать все возникавшие на рабочих корпусах вопросы, включая организацию общака для помощи ворам и порядочным арестантам, которые находились на спецкорпусе.

На рабочие корпуса воров не сажали, и старые воры хотели через мой авторитет и мои способности закрепить там свои позиции. В помощники мне были назначены авторитеты из разных регионов, о которых они были наслышаны. Из Кемеровской области – Коростыль (который впоследствии станет в златоустовской спецтюрьме вором в законе), из Иркутской – Японец, из Свердловской – Дмитриенок.

Я всегда старался в зонах объединять заключенных, организовывать общаки и восстанавливать арестантскую справедливость, поэтому по приходу в тобольскую спецтюрьму стал заниматься тем же. За короткое время мне удалось добиться в этом отношении заметных результатов, но, как и следовало ожидать, это сильно не понравилась начальству.

В результате на меня и мое окружение обрушились репрессии, после чего Коростыль, Японец, Дмитриенок и многие другие авторитеты, находившиеся на рабочих корпусах, отошли от этих дел в сторону. А меня в назидание другим помимо карцеров, из которых я в то время почти не вылезал, пропустили еще и через пресс-камеры. После этого у всех уже окончательно пропало желание поддерживать общак и придерживаться арестантской справедливости. Принцип «своя рубаха ближе к телу» стал, как и раньше, основополагающим.

Помимо пресс-камер, где, кстати, меня трогать боялись, опасаясь за последствия, я неоднократно водворялся и в так называемые «хорошие» камеры, в которых делали погоду тайные пособники начальства, следившие за каждым моим шагом в надежде, что я допущу ошибку, через которую за меня можно будет зацепиться и в чем-либо обвинить.

Моих сторонников и явно сочувствующих убирали при этом в другие камеры и в другие смены, оставляя зачастую одного против нескольких агрессивно настроенных сокамерников. Но, несмотря на все эти меры, тюремному начальству так и не удалось добиться желаемых результатов, после чего летом 1981 года меня перевели из рабочих корпусов на спецкорпус.

К тому времени на спецкорпусе произошли большие изменения, но прежде чем продолжить свой рассказ, сделаю отступление в прошлое. Как уже упоминал, к началу 60-х годов большинство «законников» дали подписки, что отходят от воровской идеологии. Эти подписки находились в личных делах, и сопровождали их по всем местам заключения.

Называли отказавшихся от титула вора в законе «прошляками». В лагерях и тюрьмах они жили на общем положении и особым авторитетом у арестантов не пользовались. Давшие подписку никогда уже не могли стать ворами в законе, то же самое касалось и тех, кто, будучи на свободе, в момент «ломки» скрывал свою принадлежность к воровскому сообществу.

В начале 70-х годов, в момент политического «потепления» в стране, некоторые «прошляки», воспользовавшись тем, что «правильные воры» (которых осталось очень мало) находились в жесткой изоляции, вновь объявили себя ворами в законе. А так как в их личных делах имелись документы, подтверждающие их отход от воровской идеи, то они оказались в зависимости от начальства, и стали его тайными пособниками.

Такие самозванцы были очень опасны, ибо согласно воровским законам остановить того, кто объявился вором в законе, могли только законники, и то лишь при личной встрече. Но сделать это было нелегко, так как ситуация находилась под контролем начальства, которое обладало неограниченной властью и нужной информацией, а также распределяло заключенных по своему усмотрению по зонам, тюрьмам и камерам.

Чапаенок и Серый, как впоследствии выяснилось, были именно такими самозванцами. Тюремное начальство поставило перед ними задачу, воспользовавшись разногласиями между ворами старой и новой формаций, спровоцировать серьезную войну и втянуть в нее как можно больше арестантов, исходя из принципа: «преступный мир должен искоренить сам себя», забывая при этом истину, что «зло нельзя искоренить злом».

Силыч и Тико действительно были ворами старой формации, но каким-то образом оказавшиеся в одной упряжке с Чапаенком и Серым. Главной проблемой в тюрьмах было то, что заключенных сажали не туда, куда им хотелось, а куда нужно было начальству, которое имело возможность влиять на обстановку, искажать информацию и подтасовывать факты. Скорее всего, на начальном этапе Силыча и Тико ввели в заблуждение, а когда они поняли, что попались в искусно расставленные сети, то было уже поздно.

Как уже ранее упоминал, Чапаенок, Серый, Силыч и Тико имели особый режим, а так как заключенных строгого режима было в тюрьме больше, то они для закрепления своих позиций объявили вором в законе Симона, находившегося на черном режиме, который, как впоследствии выяснилось, являлся тайным пособником тюремного начальства. Родом он из Алтайского края, но на тюремный режим был осужден в одной из зон Тюменской области.

Когда между ворами старой и новой формаций возникло противостояние, в результате которого порядочные арестанты оказались перед выбором, то Симон по указанию начальства создал третье движение, в основе которого лежало непризнание вообще никаких воров: ни старых, ни новых. Многим уже надоела эта затянувшаяся война, которая поделила порядочных арестантов на враждующие лагеря, поэтому к концу восьмидесятого года под знамена Симона подтянулось немало «черных» и «полосатых» камер, официальным лозунгом которых стала фраза: «Не дадим решать свою судьбу ворам, пока они не разберутся меж собой».

Когда Чапаенок и Серый увидели, что за Симоном стоит реальная сила, то предложили ему «воровскую корону» взамен за сотрудничество, и тот не отказался. Силыч и Тико эту сделку поддержали. Тогда это был сильный ход, ибо с Кавказа, и в первую очередь из Грузии, молодые воры шли в Россию пачками, а молодых славянских воров не было почти совсем, и это вызывало недовольство многих российских арестантов.

В тобольской спецтюрьме процентов 90 крытников имели славянские корни, поэтому воровской подход к Симону, которому было тогда около 30 лет, многие из них восприняли положительно. Это резко изменило расстановку сил не в пользу грузинских воров. На их стороне к концу восьмидесятого года осталось на спецкорпусе не более десяти камер, в которых сидели преимущественно кавказцы, а на рабочих корпусах у них поддержки не было вообще.

К началу 1981 года в тобольскую спецтюрьму пришли разными этапами азербайджанский вор Вагиф (около 50 лет), армянский вор Гого (более 30 лет) и грузинский вор Крестик (около 35 лет), которые, попав в специально подготовленные камеры с находившимися там сторонниками Чапаенка, Серого, Силыча, Тико и Симона, после соответствующей информационной и психологической обработки приняли сторону последних. Это еще больше усугубило положение молодых грузинских воров, и они почти совсем потеряли контроль над обстановкой.

После того, как стало очевидно, что воры старой формации победили, тюремная администрация, в планы которой не входило усиление позиций тех или иных воров, приступила ко второму акту своего действия. В результате менее чем за месяц все воры старой формации были поочередно объявлены Чапаенком, Серым и Симоном не ворами, избиты в специально подготовленных камерах и рассажены по двойникам и одиночкам.

Порядочные арестанты были шокированы столь резким поворотом событий, но лезть в воровские дела не могли и не хотели. Многие поняли, что за всем этим стоит тюремное начальство, но говорить об этом вслух не решались, опасаясь неприятностей, ибо за одно неосторожное слово можно было нажить себе серьезные проблемы.

Когда меня перевели на спецкорпус, расклад сил там был такой: с одной стороны – Чапаенок, Серый и Симон, которых поддерживали (в основном из-за страха) большинство «черных» и «полосатых» камер, с другой Кока, Чиня и Зури, на стороне которых находились три-четыре камеры «черных» и столько же «полосатых», включая и те, в которых они сидели сами. Тюремному начальству такое противостояние было выгодно, ибо давало возможность расправляться с неугодными руками противоборствующих сторон.

Как правило, неугодного начальству вначале сажали в карцер, а оттуда – в одну из камер противоположного лагеря. Там его избивали и заставляли в письменной форме просить прощения у воров и арестантов той стороны, куда он попадал, и ругать тех, с кем он общался до этого. После этого, если за ним не числилось серьезных прегрешений, ему разрешали остаться.

Однако на этом его злоключения не кончались. Проходило какое-то время, и его снова сажали в карцер, а оттуда в камеру противоположного лагеря, где также избивали и заставляли просить прощения уже у других воров и арестантов за то, что он их предал. После этого ему, как правило, уже не было места ни в том, ни в другом лагере, и он попадал в камеру к обиженным или в двойник, что было почти одно и то же.

В момент моего перевода на спецкорпус меня посадили в камеру, которая поддерживала воров Коку, Чиню и Зури. Там сидели тогда Муса из Чечни, Ахмед из Ингушетии, Князь из Амурской области и Толик (не помню ни клички, ни из какой он области, знаю только, что он с Чиней где-то сидел в одной зоне).

Как впоследствии выяснилось, Князь (которого после выезда из тобольской спецтюрьмы убьют) был связан с тюремным начальством, которое поставило перед ним задачу предъявить мне обвинение и жестоко избить за то, что год назад Чапаенок, Серый, Силыч и Тико выдавали мне полномочия решать любые вопросы от их имени на рабочих корпусах.

После того, как за мной закрылась дверь и был отправлен «прогон» по корпусу о том, куда меня посадили, мне тут же со стороны Князя были предъявлены обвинения. Но он не успел сделать свое черное дело, так как через несколько минут в нашу камеру пришел ответный «прогон» от вора в законе Коки, в котором он поздравил меня с благополучным прибытием на спецкорпус. А вслед за этим от него пришла ксива, в которой он предупредил всех сидевших в этой камере, что знает меня лично и отвечает за мою порядочность. Этим он дал понять, что воры в курсе всех событий, и никаких обвинений в мой адрес быть не должно.

В тот момент почти все дальневосточники, за небольшим исключением, находились в стане славянских воров, каковыми считались Чапаенок, Серый и Симон. Из всех камер, где сидели мои знакомые, посыпались ксивы с предложением покинуть лагерь «лаврушников» (грузинских воров) и переехать к ним. Мне передавали приветы от Чапаенка, Серого и Симона, которые считали меня своим сторонником и рассчитывали на то, что я присоединюсь к ним.

В лагере, куда я попал, у меня знакомых почти не было. Все мои близкие друзья оказались на другой стороне. Но, списавшись с Кокой и получив ответы на многие вопросы, я, после того как выяснил роль Серого, Симона и Чапаенка во всей этой игре, решил никуда не переезжать. Противоположная сторона восприняла это отрицательно.

Через некоторое время, когда окончательно во всем разобрался, я дал понять через переписку наиболее близким своим друзьям, что они ошиблись поездом. Постепенно к концу 1981 года мне удалось перетянуть на свою сторону немало друзей и хороших знакомых, но, к сожалению, не всех. Некоторые настолько далеко зашли в своем противодействии ворам и арестантам противоположного лагеря, что о прощении их уже не могло быть и речи.

Очень сильно изменилась обстановка после того, как мне удалось перетянуть из лагеря «славянских воров» Борю Галима из Комсомольска, который имел большой вес не только на Дальнем Востоке, но и далеко за его пределами. После этого арестанты, не успевшие сильно замараться, стали переходить к нам целыми камерами. В результате к концу 1981 года соотношение сил заметно изменилось в пользу той стороны, где находились Кока, Галим и я.

К тому времени уже многим стало ясно, что Симон, Чапаенок и Серый связаны с «мусорами». Я в немалой степени способствовал их разоблачению, так как имел в тюрьме много знакомых, и ставил всех в курс о том, кто, что собой представляет. Это, естественно, разоблачаемым не понравилось, и 31 декабря 1981 года меня посадили в пресс-камеру, которую с одной стороны контролировало тюремное начальство, а с другой – Симон и Серый.

К тому моменту Чапаенок уже настолько себя скомпрометировал, что был выведен из игры и сидел в двойнике от всех отдельно. Симон и Серый тут же объявили его не вором и, чтобы самим обелиться, сгрузили на него и свои грехи. В их лагере к тому времени осталось не более десяти камер, которые по своей сути являлись пресс-хатами. И именно в такую пресс-хату, где сидели Волчок из Приморского края, Исак из Камчатской области, Свист из Иркутской области и какой-то четвертый, меня тогда посадили. Об этом случае я рассказывал в главе «Тобольская спецтюрьма», сейчас добавлю детали.

Волчок и Исак сидели до этого в камере с Симоном, и на их счету было много избитых и покалеченных арестантов, поэтому когда тот решил создать еще одну пресс-хату, то остановил свой выбор на них. Вначале их поместили в пустую камеру двоих. Затем посадили к ним из «обиженки» третьего. Он был физически сильный, но своего слова не имел и беспрекословно подчинялся Волчку и Исаку. Четвертым посадили Свиста, с которым они сразу же нашли общий язык. До этого он сидел на рабочем корпусе в хорошей камере, но не любил грузинских воров, поэтому и оказался в этой компании.

Волчку и Исаку до выезда из тюрьмы оставалось несколько месяцев, после чего их должны были этапировать на Дальний Восток. Это давало мне надежду на благополучный исход, тем более что Симон и Серый понимали, что если перейдут в отношении меня за допустимые рамки, то это сильно усложнит их положение. В их лагере было много дальневосточников, которые относились ко мне с уважением, поэтому не мученика они хотели сделать из меня, а склонить на свою сторону, что нанесло бы ощутимый удар по позициям грузинских воров.

Как уже подчеркивал, большинство арестантов-славян всерьез кавказских воров не воспринимали и держались в основном за авторитетных земляков. Симон и Серый к тому времени уже себя скомпрометировали в глазах основной массы заключенных, но и грузинские воры далеко от них не ушли. В связи с этим многие крытники, которым удалось не ввязаться в эту войну, не делали между ними особых различий и поддерживали отношения и переписку со своими знакомыми в обоих лагерях.

У меня тоже было вначале желание переехать в нейтральную хату и поддерживать хорошие отношения со всеми. Но я не сделал этого из-за личных отношений с Кокой. Я был благодарен ему за поддержку в первый день по прибытии на спецкорпус, когда мусора хотели со мной расправиться руками Князя, поэтому не смог его бросить в трудное для него время.

Когда я оказался в камере, где сидели Волчок, Исак и Свист, то последние стали меня убеждать, что я не должен поддерживать кавказских воров и идти против воров славянских в лице Симона и Серого. Я сказал им, что сужу о людях не по национальным признакам, а по их делам и поступкам. Мне пытались доказать, что правда на их стороне и предлагали остаться с ними, а также уговаривали признать Симона и Серого ворами и письменно перед ними извиниться.

Однако на приманку национальной гордости, на которую тогда попались многие, им подловить меня не удалось. Во-первых, как уже подчеркивал, я не делю людей по национальным признакам и сужу о них по делам и поступкам. Во-вторых, к тому времени я уже точно знал, что за спиной Симона и Серого стоит не воровская идеология, а мусорская постановка, преследующая плохие цели.

В процессе многочасового между нами спора Волчок, Исак и Свист неоднократно писали Симону и Серому о результатах наших переговоров, и те им также письменно давали установки, что нужно делать. Когда всем стало ясно, что я не собираюсь оставаться в этом лагере и признавать Симона и Серого ворами, а Коку, Чиню и Зури не ворами, процесс психологического воздействия закончился, и началось воздействие физическое.

Напали на меня неожиданно, и сразу вчетвером, один обхватил мертвой хваткой сзади, остальные стали наносить удары палками и тяжелыми сапогами, которые у них были в руках. Затем свалили на бетонный пол и добивали ногами, а чтобы я не смог подняться и дать им надлежащий отпор, искололи мне мышцы на руках и ногах небольшими металлическими штырями, которые глубокие раны не делали, но боль причиняли немалую.   

Избивали меня долго. В перерывах заставляли кричать через дверь в коридор, что я отхожу от арестантской жизни, а также оскорбления в адрес воров и арестантов противоположного лагеря. Помимо этого пытались заставить все это написать письменно. Но ничего добиться не могли. Обозленные Симон и Серый приказали бить меня жестоко до тех пор, пока не будут достигнуты нужные им результаты. Но их не было. И меня снова беспощадно били.

Все это время я лежал окровавленный на бетонном полу, не имея возможности подняться, но надзиратели, предупрежденные начальством, в этот процесс не вмешивались и делали вид, что ничего особенного не происходит. И неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы по воле случая на нашем этаже не оказалась дежурная из другого корпуса, которая к подобным зрелищам еще не привыкла, так как пришла работать в тюрьму недавно. Она подняла шум, и меня полуживого вытащили в коридор, затем поместили в пустую камеру.

Этот случай я описал в главе «Тобольская спецтюрьма», поэтому не буду повторяться, но ключевые моменты напомню. На следующий день ко мне в хату посадили недавно прибывшего в тюрьму армянского вора Ишхана, которого перед этим прямо с этапа закидывали в камеру к Симону, где последний его со своими подручными жестоко избил и ограбил.

Как только я слегка оправился, так сразу же отписал Коке ксиву общакового характера, зная о том, что он ее запустит для ознакомления по всем порядочным камерам. Там я рассказал о том, что произошло со мной и Ишханом, и написал открытым текстом, что Симон, Серый и все, кто их поддерживает, – это негодяи и мусора, опираясь при этом на конкретные факты.

До этого о связях Симона и Серого с тюремным начальством публично никто не заявлял, опасаясь нежелательных последствий. Если об этом кому-то писали, то лишь намеками, а вслух говорили только в узком кругу. После того, что со мной произошло, я не только не затаился, чего многие ожидали, но, наоборот, потеряв осторожность и страх, стал писать открыто всем своим знакомым и друзьям, что Симон, Серый и тюремное начальство – это одна шайка.

Многие дальневосточники, поддерживавшие Симона и Серого, восприняли их действия в отношении меня отрицательно и, чтобы не нести ответственность за мое избиение, покинули их лагерь, переехав в двойники или на рабочие корпуса. Тюремное начальство на меня обозлилось, но, к счастью, письмо, в котором я рассказал о беспределе тюремного начальства и о пресс-камерах, дошло до моей матери, и она подняла на свободе большой шум.

В результате ко мне из Тюмени приехал представитель областного управления мест заключения, который попросил остановить мать и пообещал, что пресс-камер больше не будет. После этого, пока я находился в тобольской спецтюрьме, о них действительно здесь не было слышно. Тюремное начальство дышало на меня ядом, но перейти за допустимые рамки боялось. В связи с этим заключенные почувствовали себя более уверенно, и обстановка в тюрьме улучшилась.

В главе «Тобольская спецтюрьма» я об этих событиях рассказывал, поэтому не буду особо повторяться, но на ключевых деталях войны между ворами старой и новой формаций (где ключевую роль сыграли мусора) внимание заострю.

Когда всем стало ясно, что в пресс-хаты больше не сажают, Чапаенок (которому до выхода на свободу осталось меньше месяца), обиженный на Симона и Серого за их предательство, написал из двойника общаковую ксиву, где рассказал о связях последних с тюремным начальством, опираясь на конкретные факты и не отрицая при этом и своей вины.

С исповедью Чапаенка, где он изобличал себя и своих бывших соратников в качестве мусорских пособников и просил прощения у всех порядочных арестантов перед выходом на свободу, ознакомились на спецкорпусе во всех камерах, после чего ни у кого уже не осталось сомнений на этот счет.

Когда наружу вылезли неопровержимые доказательства, подтверждающие связь Симона и Серого с тюремным начальством, их сторонники стали разбегаться, как крысы с тонущего корабля, по двойникам и общим «чесоточным» камерам. Серого после этого из тюрьмы увезли, а Симона спрятали в двойнике, где он и просидел вместе с каким-то «опущенным» до своего выезда из тюрьмы. На этом война между ворами старой и новой формации, длившаяся при мне в тобольской спецтюрьме более двух лет, закончилась.

К весне 1982 года из воров старой формации на плаву не осталось никого. А что касается воров новой формации, то Чиня к тому времени освободился, Зури по окончании тюремного режима выехал, Ишхан из-за допущенных ошибок был лишен воровского титула, но оставлен в порядочной камере, Коку с туберкулезом легких перевели на больничный корпус, где он находился вплоть до моего выезда из тюрьмы. Связи с ним почти не было.

На какое-то время спецкорпус остался без воров, и само собой получилось, что камера, в которой сидели Боря Галим, Серега Боец (будущий вор в законе) и я, оказалась в центре внимания, и к нам стали обращаться за советами из других камер по всевозможным вопросам.

К началу лета в тюрьму на «черный» режим пришли грузинские воры Тото и Авто, а также узбекский вор Юлдаш, которые также стали считаться с мнением нашей камеры. Но наиболее близкие отношения у нас сложились с Тото. Его слово среди воров было решающим, а он, в свою очередь, советовался с нами по всем серьезным вопросам, которые касались положения в тюрьме, или когда нужно было дать кому-то характеристику, так как мы лучше знали сложившуюся в тюрьме обстановку и кто здесь чем дышит.

Из воров старой формации незадолго до моего выезда из тюрьмы пришел на «полосатый» режим Донец, которого воры новой формации поначалу признавать отказались. Однако это не помешало нам поддерживать с ним переписку и хорошие отношения. К началу 1983 года между ворами новой формации и Донцом будет найден общий язык, после чего разделение на новых и старых воров в тобольской спецтюрьме закончилось уже окончательно. Однако скрытое противостояние между славянскими и кавказскими ворами имеет место по сегодняшний день.

А что касается тех, кто по указанию тюремного начальства пытался силой заставить меня признать ворами Симона и Серого, то месяца через три после упомянутого мной случая Кока поймал Свиста в больничной камере и сильно покалечил. Последствия той встречи оказались для Свиста плачевными, но и Коке тогда не повезло, он немного перестарался и попал за это на 15 суток в карцер.

Через три года после этих событий, будучи в тобольской спецтюрьме уже вторично, я узнал, что Свист умер от какой-то болезни в одной из зон Иркутской области. Из всех находившихся тогда в пресс-камере наибольшая вина лежала именно на нем. У тех троих выбора не было, а Свист еще не был замаран, и если бы он поддержал меня, то остальные не осмелились бы на нас напасть. Он был далеко не слабым парнем,  да и я, когда разозлюсь, – не подарок.

Волчка и Исака выловить никому не удалось, хотя за ними охотились многие. Когда моя мать подняла шум, их куда-то спрятали, а весной 1982 года вообще из этой тюрьмы увезли, так как тюремный срок у них закончился. Кто был с ними четвертый, я так и не узнал, ибо мусора это тщательно скрывали.

В ноябре 1982 года у меня закончился тюремный срок. А еще через месяц, оказавшись в хабаровской пересыльной тюрьме, я написал общаковую ксиву, где рассказал о положении в тобольской спецтюрьме и о том, что произошло со мной в пресс-хате, упомянув при этом имена и клички тех, кто осмелился поднять на меня руку. Копии моего общакового послания разослали по всем зонам Хабаровского края (их было тогда около десяти).

Этапы уходили и приходили каждый день, и через неделю я уже точно знал, что Волчка в Хабаровском крае нет, а Исака обнаружили в 4-й зоне, находившейся в городе Биробиджане, но он успел, предупрежденный зоновским начальством, спрятаться в одиночную камеру ШИЗО, откуда его потом увезли тайком в другую область.

Куда он после этого попал и как сложилась судьба остальных участников этих событий, я не знаю (если не считать Свиста). Но знаю точно, что в моей жизни ничего случайного нет. Мне суждено было пройти через разные испытания, лишения, страдания и трудности, чтобы подготовиться к серьезным событиям, которые еще ждут впереди. И я через многое прошел, но это лишь часть пути. Впереди меня ждали другие, не менее серьезные испытания.

ГЛАВА 11: ТЮМЕНСКАЯ ЗОНА

После выезда из тобольской спецтюрьмы я думал, что мои основные злоключения остались позади, но оказалось иначе. Тюремное начальство и управление мест заключения Тюменской области, как показали дальнейшие события, не простили мне того, что я вытащил на всеобщее обозрение информацию о пресс-камерах и факты бесчеловечного отношения к заключенным, поэтому мне решили отомстить после окончания тюремного режима.

Зная заранее, что на Дальнем Востоке меня не примут и привезут обратно в Тюменскую область, мне подготовили здесь серьезную провокацию. На деле это выглядело так. В сентябре 1982 года из тобольской спецтюрьмы в 1-ю тюменскую зону привезли Симона, о котором я упоминал в предыдущей главе. На тюремный режим он уходил за три года до того из этой же колонии и имел здесь авторитет.

В тобольской спецтюрьме Симон вначале тоже пользовался авторитетом, но захотел возвыситься еще больше при помощи тюремного начальства, и это закончилось для него катастрофой. Его использовали, затем оставшиеся полгода до окончания тюремного режима он прятался от всех по двойникам с такими же, как и сам, беженцами.

В 1-й колонии, куда его привезли, кое-что об этом слышали, но конкретно ничего не знали. Да и не стремился никто правду узнать, так как у него там были друзья, имевшие немалый вес, которым это было невыгодно. В результате его встретили с уважением и почетом, тем более что по выходу в зону он объявился вором в законе.

Перед выездом Симона из тобольской спецтюрьмы тюремное начальство ему рассказало такое, после чего он потерял покой и сон. Ему сказали, что через два месяца после него из спецтюрьмы по окончании тюремного режима должен выехать Пудель, которого отправят на Дальний Восток, но там его не примут и привезут обратно в Тюменскую область, после чего он попадет в 1-ю зону. При этом Симону дали понять, что в тот момент он тоже будет в этой зоне.

Получив такую информацию, Симон испугался (что и нужно было тюремному начальству) и по прибытии в 1-ю колонию сразу же стал обливать меня грязью. В частности, он говорил всем то, что мусора специально привезут меня в Тюменскую область для борьбы с ворами, и в первую очередь с ним, Симоном, и предупредил всех зоновских авторитетов, что никаких разговоров со мной быть не должно, ибо я негодяй и заслуживаю смерти.

Обычно все выезжавшие из спецтюрьмы возвращались обратно в те регионы, где они были осуждены на тюремный режим. Тюменская область никогда не оставляла у себя крытников из других регионов, так как у них и своих хватало. Однако в тот раз сделали исключение, и меня, к всеобщему удивлению, после нескольких недель мотаний по пересыльным тюрьмам привезли обратно в Тюменскую область и поместили в 1-ю колонию.

Все произошло именно так, как предсказывал Симон (а это могли знать лишь в управлении мест заключения области). Но самого его к тому времени уже в 1-й колонии не было. Он пробыл там около месяца, объявляясь вором в законе, затем, после вынесения мне «воровского приговора», был этапирован в тюменскую пересыльную тюрьму, где находился еще несколько недель.

И все это время и зоне, и в тюменской пересыльной тюрьме Симон, объявившись вором, поливал меня грязью и говорил всем о том, что я негодяй, и заслуживаю смерти. Затем перед самым моим выездом из тобольской спецтюрьмы (находившейся в той же области) его увезли в другой регион, и больше я о нем никогда не слышал, возможно, сменил кличку, а может, и в живых уже нет, ибо зла причинил людям немало. 

До этого я в зонах Тюменской области не сидел, поэтому друзей у меня в 1-й колонии не было. Сомон же имел здесь большой вес до осуждения на тюремный режим, а прибыв сюда вторично, вообще объявился вором. О своих проблемах в спецтюрьме он всем рассказывал так, как ему было выгодно, делая при этом упор на конфликт между славянскими и кавказскими ворами, а так как в российских зонах в основном сидят славяне, то его пояснения попадали на благодатную почву.

Опровергнуть слова Симона никто не мог, ибо прямых очевидцев всех этих событий в этой колонии не было, а местные авторитеты не были заинтересованы в его разоблачении. Тем более что и лагерное начальство, с которым он с первых же дней вошел в близкий контакт, создало ему, как своему агенту, благоприятную обстановку.

Раньше в этой колонии воров в законе не было, и никто из тех, кто там тогда сидел, близко с ними не общался, поэтому Симону удалось без большого труда навязать всем свою версию. Его приняли как вора, после чего он вынес мне воровской приговор, а воровские решения в криминальном мире не обсуждаются.

В общем, встречу мне приготовили серьезную, и на высоком уровне, причем не в переносном смысле, а в прямом. Ибо планы по внедрению Симона (перед моим приездом) в 1-ю колонию в качестве вора в законе, с последующим вынесением мне воровского приговора, отрабатывались в управлении мест заключения Тюменской области.

1-я зона, куда меня привезли в феврале 1983 года, находилась рядом с управлением мест заключения Тюменской области и считалась образцово-показательной. Режим содержания в этой колонии был хуже некуда, а контингент отвратительный, ибо сюда свозили из разных тюрем и зон в большинстве своем обиженных и беженцев.

Местная администрация контролировала здесь обстановку полностью, поэтому в эту колонию привозили иногда и таких заключенных, которых нужно было обломать. Те, в свою очередь, старались отсюда вырваться, но это было непросто. Их положение усугублялось и тем, что большинство местных авторитетов являлись тайными пособниками начальства, в результате чего те, кого привозили для ломки, попадали под пресс и интриги со всех сторон.

Обычно всех приходивших в зону этапом помещали в отдельную камеру и лишь после собеседования с начальством распределяли по отрядам. Со мной по приходу в 1-ю зону вообще никто не беседовал, причем прямо с вахты отправили в самый плохой отряд (по обстановке и режиму содержания), а также определили на плохую работу и выделили спальное место, не соответствующее моему положению. Я понял, что меня здесь ждали и провоцируют на конфликт, поэтому решил стерпеть и осмотреться.

В первый же день хотел встретиться с местными авторитетами, чтобы выяснить в зоне обстановку, но столкнулся со стеной отчуждения. Причина была в приговоре, который мне вынес Симон, но я об этом еще не знал. Усугубил мое положение также Коля Игаш, попавший в эту зону за месяц до меня. Он был в одно время со мной и Симоном в тобольской спецтюрьме, сидел на спецкорпусе и знал всю правду, но по приходу в зону был напуган начальством, которое предупредило его, что если скажет о Симоне что-либо плохое, то наживет неприятности.

Родом Игаш из Челябинской области, до конца срока ему оставались считанные месяцы, и он решил досидеть их спокойно. К тому же, как впоследствии выяснилось, за несколько лет до того он приобрел в одной из зон Магаданской области картежный долг, что считается в местах заключения тяжким грехом. Этот темный эпизод из своей биографии Игаш тщательно скрывал, но в его личном деле имелась отметка, делавшая его зависимым от начальства, поэтому, когда у него спросили в зоне о Симоне, он подтвердил, что тот является вором.

В мой адрес, зная о том, что меня сюда привезут, Игаш не сказал ничего плохого, но своим обманом в отношении Симона вынес мне, по сути, приговор. Более того, когда я появился в этой зоне, он мне сказал, что меня здесь ждали давно, но не пояснил, что за этим стоит, и не предупредил об опасности, поэтому я не воспринял его рассказы всерьез и не предпринял опережающих действий. Единственное, о чем он предупредил, так это о том, чтобы я не говорил о Симоне ничего плохого: мол, его воспринимают здесь как вора, и самый авторитетный в зоне человек Никита – его близкий друг.

Я ответил Игашу: «Симона здесь нет, поэтому не собираюсь кричать на каждом углу, какой он плохой, но если у меня спросят, расскажу правду». На этом мы разговор о Симоне закончили. Прошло несколько дней. Я неоднократно пытался наладить контакты с местными авторитетами, но все мои попытки натыкались на стену отчуждения. Причину не мог понять, ибо мне ничего не говорили. Игаш знал все, но молчал.

Познакомился с двумя неплохими молодыми ребятами. Для них многое в общении со мной, исходя из моего жизненного опыта и пройденного пути, было интересно. Они попросили меня рассказать о тобольской спецтюрьме и о Симоне, который приходил в эту зону как вор. Я рассказал им все, что знал. На следующий день они мне заявили, что разговаривали по этому поводу с Никитой, самым авторитетным человеком в зоне, который сказал им, что Симон вор, а я конченый негодяй, которого нужно убивать.

Эта информация свалилась на меня как гром среди ясного неба. Я спросил у них, кто еще в курсе этого. Оказалось, что все наиболее влиятельные в этой зоне люди. Только теперь до меня дошло, почему никто из местных авторитетов не шел со мной на контакты. Я попросил этих ребят передать Никите, что необходимо собраться всем, кому положено, и разобраться в возникшей ситуации. В ответ услышал, что никто по этому поводу разбираться не будет, так как Симона здесь считают вором, и его слова обсуждению не подлежат.

Разозлившись, я заявил им в резкой форме: «Пусть те, кому нравится, считают его хоть Папой Римским, но по жизни он негодяй, которому при мне в тобольской спецтюрьме был вынесен воровской приговор». Затем добавил: «Передайте всем, кого это касается, что в обиду я себя не дам, а с тех, кто перейдет за допустимые рамки, будет в будущем жестокий спрос». Разговор закончил фразой: «Жду сегодня в восемь часов вечера всех, кто в курсе этих дел, будем разбираться. И не дай Бог, если услышу до того, как разберемся, хоть одно плохое слово в свой адрес».

Многие местные авторитеты были обо мне наслышаны задолго до моего появления в этой зоне и знали со слов тех, кто был при мне в тобольской спецтюрьме, что становиться на моем пути опасно. Одно дело чесать языками за спиной, и совсем другое, когда надо отвечать за сказанное, поэтому в назначенное время никто на разборки не пришел. Прождав около часа, я достал из укромного места два остро заточенных куска арматуры с палец толщиной и сантиметров по тридцать в длину каждый и, спрятав один за голенище сапога, а другой в рукаве телогрейки, пошел всех разыскивать сам.

Первым мне был нужен Никита. Мы были с ним знакомы по тобольской спецтюрьме. Когда я находился на рабочем корпусе, он работал там слесарем-бесконвойником, что считалось для порядочных арестантов «западло», ибо на такую работу мог попасть лишь тот, кто пользовался доверием у начальства. В другой зоне Никита вообще бы не имел права голоса, но в этой, где порядочным арестантам не давали житья, а почти все приходившие из спецтюрьмы были в той или иной степени замараны, он был первым.

В 1-ю колонию Никита пришел после окончания тюремного режима полтора года назад, в тот момент, когда у Симона все еще было нормально. О том, что у того в дальнейшем возникли серьезные проблемы, Никита, конечно же, слышал, но деталей не знал, да и не особо хотел их узнать, ибо, являясь, с одной стороны, тайным пособником начальства, а с другой – другом Симона, он был заведомо на его стороне.

Сложившуюся ситуацию мусора рассчитали верно, все получилось именно так, как они запланировали. К началу решающих действий я оказался один, в безвыходной, по сути, ситуации. Доказать свою правоту не мог, ибо подтвердить мои слова было некому, а заинтересованных в обратном было много. Коля Игаш, единственный, кто знал об этом все (ибо мы с ним в спецтюрьме поддерживали переписку), своим обманом усугубил мое положение еще больше.

Проанализировав возникшую ситуацию, я понял, что попал в тщательно подготовленную западню и что это месть за тобольскую спецтюрьму. Меня привезли в эту зону за смертью или, в лучшем случае, за новым сроком. Мне стало ясно, что если не предприму опережающих действий и не решу этот вопрос сегодня, то завтра, когда мои враги опомнятся и направят все в нужное им русло, будет поздно.

Когда я нашел Никиту в том бараке, где он жил, и потребовал от него объяснений, то его друзья, растерявшиеся от неожиданности, решили не вмешиваться. Никита понял, что я к нему пришел не с пустым разговором, а с серьезными намерениями и что жизнь его в опасности. Стало ясно ему и то, что без конкретного результата я не уйду. А требовал я одного, чтобы мне дали возможность рассказать всем, кто был в курсе этих событий, правду, ту самую правду, от которой они все до этого отмахивались.

В результате все получилось так, как нужно было мне, и я вышел из заведомо проигрышной ситуации победителем. А что касается штырей, которые я взял с собой на всякий случай, то они мне, к счастью, не понадобились. Моим оружием была правда и мой дух. А штыри эти вообще никто не видел, хотя и чувствовали, что я пришел не с пустыми руками, ибо обстановка была настолько напряженной, что необходимость в них могла возникнуть в любой момент.

Через пару недель со мной стали считаться все. К тому времени я уже кое-кого обыграл (в карты, нарды или домино) и поправил свое финансовое положение. А еще через полмесяца организовал в зоне общак (чего здесь раньше никогда не было) и расставил ответственных по отрядам, которым вменил следить за порядком.

Одновременно с этим отправил своей матери письмо, где рассказал о провокации, которую мне устроили в колонии с ведома управления мест заключения Тюменской области в отместку за тобольскую спецтюрьму, и о нависшей надо мной опасности. Мать сняла копии с моего письма и атаковала областную прокуратуру и управление мест заключения области, пообещав вынести этот вопрос на уровень Москвы.

После этого у меня состоялся разговор с тем же представителем из областного управления, с которым мы за год до того разговаривали в тобольской спецтюрьме о пресс-камерах и беспределе тюремного начальства. Заверив в том, что провокаций впредь не будет, он попросил меня от имени областного управления остановить мать, пообещав нормальные условия и разные блага.

Несколько недель после этого меня действительно не трогали, и этого времени мне хватило для того, чтобы организовать в зоне общак (о котором здесь раньше даже не слыхали) и навести кое-какой порядок. Основная масса заключенных встретила мои начинания положительно, ибо беспредел со стороны местных блатных всем надоел. Лагерному начальству и подконтрольным им авторитетам это, наоборот, не понравилось. Открыто выступить против меня никто не осмеливался, но интриги и провокации посыпались со всех сторон. 

Однако, несмотря на сильное противодействие со стороны начальства и их пособников, мои позиции, и через это общака, укреплялись с каждым днем все больше. Попытки настроить против меня заключенных через разные грязные слухи тоже не увенчались успехом. В результате, когда всем стало ясно, что остановить меня невозможно, я по надуманному поводу был водворен на пятнадцать суток в ШИЗО с последующим переводом в ПКТ на шесть месяцев.

ГЛАВА 12: ГОЛОДОВКА

За восемнадцать лет, проведенных в заключении, мне неоднократно приходилось в знак протеста объявлять голодовки, но случай, о котором  хочу рассказать, стоит того, чтобы остановиться на нем подробней. 39 суток чистой голодовки – событие редкое даже для советских лагерей, где, казалось бы, удивить уже никого ничем невозможно. 

В феврале 1983 года меня привезли в 1-ю колонию, находившуюся в городе Тюмени, где было восемнадцать отрядов, человек по сто в каждом. Вначале у меня возникли проблемы (об этом я рассказывал в предыдущей главе), затем все встало на свои места. После этого я во всех отрядах поставил ответственных и обязал их следить за порядком, а также организовал зоновский общак, основу которого вначале, как всегда, составили мои личные сбережения.

Общаковые продукты, курево, чай и т. д. посылались в ШИЗО и ПКТ, а деньги отправлялись этапами в тобольскую спецтюрьму и областной сангородок. Весть о том, что в 1-й колонии после того, как я туда попал, возникла общаковая постановка, быстро разнеслась по всем зонам и тюрьмам Тюменской области. Ничего подобного в этой области раньше не было, и уж тем более никто не ожидал, что такое возможно в образцово-показательной колонии, которая находится рядом с областным управлением.

Когда начальству стало известно, что я хочу организовать общаковую постановку в зоне, где им подконтрольны почти все авторитеты, не говоря уже об остальной массе заключенных, то им стало смешно. Но вскоре стало не до смеха. Начал я с того, что нашел в зоне людей, которые не имели ранее большого веса, но грехов по арестантской жизни не имели, и поставил их ответственными за те отряды, в которых они жили.

До этого каждый в отдельности они на обстановку в зоне не влияли, но объединенные общей идеей арестантской справедливости под моим началом стали представлять реальную силу, с которой вынуждены были теперь считаться даже самые крутые авторитеты. Ибо противодействие общаку в преступном мире считается тяжким грехом, за который рано или поздно придется отвечать. Местное начальство и подконтрольные им авторитеты втайне надеялись, что основная масса заключенных меня не поддержит, и делали для этого все возможное, но их надежды не оправдались.

Чтобы расставить все окончательно по своим местам, я написал общаковую ксиву, в которой заявил, что с этого момента беспредел в зоне запрещен. За несправедливые действия спрос будет со всех, невзирая на личности. В отношении общака пояснил, что дело это добровольное и собирается для помощи тем, кто находится в более трудных условиях (то есть в ШИЗО, ПКТ, сангородке, спецтюрьме).

Затем уточнил. Играющие, придерживающиеся общаковой постановки, должны выделять с выигранных денег десять процентов. Остальных поставил перед выбором: Кто считает себя по арестантской жизни мужиком, тот должен выделять ежемесячно на общак одну пачку махорки (папирос или сигарет). Кто считает себя хорошим пацаном – две пачки, бродягой – три. Желающим дать больше – Бог навстречу. А в конце общаковой ксивы написал: «Жизнь по принципу: я и мой желудок – это психология удавов. Пусть каждый сам о себе скажет, кем он себя считает».

Мою общаковую ксиву размножили, и в течение первых же суток с ее содержанием, через ответственных за отряды, ознакомились почти все заключенные в зоне. После этого каждый должен был дать ответ, кем он себя считает, и в соответствии с этим попадал в тот или иной список. Удавами многим не хотелось быть, поэтому общаковую постановку поддержало большинство заключенных, и даже некоторые члены СВП.

Хамства и хулиганства в зоне стало меньше, многие почувствовали себя более защищенными и стали более терпимо относиться друг к другу. В ШИЗО и ПКТ, где зачастую раньше сидели без курева, не говоря уже о чем-то большем, после создания общаковой постановки появилось всего вдоволь.

Большинству заключенных эти изменения понравились. Недовольны были только те, кто привык решать свои вопросы с позиции силы и хамства. Не понравились мои новшества и лагерному начальству, ведь чем больше в зоне вражды и несправедливости, тем чаще бегут к ним за помощью и через это сильней попадают в зависимость.

Кончилось тем, что меня закрыли на полгода в ПКТ (к тому моменту я пробыл в зоне несколько месяцев). В постановлении написали: «Создал группу отрицательного поведения, занимался дезорганизацией работы учреждения, терроризировал осужденных, вставших на путь исправления, и вышибал картежные долги». На самом деле все было наоборот: я боролся с несправедливостью, беспределом и беззаконием.

1-я колония, считавшаяся образцово-показательной, находилась рядом с областным управлением мест заключения, поэтому все происходившее там находилось под их контролем, включая и мое водворение в ПКТ. В знак протеста я объявил голодовку и написал на имя областного прокурора заявление, в котором указал факты беззакония со стороны начальства по отношению к заключенным.

Одновременно с этим отправил письмо своей матери, в котором рассказал о том, что произошло. В письме затронул не только лагерное начальство, но и управление мест заключения области. Начальники всех уровней уже не рады были, что со мной связались, но после того как получился большой шум, им отступать уже было нельзя. Мне тоже нельзя было отступать, да и не привык я отступать в тех случаях, когда считал себя правым. В результате пошел принцип на принцип, и дело зашло далеко.

За то время, пока я держал голодовку, ко мне на беседы неоднократно приезжали разного рода начальники, вплоть до областного прокурора. Меня просили снять голодовку и остановить мать, которая закидала областные инстанции своими жалобами и копиями моих писем, где перечислялись факты беззакония со стороны лагерного начальства и управления мест заключения области.

Многое из того, что было вытащено мной на поверхность в отношении лагерной администрации, подтвердилось. Опасаясь, что эта информация выйдет через мою мать на уровень Москвы, областное начальство заменило в зоне всех особо засветившихся, и в частности весь режимно-оперативный состав во главе с начальником.

Новый начальник режимно-оперативной части, ветеран афганской войны, оказался в целом мужиком неплохим, он часто заходил ко мне в камеру, и мы с ним беседовали о жизни. Он постоянно уговаривал меня снять голодовку, говоря: «Из-за тебя убрали многих старых работников. Что тебе еще нужно?» Кстати, ему и самому это было выгодно. С новыми кадрами легче работать, чем с теми, которые уже зажрались.

Я настаивал на том, чтобы мне отменили ПКТ и отправили в другую область. Но начальство категорически в этом отказывало, так как это подорвало бы авторитет не только руководства колонии и областного управления мест заключения, по указанию которого меня в ПКТ посадили, но и суда, принявшего это решение.

На период голодовки меня перевели из ПКТ в штрафной изолятор и отобрали матрац, а также держали в камере с теми, кто принимает пищу, чтобы подвергнуть дополнительным искушениям. Пайку и баланду мне выдавали каждый день, но я к ним не прикасался, и их периодически меняли на более свежие.

Меня ежедневно осматривал врач, который постоянно при этом твердил, что есть указание сверху сломать меня однозначно, так как дело коснулось принципа. Чтобы ни у кого из заключенных не появилось даже мысли о том, что можно чего-либо добиться при помощи голодовки, ибо дурной пример – заразительный.

Дело принимало серьезный оборот. Мне открыто говорили и медработники, и надзиратели, и начальство, что я скорее сдохну, чем мне в чем-то уступят. Мол, ситуация находится под контролем областного начальства, и если приедут с проверкой из Москвы, то им легко докажут, что посадили меня в ПКТ законно, и свидетелей нужных найдут. И если выяснится, что для голодовки у меня не было оснований, то и в смерти моей винить будет некого.

В общем, с какой стороны ни смотри, везде плохо, а так как я отступать не привык, то стал готовиться к худшему. Кроме кипяченой воды ничего не употреблял. В течение первых двух недель активно двигался, ходил, разговаривал, через три недели уже не ходил, через четыре – не двигался, а потом и говорить перестал. От меня остался скелет, обтянутый кожей, и я периодически стал терять сознание.

Все это время вместе со мной в камере находились другие заключенные. И когда всем стало ясно, что я дошел до крайней точки и в штрафном изоляторе скоро появится покойник, тогда поднялись все сидевшие в ШИЗО и ПКТ и начали вышибать двери. Шум получился большой. Лагерное начальство, испугавшись, что моя смерть послужит поводом для беспорядков в зоне, за что придется отвечать перед Москвой (тем более что моя мать их все это время теребила), срочно предприняло меры.

Тут же появился врач, который вынес заключение, что жить мне осталось недолго. После этого меня унесли на носилках в лазарет и влили в рот через шланг принудительно жидкую молочную пищу. На этом моя голодовка закончилась. Такой исход меня устраивал, по сути, это была победа.

Я понимал, что исходя из моей характеристики и сложившихся обстоятельств, никто мне ПКТ не отменит, но сам отказаться от голодовки не мог, так как за моей борьбой с обнаглевшим начальством наблюдали тогда многие. И если бы меня не накормили принудительно, то я предпочел бы лучше смерть, чем позорную капитуляцию.

Сейчас, вспоминая события минувших дней, я благодарен Силам Провидения за то, что не давали мне поблажек и подвергали всевозможным испытаниям. Это помогло мне поверить в свои силы, а также закалиться в духовном плане и подготовиться к новым, еще более серьезным испытаниям, которые ожидали меня в дальнейшем.

А что касается голодовки, очевидцами которой тогда стали многие, то я рад тому, что мне представилась возможность доказать, что стремление к истине и справедливости сильнее страха перед физической смертью. Можно, опираясь на земную власть и обстоятельства, сломать человека физически, и даже его убить, но одержать верх над духом того, кто ставит общие интересы выше личных, невозможно.

ГЛАВА 13: НОВЫЕ ИСПЫТАНИЯ

В санчасти меня продержали несколько дней на молочной диете, а когда убедились, что кризис прошел и что я не собираюсь продолжать голодовку (ибо не видел в этом смысла), перевели обратно в ПКТ.  После упомянутых выше событий лагерное начальство и надзиратели стали относиться ко мне более уважительно. Репрессий в ПКТ не было, условия стали лучше, и я решил не дергаться и довериться судьбе, считая, что время все расставит по своим местам.

Общак, созданный мной, хотя и слабо, но функционировал. Исходя из этого, с куревом и чаем в ШИЗО и ПКТ проблем не было. Несмотря на то, что я находился в изоляции, мое слово в зоне при решении спорных вопросов оставалось решающим. Связь осуществлялась через переписку. Лагерные авторитеты, зная, что я наблюдаю за обстановкой, старались не наглеть. Новый начальник режимно-оперативной части во избежание проблем также сдерживал своих подчиненных от ненужных крайностей.

В ПКТ я отсидел в общей сложности более восьми месяцев вместо положенных шести, так как штрафные изоляторы мне не засчитали. В зону вышел весной 1984 года. После голодовки и долгого пребывания в камере здоровье ухудшилось, необходимо было лечение. Но с первых же дней ко мне стали приходить заключенные с жалобами на творящийся в зоне беспредел и с просьбами навести порядок.

Я знал, что у меня возникнут проблемы, но в то же время понимал, что никто иной не сможет выправить в зоне положение. Другие тоже это понимали и смотрели в мою сторону с надеждой. Несколько дней я колебался, мне надоело сидеть в камерах, мой организм требовал передышки. Хотелось хоть немного пожить для себя и поправить пошатнувшееся здоровье, но потом понял, что от судьбы не уйдешь. Как говорится, назвался груздем, полезай в кузов. И я полез. Вся моя физическая сущность пищала и сопротивлялась, а духовная толкала вперед и оказалась сильней.

Я прошелся по всем отрядам и провел нужные беседы. А для укрепления позиций общаковой постановки назначил не по одному ответственному за каждый отряд, как было раньше, а по трое (среди которых один был старший), на случай непредвиденных обстоятельств. Назначил несколько ответственных и за саму зону. То есть создал как бы систему советов (от слова «советоваться»), при которой место убывшего мог тут же занять другой. Я знал, что мне не дадут задержаться в этой колонии долго, поэтому старался закрепить все более основательно.

В результате уже через несколько дней после моего выхода из ПКТ обстановка в зоне заметно улучшилась и стало больше порядка. В этот раз меня поддержало еще больше заключенных, чем до водворения в ПКТ, так как почти всем стало ясно, что при созданной мной общаковой постановке жить в зоне многим спокойнее. Появилось ощущение защищенности и надежда на то, что в трудную минуту помогут. 

Зоновских авторитетов, многие из которых мне пытались в прошлый раз мешать, я предупредил публично, что впредь любое противодействие общаковой постановке будет расцениваться как мусорское пособничество со всеми вытекающими из этого последствиями. Более того, официально заявил, что все не поддержавшие общак потеряют право голоса в решении серьезных вопросов не только в этой зоне, но и в других местах, об этом я побеспокоюсь лично.

Все уже поняли, что я не шучу, поэтому результат превзошел все ожидания. В течение первых же суток после моего заявления ко мне пришли все, кто имел в этой зоне хоть какой-то вес, с заверениями в лояльности и готовности поддержать общак. После этого я нашел каждому применение там, где он мог принести больше пользы. 

За считанные дни обстановка в зоне изменилась до неузнаваемости: драки, интриги и оскорбления ушли в прошлое, спорные вопросы стали решаться в присутствии ответственных за отряды или колонию. В ШИЗО и ПКТ обстановка тоже заметно улучшилась, так как о тех, кто там находился, теперь беспокоилась вся зона.

Почти всем заключенным изменения в зоне понравились. Но начальство увидело в этом опасность, считая, что такое самоуправление лишает их инициативы. Поэтому вместо того, чтобы найти компромисс, при котором соблюдались бы права осужденных и надлежащий порядок, администрация колонии бросила на борьбу с общаковым движением все свои силы и возможности. При этом основной удар был направлен на меня.

За два с лишним месяца (с момента выхода из ПКТ) я четыре раза водворялся в штрафной изолятор от 10 до 15 суток, не говоря уже о других мерах воздействия. А когда руководство колонии убедилось, что это не помогает, то в штрафной изолятор вместе со мной было закрыто около тридцати наиболее активных сторонников общака. При этом всем заявили, что в зону не выпустят до тех пор, пока они не откажутся от общаковых дел и не подтвердят все это письменно.

Мне, если не подпишу подобный документ, обещали добавить от трех до пяти лет по 188-й статье. Статья эта появилась в конце 1983 года и просуществовала несколько лет, причинив заключенным много горя, так как давала право лагерному начальству добавлять новые сроки не за преступления, а за нарушения режима содержания, которые трактовались как злостное неповиновение требованиям администрации.

Все в тот момент смотрели на меня. Срок, обещанный мне, был реальностью, и все это знали. К тому времени я уже отсидел из своего последнего срока 13 лет и был, как говорится, уже одной ногой на свободе. Мысль о том, что добавят еще несколько лет, приводила меня в ужас, так как знал, что после этого не освобожусь. Но и подписать то, что от меня требовали, не мог, ибо это противоречило моим жизненным принципам. 

Лагерному начальству очень хотелось меня сломать, чтобы показать всем, кто в зоне хозяин, и оно ради этого готово были пойти на многое. Мне обещали, что если откажусь публично от общаковых дел и подтвержу это письменно, то тут же выпустят из штрафного изолятора и создадут благоприятные условия в зоне, а если захочу, отправят в другую колонию и даже в другой регион. Все это было заманчиво, так как я давно хотел уйти из этой области. Но на меня смотрели с надеждой более полутора тысяч заключенных, вставших на путь, который я им указал, и я не мог их разочаровать.

В процессе репрессий несколько человек написали требуемые расписки, но были встречены всеобщим презрением, и после этого уже никто не отступал. Все смотрели на меня. Я стал знаменем борьбы заключенных за свои права. Давили на многих, но срок обещали мне одному, ибо все знали, кто является стержнем общакового движения. И если бы я написал расписку, что отказываюсь от общака, то это тут же сделали бы и остальные. Но пока я не был сломлен, держались и другие.

Когда начальству стало ясно, что я решил стоять до конца, меня перевели из ШИЗО в ПКТ на полгода и стали готовить документы в суд по 188-й статье. Я мысленно обратился за помощью к Богу и отправил через надежный канал письмо своей матери. В письме написал, что более года назад меня по распоряжению областного управления мест заключения привезли в эту колонию за смертью или новым сроком, и сейчас это стало реальностью, а также указал новые факты произвола со стороны начальства.

Получив мое письмо, мать атаковала областные инстанции и пообещала вынести этот вопрос на уровень Москвы. Грехов у руководства колонии, несмотря на то, что оно многое подчистило за время моей прошлогодней голодовки, еще хватало. А областному начальству очень не хотелось, чтобы всплыла история с пресс-камерами в тобольской спецтюрьме и ситуация с Симоном, который каким-то образом узнал о том, что могли знать только в управлении мест заключения Тюменской области.

В результате вместо обещанного нового срока я был осужден в конце 1984 года на тюремный режим до окончания своего старого срока, что явилось для меня и моих сторонников большой радостью и победой. После суда меня сразу же отправили в тюменскую пересыльную тюрьму, а оттуда в тобольскую спецтюрьму.

Общаковое движение после моего ухода ослабло, но окончательно не заглохло и продолжалось, как я потом узнал, еще долго. Мой пример самопожертвования во имя общего блага вдохновил тогда многих. И как ни старалось начальство, ему так и не удалось, несмотря сильное желание и большую власть, уничтожить ростки арестантского самоуправления, взращенные мной на принципах взаимовыручки и справедливости.

ГЛАВА 14: ВОЗВРАЩЕНИЕ В СПЕЦТЮРЬМУ

В конце 1984 года меня вновь привезли в тобольскую спецтюрьму, где я с первых же дней попал в самую гущу событий, связанных с дальневосточным авторитетом по кличке Джем, с которым мы были знакомы заочно давно, но встречаться до этого не приходилось. И вот, наконец, встретились. 

Еще до моего прихода у Джема возникли в спецтюрьме серьезные проблемы из-за того, что он самовольно объявился вором в законе. В результате этого находившиеся там воры Дато Ташкентский, Вахтанг Кокиня, Коля Якутенок, Мирон, Тимур, Роин и Донец предъявили ему претензии. Положение у Джема сложилось критическое, ибо он совершил то, что по воровским законам не прощалось.    

Исходя из того, что наши дальнейшие пути с Джемом очень сильно переплелись, да и как человек он представляет собой интерес немалый, я расскажу о нем подробней.

Родился Евгений Петрович Васин в городе Комсомольске-на-Амуре 10 ноября 1951 года, по иронии судьбы в День милиции. Первую судимость получил за драку через две недели после того, как ему исполнилось 15 лет. К моменту нашей встречи в тобольской спецтюрьме имел уже шесть судимостей (пять из них за драку) и семнадцать лет, отсиженных в лагерях и тюрьмах.

По своей натуре Джем – лидер. Обладая организаторскими способностями, большой физической силой и желанием быть везде первым, он сумел в перерывах между отсидками объединить вокруг себя на свободе таких же, как и сам, уличных авторитетов из района Дземги, где он жил. Вскоре о Дземгах услышал весь город. Заявили они о себе при помощи грубой физической силы и крепкой сплоченности. В тюрьмах и лагерях дземговцы также держались вместе, а Джем был их бессменным лидером.

Свой район Дземги Джем возвел в культ и называл маленьким Палермо, проводя этим параллель с центром сицилийской мафии. Он внушил дземговцам понятие избранности и то, что им многое дозволено. А для закрепления своих позиций в первой половине семидесятых годов создал из числа своих друзей-дземговцев «братский круг», или, как он его называл, «союз истинных арестантов», в основе которого лежал принцип: один – за всех, все – за одного.

Дисциплина в этом сообществе была жесткой. Давший клятву братской верности обязан был интересы названных братьев ставить выше всего остального. Во взаимоотношениях между собой за основу ставились одни законы, по отношению ко всем остальным – другие. Внутренняя структура «союза истинных арестантов» была взята Джемом из воровской идеологии, но с ярко выраженными отклонениями в сторону мафии, а также масонства. В результате получился интересный гибрид.

По воровским понятиям вором в законе мог стать лишь тот, кто живет на свободе за счет воровства, а для ввода в братский круг этого не требовалось. По воровским понятиям вор не имел права утаивать от порядочных арестантов свою принадлежность к воровскому сообществу, а входившие в братский круг обязаны были скрывать свое членство в «союзе истинных арестантов» от всех непосвященных.

По воровским понятиям мнение вора в законе для всех живущих арестантской жизнью являлось законом: если один вор скажет одно, а сто не воров – обратное, то воры обязаны отдать предпочтение не большинству, исходя из истины, а своему собрату. Но в братском круге, который создал Джем, мнение его членов было поставлено выше мнения воров в законе.

Позднее Джем стал втягивать в братский круг уличных и лагерных авторитетов не только из своего родного района Дземги, но и из других мест, однако основной опорой для него всегда была его личная гвардия – дземговцы.

До конца 70-х годов причастность к братскому кругу от всех непосвященных скрывалась. Но к началу 80-х это сообщество настолько набрало силу, что вышло из подполья, и Джем, находившийся тогда в совгаванской зоне, публично объявил, что члены «союза истинных арестантов» являются элитой преступного мира в Хабаровском крае со всеми вытекающими из этого последствиями.

Никто не имел права поднять руку на члена вышеупомянутого сообщества под страхом жестокого наказания. Судьбу их могли решать только братья по жизни, и никто иной. Но и этого Джему показалось мало, и к началу 1982 года внутри братского круга, который насчитывал уже более сотни членов, он создал еще один круг, более узкий – из десяти человек. Всех входивших в этот избранный круг Джем объявил ворами в законе. Почти все они, за исключением двоих-троих, были дземговцы.

По воровским понятиям все они являлись самозванцами и подлежали наказанию, ибо присвоить титул вора в законе имели право лишь сами воры. Джем об этом знал, но чувствовал себя безнаказанно, так как настоящих «законников» в Хабаровском крае не было, а если и завозили их иногда, то все они были кавказцами, которых всерьез здесь никто не воспринимал, ибо все вопросы в дальневосточных лагерях и тюрьмах решали местные авторитеты.

Позднее в Хабаровский край после тобольской спецтюрьмы привезут грузинских воров Паату Большого и Коку Коберидзе, которым удастся найти общий язык с местными авторитетами и направить их представление о воровских законах в правильное русло. Но в начале 80-х годов Джем создал в Хабаровском крае свою идеологию и свою «воровскую элиту», которой удалось, опираясь на братский круг, оказать заметное влияние на обстановку в местных лагерях и тюрьмах.

Краевое управление мест заключения этому не мешало, так ему это было выгодно. Во-первых, созданная Джемом «воровская элита» находилась под полным контролем начальства. Во-вторых, составляла оппозицию настоящим ворам в законе. В-третьих, помогала выявлять наиболее влиятельных заключенных и их вербовать.

Тех авторитетов, которые соглашались сотрудничать с начальством, оставляли в местных зонах, а несговорчивых отправляли в другие регионы. Через некоторое время у руля во всех зонах Хабаровского края остались только те члены «союза истинных арестантов», которые устраивали начальство. Им создавали благоприятные условия и через них контролировали остальных заключенных.

В результате вся созданная Джемом «воровская постановка» оказалась под контролем официальных властей, а его самого в благодарность за проделанную работу освободили в феврале 1982 года из совгаванской зоны досрочно и отправили на стройки народного хозяйства (то есть на «химию»), куда он попал не по амнистии, а по заявлению. Среди порядочных арестантов это считалось «западло».

Своим соратникам Джем пояснил, что хочет создать на свободе такую же «воровскую постановку», как в лагерях. Трудно сказать, чем он руководствовался, но в тот момент это было нереально. В лагерях подобная постановка помогала начальству контролировать заключенных, поэтому Джему не только в этом не мешали, но, наоборот, помогали. А на свободе с организованными преступными группами милиция боролась и действовала по принципу: «вор должен сидеть в тюрьме».

После условно-досрочного освобождения Джема отправили не в Комсомольск, на что он рассчитывал, а в иной населенный пункт, где ему вменили в обязанность общественно-полезный труд под жестким контролем. Будучи патриотом родного города и не являясь сторонником физического труда, он убежал в Комсомольск, где вскоре был пойман и осужден на новый срок за драку и нанесение тяжких телесных повреждений.

Как и следовало ожидать, Джем ничего из того, что обещал своим соратникам, осуществить на свободе не сумел. Из-за временных успехов он переоценил свои силы и возможности и в результате потерпел поражение.

После выхода на «химию» его репутация оказалась сильно подмоченной. При других обстоятельствах он бы никогда не смог подняться, но спасло то, что созданный им братский круг уже контролировал (при поддержке начальства) зоны и тюрьмы Хабаровского края, и всем недовольным затыкали рот под страхом жестокого наказания, мотивируя тем, что воровские поступки не обсуждаются (а Джем объявился вором).

К тому моменту созданная Джемом «воровская постановка» находилась, как уже подчеркивал, под полным контролем начальства, поэтому в Хабаровском крае он был больше не нужен. «Мавр сделал свое дело, теперь может уйти». В конце 1993 года его отправили в Тюменскую область.

По приходу в зону, находившуюся в поселке Лабытнанги, Джем объявился вором в законе, чего не имел права делать, так как официального воровского подхода к нему не было. Через некоторое время в ту же зону привезли грузинского вора Мирона, который, встретившись с Джемом, объявил его самозванцем. Между ними возник конфликт, после чего Мирона отправили в тобольскую спецтюрьму.

Однако Джему от этого легче не стало, ибо после разоблачения у него возникли в зоне серьезные трения, в результате которых он через некоторое время тоже оказался в тобольской спецтюрьме, где у него с первых же дней возникли серьезные проблемы. Находившиеся в спецтюрьме воры Мирон, Дато Ташкентский, Вахтанг Кокиня, Коля Якутенок, Тимур, Роин и Донец сделали по всем корпусам официальный «прогон», что Джем не вор, а самозванец со всеми вытекающими из этого последствиями.

После разговора с тюремным начальством Джема посадили в камеру на спецкорпусе, где сидел его земляк из Комсомольска Юра Клим, а также мой близкий друг Сергей Боец из Иркутской области. Когда мы до моего прошлого выезда из спецтюрьмы сидели вместе с Бойцом и дземговским авторитетом Борей Галимом, то последний нам рассказывал о Джеме много хорошего.

В связи с этим Клим и Боец встретили Джема с радостью, а он в свою очередь предложил им и сидевшему с ними Толику Ростовскому вступить в созданный им братский круг. И те не отказались, хотя это было опасно, так как воры, имевшие в то время большой вес в тобольской спецтюрьме, считали созданный Джемом «союз истинных арестантов» антиворовским и подвергали его членов гонениям.

Многие дальневосточники, узнав, что Джем выходил на «химию» по заявлению и объявился самовольно вором, от него отвернулись, посчитав, что он заболел манией величия и продался мусорам. А Клим, Боец и Ростовский, после того как назвались братьями, не бросили его в трудное время и находились рядом с ним до конца, хотя надежды на благополучный исход почти не было.

Я пришел в тюрьму именно тогда, когда у Джема и его сокамерников положение сложилось критическое, ибо воры уже всерьез намеревались объявить их негодяями, что было равносильно вынесению смертного приговора. Напомню, что в преступном мире тот, кого воры объявляют негодяем, лишается всех прав, его любой может оскорбить, ударить и даже убить, а живущие воровскими понятиями это сделать просто обязаны, ибо за игнорирование воровского приговора с них самих могут спросить.

Вместе со мной в спецтюрьму этапом пришли человек восемь. До распределения нас всех поместили в отдельную камеру, находившуюся на спецкорпусе. Весть о моем возвращении моментально разнеслась по тюрьме, с того момента, как я отсюда ушел, прошло всего два года, поэтому многие обо мне слышали, а некоторые знали лично.

В первый же день получил записку от Джема и Бойца, в которой они написали, что постараются уговорить тюремное начальство, чтобы меня посадили в их камеру. У них как раз было свободное место. Напомню, что с ними сидели тогда еще Клим и Толик Ростовский, а все общие камеры на спецкорпусе пятиместные. 

Со своей стороны я в момент распределения тоже попросился к ним в камеру, но меня посадили в другую, там же на спецкорпусе. Видимо, помня о скандале, который я им учинил по поводу пресс-камер (при помощи своей матери), а также зная о событиях в 1-й тюменской зоне (после чего уволили весь режимно-оперативный состав), тюремное начальство решило не рисковать, и меня старались держать подальше от таких ситуаций, где могли возникнуть серьезные проблемы. А возле Джема тогда было жарко.

Многие дальневосточники, как уже упоминал, от Джема тогда отвернулись, а некоторые, в угоду ворам, выступили против него открыто. Среди последних были Зек, Хруст, Череп и Белка, сидевшие на спецкорпусе в одной камере. Хруст и Череп были из Хабаровска, Зек – из поселка рядом с Хабаровском, а Белка – из Комсомольска.

Серега Зек был в тот момент самым авторитетным в тобольской спецтюрьме дальневосточником, и именно на его имя посылались общаковые гревы из Хабаровского края. До этого мы с ним встречались на двух зонах: матвеевской и хармулинской в 1976–1977 годах. С Валерой Хрустом мы встретились впервые в 1969 году на усиленном режиме, затем общались на свободе в 1971 году, а в 1976–1977 годах были в одно время с ним и с Зеком на Хармулях. С обоими у меня сложились в зонах близкие отношения.

В первые же дни они мне написали, что Джем самозванец, слесарь, химик, хулиган, и призывали к тому, чтобы я от него отвернулся. Воры тоже написали мне о Джеме много плохого с той целью, чтобы я его не поддержал, и основания у них были веские. Помимо того, что он выходил по заявлению на «химию» и самовольно объявился вором, имелись и другие причины, по которым он не мог претендовать на титул вора в законе.

Во-первых, будучи прирожденным хулиганом, Джем не жил на свободе за счет воровства, что являлось главным условием для вступления в воровское сообщество.

Во-вторых, будучи в тобольской спецтюрьме в 1976–1979 годах он работал на производстве, где делалась путанка для запретных зон, что считалось среди порядочных арестантов «западло».

В-третьих, на этом же производстве он работал слесарем-бесконвойником, то есть когда другие зеки находились под замком, гулял свободно по рабочему корпусу. Такое могли себе позволить только те, кто пользовался доверием у начальства. Как правило, бесконвойники в порядочных камерах не сидели.

Помимо прочего, будучи в тобольской спецтюрьме в 1976–1979 годах, Джем вел на рабочих корпусах тайную, но очень активную пропаганду против воров в законе, в пику которым выставлял созданный им «союз истинных арестантов». За это его по указанию воров избили в одной из порядочных камер на спецкорпусе, куда он попал в 1979 году перед выездом из тюрьмы. С одним из тех, кто его тогда бил, Нукзаром, по кличке Хося, я встречался потом на свободе.

И вдруг через несколько лет после этих событий, когда стало ясно, что современная воровская идеология не только прижилась в России, но и набрала вес, Джем, ранее конфликтовавший с ворами, публично объявил себя вором. Причем он сделал это самовольно, не считаясь с воровскими традициями и законами.

Возникшая ситуация поставила воров, находившихся в тобольской спецтюрьме, в очень сложное положение. С одной стороны, все ясно и понятно: Джем допустил серьезные проступки, которые по воровским законам не прощались. Но с другой стороны, все было не так просто, как могло показаться на первый взгляд.

Тогда на территории России почти все воры новой формации, за редким исключением, были кавказцы (в основном грузины), и это служило поводом для недовольства арестантов-славян, которых было большинство. А за спиной Джема, как ни крути, стояла реальная сила в лице созданного им братского круга, который контролировал все зоны и тюрьмы Хабаровского края. Более того, хабаровская пересыльная тюрьма находилась на пересечении многих дорог. Благодаря этому можно было распространять нужную информацию по разным регионам и через это там влиять на обстановку.

В то время на Дальнем Востоке своих воров в законе не было, а в Грузии они исчислялись сотнями, и это многим не нравилось. В российском преступном мире о людях судили не по национальным признакам, а по их делам и поступкам, но в то же время зачастую возникал вопрос: почему в огромной многонациональной стране, где большинство людей – русские, почти все воры оказались грузинами?

В момент прихода Джема в тобольскую спецтюрьму из семи находившихся там воров, за исключением Донца и Якутенка, которые не имели решающего голоса, пятеро были грузины. Исходя из этого, сложившаяся ситуация приняла национальную окраску и, выплеснувшись за пределы тобольской спецтюрьмы, оказалась в центре внимания российского криминального мира в свете геноцида кавказцев в отношении русских.

Сам по себе Джем далеко не глупый и хорошо ориентируется в любой обстановке. Если хочет кого-то к себе расположить, то делает это мастерски. От своих друзей я о нем слышал немало хорошего, поэтому, когда воры объявили его самозванцем, стал активно его защищать, но при этом не верил, что после допущенных им ошибок он сможет стать вором. Я отстаивал его не как вора, а как порядочного арестанта, который сделал много полезного в местах заключения и может принести еще пользу.

В переписке с ворами (а они с моим мнением считались) я просил простить Джему его прошлые прегрешения и наделить особыми полномочиями по Дальневосточному региону. Чтобы он мог созданный им братский круг направить не против воровской идеологии, которая на Дальнем Востоке только начинает приживаться, а в нужном для воров и порядочных арестантов направлении.

Воры готовы были пойти в этом навстречу, но Джем настаивал на том, чтобы его признали вором в законе, на меньшее не соглашался и ни на какие компромиссы не шел. Параллельно с этим на рабочих корпусах несколько человек из братского круга проводили агитацию среди тех, кто плохо разбирался в воровских законах, в пользу Джема. При этом они умело разыгрывали национальную карту: мол, все воры – кавказцы, а русским авторитетам ходу не дают.

На спецкорпусе, где больше знали о прошлом Джема и лучше разбирались в воровских законах, ситуация была иной. Кроме тех, кто с ним находился в камере, его в качестве вора больше никто не воспринимал. Зная о допущенных им ошибках, я тоже не разделял его посягательств на воровской титул, но и оставить без поддержки в трудное время не мог, так как видел в нем объединителя, который ставит общие интересы выше личных. А что касается ошибок, то не ошибается лишь тот, кто ничего не делает.

Оказавшись в разных камерах, мы стали активно с Джемом переписываться. На мой вопрос, уверен ли он в том, что поступает правильно, претендуя на воровскую корону, получил ответ: «Разве это справедливо, когда в одной маленькой республике появилось за короткое время несколько сотен воров, а на всем Дальнем Востоке, который по своим размерам больше Грузии, нет ни одного своего вора?! Кто-то должен начать борьбу арестантов-славян за свои права. И если это сделаю не я, то кто?!» Я ответил ему, что не уверен в правильности выбранного им пути, но как бы ни сложились обстоятельства, он может рассчитывать в трудное время на мою помощь.

Активную переписку по этому поводу я вел и с ворами, которые, взяв во внимание ряд обстоятельств (в том числе и мою позицию), не решались вынести окончательное решение. В наиболее обостренные моменты я давал им понять, что если они объявят Бойца и Джема негодяями, то я от последних не откажусь, и даже могу переехать к ним в камеру (чего воры старались не допустить, ибо я имел среди дальневосточников большой авторитет).

В результате возникла ситуация, затянувшаяся более чем на полгода, которую можно выразить фразой: ни войны, ни мира. С одной стороны, воры публично заявили, что Джем самозванец, и все называющие его вором подлежат наказанию, а с другой – ни сам Джем, ни сидевшие с ним в камере не были объявлены негодяями.

Воры, опасаясь нежелательных последствий, прежде чем вынести окончательное решение, старались заручиться поддержкой российских авторитетов, и в первую очередь дальневосточных (где их позиции в то время были слабы). Поэтому я с первых же дней по приходу в спецтюрьму подвергся сильному давлению с их стороны и тех, кто их поддерживал.

В камере, куда я попал после распределения, находились еще трое: молодой грузин Мамука, стремящийся стать вором, и два арестанта (из Дагестана и Иркутска), которые придерживались воровских понятий. Как и следовало ожидать, все они отрицательно относились к Джему, поэтому у меня с первых же дней возникли с ними из-за этого трения, которые негласно провоцировались ворами.

Воры старались нас с Джемом поссорить и не гнушались при этом ничем. Однажды в момент моей переписки с земляком из Хабаровска, попавшим в карцер с рабочего корпуса, Мамука стал требовать от имени воров, чтобы я написал ему, а также всем дальневосточникам, которые находились на рабочих корпусах, что Джем – не вор. А когда я отказался, обвинил меня в игнорировании решения воров, после чего между мной и тремя сокамерниками возник серьезный конфликт, и дело дошло до драки.

На требования воров дать отчет своим действиям я написал, что Джема, исходя из допущенных им ошибок, как вора не воспринимаю, но усугублять его положение не буду, так как считаю его порядочным арестантом, который сделал много полезного. Убедившись в том, что давить на меня бесполезно, и опасаясь моего переезда к Бойцу и Джему (что ощутимо усилило бы их позиции), воры написали моим сокамерникам, чтобы они со мной помирились и не обостряли впредь отношения.

Надо сказать, что я давно хотел переехать к Бойцу и Джему, но сделать этого не мог. В то время порядочные арестанты обязаны были ставить в курс воров обо всем, что происходит на спецкорпусе, и в частности о своих переездах из камеры в камеру. А мне воры категорически запретили куда-либо переезжать, мотивируя это тем, что я отвечаю за дорогу в карцеры, которые находились рядом с нашей камерой.

На первом этаже было десять карцеров, над ними этажом выше еще десять. Мы проделали отверстие из нашей камеры в один из карцеров и загоняли туда гревы, а те в свою очередь разгоняли это по другим карцерам тоже через проделанные в стенах отверстия (кабуры). Надзиратели периодически эти кабуры в карцерах заделывали, но мы посылали туда нужные инструменты, и их пробивали вновь.

Проведя много лет в камерной системе, я знал в совершенстве, как нужно делать эти отверстия (кабуры) и маскировать, а также с ними работать (в чем остальные мои сокамерники были слабы), поэтому воры, стараясь не допустить моего переезда к Джему и Бойцу, делали основной упор на карцера, мол, это сейчас главное.

В период затянувшегося противостояния воры неоднократно хотели вынести приговор Джему и его сторонникам, но каждый раз им что-то мешало сделать последний шаг. В какой-то степени их тормозила и моя принципиальная позиция, ибо понимали, что если я поддержу Джема официально, то их позиции на Дальнем Востоке еще более ослабнут, а в тюрьме они могут получить сильную оппозицию на национальной почве.

Сложившаяся ситуация «ни войны, ни мира» помогла Джему и его сторонникам выиграть время, в течение которого Бойцу удалось связаться с авторитетным грузинским вором Тото, который находился в тот момент на свободе. Ранее у меня, Бойца и Галима сложились в спецтюрьме с Тото близкие отношения. О Джеме он тоже был много наслышан и понимал, что если конфликт между авторитетными дальневосточниками и ворами зайдет далеко, то последние могут Дальний Восток потерять.

Понимая серьезность сложившейся ситуации, Тото подключил к этому вопросу на свободе ряд других воров. А ворам, находившимся в тобольской спецтюрьме, написал письмо, в котором попросил, чтобы они подошли к вопросу с Джемом дипломатично. Высказались в поддержку Джема и авторитетные грузинские воры – Кока Коберидзе и Паата Большой, которые сидели до этого в Хабаровском крае и знали там обстановку.

В результате воры, находившиеся в тобольской спецтюрьме, оказались в очень сложном положении. Во-первых, им не удалось организовать против Джема серьезную оппозицию из числа дальневосточных авторитетов (чему в немалой степени помешал я, так как многие смотрели тогда в мою сторону). Во-вторых, было упущено время, которое Джем и его сторонники использовали с пользой для себя. В-третьих, к конфликту подключились воры со свободы, и это изменило расклад сил.

После этого авторитетный вор Дато Ташкентский переехал ко мне в камеру, где мы обсудили с ним сложившуюся ситуацию. За две недели, которые просидели вместе, мы много говорили с ним о Джеме, а также о том, что на Дальнем Востоке для серьезного поднятия воровской идеологии и во избежание конфликта между ворами и местными авторитетами нужен свой вор.

Однажды Дато спросил у меня напрямую, но так, чтобы не слышали другие сокамерники: «Уверен ли ты в том, что Джем достоин быть вором?» Посмотрев на него внимательно и убедившись в том, что вопрос был задан не с провокационной целью, а по существу, я ответил ему так же тихо: «А почему бы и нет! Ведь все равно с кого-то нужно начинать. Джем, несмотря на ряд серьезных упущений, обладает многими нужными для этого качествами, а также имеет на Дальнем Востоке большой авторитет».

Помолчав, какое-то время, Дато сказал: «Ладно, Пудель, не переживай, говорю тебе об этом первому, думаю, что вопрос с Джемом будет решен положительно, только не говори пока об этом никому». Исходя из сложившихся между нами отношений, я понял, что он говорит искренне. После этого я написал Джему, что он должен встретиться с Дато, который настроен к нему хорошо. Джем согласился, и Дато к нему переехал. 

Вслед за этим ко мне в камеру заехал вор Коля Якутенок, который через несколько дней, после того как мы с ним обсудили интересующие нас обоих вопросы, тоже переехал к Джему. В результате у него собрались три вора: Дато Ташкентский, Коля Якутенок и Вахтанг Кокиня.  Боец к тому времени из тюрьмы выехал, Клим переехал ко мне. С Джемом остался из прошлых сокамерников только Толик Ростовский.

После этого воры Тимур и Роин, у которых был особый режим, переехали в соседнюю камеру. В стене имелось отверстие, которое позволяло пятерым ворам и Джему общаться между собой непосредственно. Мирон переехал в камеру, которая находилась над ними, там тоже имелось отверстие. Донец к тому времени из тюрьмы выехал.

С того момента, как воры стали съезжаться к Джему для решения его судьбы, прошло несколько недель. Вся тюрьма, затаив дыхание, следила за ходом событий. Почти никто не верил в то, что Джем станет вором, так как это противоречило бы воровским законам. У меня же, после разговоров с Дато и Якутенком и переписки с другими ворами, надежда была, но имелись и сомнения, поэтому я просил Бога о том, чтобы Он совершил чудо. И чудо свершилось.

Случилось то, чего по воровским законам быть не могло. Джема не только не объявили негодяем, чего ожидали многие, но, наоборот, официально признали вором в законе, после чего он стал первым вором-дальневосточником. Мы, его близкие друзья, были рады тому, что все закончилось хорошо, и у нас наконец-то появился свой вор в законе. Произошло это 2 октября 1985 года.

Через некоторое время Джем, Дато, Якутенок и я съехались в одной камере и несколько месяцев сидели вместе. Но после того, как тюремному начальству стало известно, что в нашу камеру попали со свободы наркотики и деньги, нас после обыска рассадили вначале по карцерам, а затем по разным камерам.

К началу лета 1986 года, незадолго до моего освобождения, мы опять собрались вместе, но уже по соседству. Со мной в камере находились воры Якутенок и Коко (не Коберидзе Кока, а другой), справа через стенку сидел вор Каро, а воры Джем, Дато, Вахтанг и дед Хасан сидели через стенку слева. Других воров в тобольской спецтюрьме в то время не было. Между нашими камерами были пробиты в стенах отверстия, которые позволяли нам не только разговаривать, но и вместе чифирить.

Я отвечал тогда за хабаровский общак. В связи с этим все общаковые деньги, передававшиеся этапами в тобольскую спецтюрьму из зон и тюрем Хабаровского края, проходили через меня. Половину из этих денег я отдавал ворам, остальные распределял среди хабаровских авторитетов.

В то время воры признавали только воровской общак, поэтому общаковыми деньгами могли распоряжаться только воры. Для арестантов Хабаровского края, из-за исключительного их положения на Дальнем Востоке и в тобольской спецтюрьме, было сделано исключение. Мы имели свой общак, чего не могли себе в то время позволить арестанты из других регионов.

За оба рабочих корпуса отвечали по инициативе Джема авторитеты из Хабаровского края, которые с одной стороны подчинялись ворам, а с другой, в вопросах, где затрагивались интересы хабаровчан, – мне. В свою очередь, я отчитывался за хабаровский общак и за деятельность арестантов из нашего региона перед Джемом, единственным в то время вором-дальневосточником.

Когда подошел день моего освобождения, воры решили, несмотря на то, что у нас было все свое, устроить мне проводы от своего имени и разогнали чай по всем камерам и карцерам на спецкорпусе, где сидели порядочные арестанты, чтобы они чифирнули за мое здоровье и пожелали мне счастливого пути. Подобным образом воры провожали только воров. Для меня было сделано исключение.

В дальнейшем с большинством из них у меня сложились близкие отношения и на свободе. С большим уважением я всегда относился к деду Хасану. Общался близко с Вахтангом Кокиней и бывал у него дома, когда он жил в Ташкенте. Коля Якутенок и Дато Ташкентский гостили у меня в Хабаровске.

А когда Дато еще сидел, я навещал его родителей, живших в Тбилиси, а также и его самого в тбилисской спецтюрьме (через подкуп надзирателей), а несколько позднее и в больнице для заключенных, которая находилась недалеко от Тбилиси. Помимо прочего я навещал его жену Лиду в Ташкенте, куда приезжал один раз со своей женой Ирой, а в другой раз с Джемом.

В свою очередь, Лида тоже неоднократно бывала в Хабаровске. Но о ней – особый разговор, о ее похождениях можно написать отдельную книгу. То, что она в свое время сделала для Дато, можно сравнить лишь с подвигом жен декабристов, которые вслед за мужьями отправлялись в Сибирь. Дато никогда долго не держали на одном месте, так как он отрицательно характеризовался у начальства, и Лида, бросая все свои дела, перебиралась вслед за ним на новое место и налаживала с ним связь.

Лиданю знали многие воры в России, Грузии и Узбекистане, так как гревы на Дато и близких ему людей шли в основном тогда через нее. Когда я находился в тобольской спецтюрьме вместе с Дато, то в полной мере ощутил заботу со стороны Лидани и тех, кто при ее помощи имел возможность до нас дотянуться.

Оказавшись на свободе, я тоже передавал через нее неоднократно деньги и все необходимое на Дато и тех, кто находился рядом с ним. Естественно, помогал я и другим ворам (Славе Япончику, Сереге Бойцу, Тимуру Ванскому и т. д.), а также порядочным арестантам. Но это особая тема, на которой не буду сейчас останавливаться, так как хочу вернуться к моменту своего освобождения из тобольской спецтюрьмы.

Как уже подчеркивал, благодаря усилиям многих людей и удачно сложившимся обстоятельствам Джема 2 октября 1985 года признали официально в тобольской спецтюрьме вором, хотя по воровским законам этого быть не могло. За этим решением стояли не воровские, а политические мотивы. Впервые, начиная с шестидесятых годов, на Дальнем Востоке появился свой вор в законе.

Я и все другие близкие друзья Джема восприняли это как общую победу. Однако в УВД Хабаровского края нашу радость не разделили. Одно дело – подконтрольный начальству братский круг, созданный Джемом в пику ворам, и совсем другое, когда в лице Джема созданное им сообщество и воровская идея слились воедино.

К тому времени всю джемовскую «воровскую элиту» из братского круга разогнали по разным регионам, где они после встречи с настоящими ворами имели неприятности и отказались от посягательств на воровскую корону. Руководство краевого УВД не сомневалось в том, что Джема ждет такая же участь. Но получилось иначе.

Появление на Дальнем Востоке своего вора в законе в планы краевого УВД не входило, ибо было ясно, что где сегодня один, там завтра будет десять. Исходя из этого, на всех, кто поддерживал Джема как вора, начались в зонах и тюрьмах Хабаровского края гонения. То же самое происходило и на свободе. Не успевали сторонники Джема освободиться из мест заключения, как их тут же по малейшему поводу возвращали обратно, а наиболее активных отправляли в иные регионы.

Усугубило положение также и то, что Джем имел привычку решать свои вопросы не столько с позиции убеждений, сколько с позиции силы. Уверившись в своей исключительности и в том, что ему все дозволено, он зачастую обижал близких и преданных ему людей, чем многих от себя отталкивал. Более того, он был злопамятен. К примеру, став вором, он тут же расправился с земляками Зеком, Хрустом, Белкой и Черепом, которые не признавали его в этом качестве до официального воровского решения.

По арестантской жизни вины за ними не было. Вором не признавали его правильно, а в личном отношении ему зла не желали и не хотели, чтобы он и его сокамерники пострадали. Джем же, став вором в законе, объявил их негодяями.

Удалось мне спасти лишь Хруста, с которым нас многое связывало. Я встал за него горой, и Джем с большим трудом, но все же мне уступил, после чего Хруст переехал в хорошую камеру. Остальных с подачи Джема загнали в рамки негодяев, а так как у каждого из них имелись в Хабаровском крае друзья, то многим это не понравилось.

В результате к моменту моего выхода на свободу в Комсомольске против Джема сформировалась очень сильная оппозиция во главе с его бывшими друзьями-дземговцами (членами братского круга), которые были недовольны его жесткой политикой, выходом на «химию» и другими отклонениями. В Хабаровске у Джема не было сторонников вообще, так как хабаровчане с комсомольчанами жили в зонах недружно, а на дземговцев и их лидера Джема вообще смотрели косо.

Краевую милицию такое положение устраивало. Тем, кто выступал на свободе против Джема, местные власти давали поддержку, а всех сочувствующих ему репрессировали и по любому поводу отправляли в тюрьму. В результате недруги Джема ругали его как хотели, а друзья из-за страха лишиться свободы боялись им возразить.

Джем, узнав обо всем этом из писем, сильно переживал. Зная о том, что я хороший организатор, он просил меня положение исправить. А чтобы поставить от себя в зависимость, предложил мне, будучи уже вором в законе, вступить в братский круг. Вначале я сомневался в том, что мне это нужно, ибо планировал свою жизнь на свободе иначе, без криминала. Но Джем, сославшись на принцип «один за всех, все за одного», сказал, что когда я освобожусь, братья подъедут ко мне из Комсомольска и во всем помогут.

Мне всегда хотелось иметь надежных друзей, с которыми можно не задумываясь пойти и в огонь, и в воду, поэтому, когда Джем рассказал мне о достоинствах братского круга в деталях, я принял его предложение. Мы поклялись друг другу в вечной дружбе и взаимной помощи во всем, невзирая на превратности судьбы и обстоятельства.

ГЛАВА 15: ИЗ ОГНЯ В ПЛАМЯ

Из тобольской спецтюрьмы я вышел на свободу 1 августа 1986 года с надзором и без единой копейки. Деньги на дорогу прислала мать.

Джем передал через меня своим друзьям, находившимся в городе Комсомольске, письма, в которых попросил, чтобы они помогли мне во всем и прислушались к моим советам. Там же содержались его просьбы, советы и установки как личного, так и общего плана. Написали друзьям Джема и Дато Ташкентский с Колей Якутенком, подтвердившие в своей воровской ксиве, что к нему в тобольской спецтюрьме был сделан воровской подход. 

До этого Джем много мне рассказывал о братском круге и главных его принципах: «один за всех, все за одного» и «помощь во всем друг другу». В тот момент, когда мы назвали друг друга братьями, помимо нас в тобольской спецтюрьме находилось еще несколько человек, входивших в этот круг, и в частности комсомольчанин Юра Клим. Освободившись раньше меня на восемь месяцев, он пообещал устроить мне на свободе встречу по высшему разряду вместе с другими братьями.

До Хабаровска я добирался поездом. Из Тюмени отправил Климу телеграмму, в которой указал номер поезда и время прибытия в Хабаровск. Помимо этого отправил ему письмо, в котором объяснил, что еду с надзором и по приезде на место должен встать на учет в милиции, из-за чего приехать в Комсомольск не смогу. Написал и то, что у меня с собой письма от Джема и других воров, а также есть информация, которую нужно передать на словах, и попросил, чтобы меня встретили в Хабаровске.

В Хабаровск прибыл 8 августа утром. В тот же день согласно предписанию встал на учет в районном отделении милиции, а также в краевом управлении внутренних дел. В краевом УВД меня сразу же стали запугивать, заявив, что я им здесь не нужен, и при первой же возможности они меня отправят обратно, пообещав осудить за надзор или по 209-й статье (тунеядство), если не устроюсь в течение месяца на работу.

На воле я не был 15 лет. Последние 8 лет сидел за пределами Хабаровского края. Обо мне многие слышали, но из близких друзей на свободе никого не было. По приезде в Хабаровск, кроме матери и друга детства Вити Белокурова, который в лагерях и тюрьмах не сидел, меня никто не встретил. Из Комсомольска не приехали вообще. Помощи от «братьев» я не дождался, хотя в ней очень тогда нуждался.

Неоднократно говорил Климу по телефону, чтобы ко мне приехали за письмами Джема, и напоминал, что есть информация, которую нужно передать на словах. Но получал ответ: «На воле все не так, как мы представляли себе это в тюрьме. Плюнь на все, устройся на работу и никуда не лезь, если не хочешь неприятностей».

Как уже упоминал, в Комсомольске тогда сформировалась очень сильная оппозиция против Джема, которую возглавили его бывшие друзья дземговцы. Все они когда-то входили в братский круг и являлись самыми крутыми в городе авторитетами. Они ругали Джема, преследовали его сторонников, и милиция им в этом помогала. А наиболее близкие друзья Джема (и в частности Волчок Саша, которого он сделает позднее вором в законе) попрятались по норам, как мыши, и боялись сказать что-либо в его защиту.

Прошел месяц, ничего не менялось. Я очень сильно переживал. Больше всего угнетала неопределенность. Сам поехать в Комсомольск с целью передать письма и разобраться в обстановке не мог, так как находился под надзором, а оттуда никто не приезжал. Рядом со мной тогда в Хабаровске не было никого, кому бы я мог довериться в серьезных вопросах.

Мать, заметив мое беспокойство, поинтересовалась о причине. А когда узнала, в чем дело, сказала: «Не переживай, я сама поеду и передам эти письма». Матери шел уже шестьдесят шестой год, но иных вариантов не было. Пришлось передать воровские письма через нее. Передал я Волчку, Климу и другим близким друзьям Джема также и свои письма, в которых изложил все то, о чем хотел поговорить с ними при личной встрече.

От Хабаровска до Комсомольска 400 километров – ночь пути на поезде. По телефону и адресу, которыми я снабдил мать, она нашла Клима и отдала ему письма лично в руки. Взяв от него расписку, что он все получил, мать приехала в Хабаровск. Никакой реакции на переданные мной письма не последовало. На этом моя связь с «братским кругом», о котором так много хорошего рассказывал Джем, закончилась.

Ко всем прочим неприятностям у меня возникли проблемы с устройством на работу. В то время частного предпринимательства, кооперативов и акционерных обществ еще не было, а государственные предприятия судимых людей брали неохотно. Когда я в поисках работы стал ходить по организациям, то у меня везде, как это положено, спрашивали трудовую книжку. И когда узнавали, что трудовой книжки нет, специальности не имею и восемнадцать лет провел в заключении, тут же отказывали.

После освобождения прошел почти месяц, вопрос с работой не решался. В краевом УВД меня предупредили, что если в течение ближайших недель не устроюсь на работу, то отправят в тюрьму по 209-й статье за тунеядство. Положение становилось критическим, и неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы в последний момент друг детства Витя Белокуров не помог устроиться в строительную организацию, в которой сам работал прорабом.

Недалеко от моего дома заканчивалось строительство центрального рынка, шли отделочные работы. Туда я и попал в качестве ученика плиточника-мозаичника. Так в 35 лет я наконец-то приобрел специальность, правда, выше ученика подняться не успел. Ученическую зарплату, как сейчас помню, мне установили 30 рублей в месяц, со средней в то время 150–200. Но я и этому был рад, так как одной проблемой стало меньше, и появился шанс задержаться на свободе.

Бригада, куда я попал, состояла из двенадцати человек, четырех мужчин (включая меня и бригадира) и восьми женщин. Работа – тяжелая, так как шла тогда в основном напольная мозаика. Приходилось с утра до вечера закидывать в бетономешалку цемент, щебенку и красители, а затем полученный раствор подтаскивать к мастерам.

О том, что я отсидел 18 лет, знали почти все на стройке, и за 30 рублей в месяц меня бы никто не заставил таскать тяжелые носилки и ворочать лопатой раствор и гравий. Тем более что Витя Белокуров, по протекции которого я устроился на работу, имел в этой организации большой вес. Однако мне не позволяла совесть смотреть на то, как на моих глазах занимались тяжелой работой женщины, и я, вместо того чтобы учиться тому, как правильно класть мозаику и плитку, почти весь день не выпускал из рук лопату и тяжелые носилки. Причем делал это почти даром.

В таком режиме проработал более месяца. Осень, сырость, сквозняки. К физическому труду не привык. Организм после лагерей и тюрем ослаблен. Через некоторое время почувствовал недомогание, и в слюне появились прожилки крови. Во время медицинского обследования обнаружили очаговый туберкулез легких, после чего попал в городской тубдиспансер, где пробыл более полугода.

В тубдиспансере находилось много бывших заключенных. Пьянки и драки происходили чуть ли не ежедневно, и никто не знал, как это остановить. Выгнать на улицу больного с открытой формой туберкулеза нельзя, ибо это опасно для общества, а другие меры результатов не давали. Многие, зная о том, что им мало осталось жить, злоупотребляли алкоголем и наркотиками. И это приводило к беспорядкам.

По приходу в городскую туббольницу я собрал всех наиболее здравых из числа ранее судимых и серьезно с ними на эту тему поговорил. Затем расставил ответственных на всех пяти этажах. В обязанность им вменил следить за порядком и извещать меня о любых инцидентах. Рядом на этой же территории находился пятиэтажный корпус краевой туббольницы, там я тоже на всех этажах поставил старших, а над ними – ответственного за весь корпус.

К тому времени немного осмотрелся и стал расширять круг общения. До обеда проходил процедуры, пил таблетки, делал уколы. После обеда ездил по районам и беседовал с уличными авторитетами, которые были обо мне наслышаны. Наиболее достойных, на мой взгляд, ставил ответственными за районы, в которых они жили, требуя от них в первую очередь наведения порядка. А также на добровольных началах организовал в каждом районе общак для помощи тем, кто находился в неволе.

До моего освобождения в зоны Хабаровского края завозили воров в законе: Коку Коберидзе, Паату Члаидзе и Резо, с которыми у меня в местах заключения сложились близкие отношения. Но к моменту моего освобождения и приезда в Хабаровск в 1986 году на всем Дальнем Востоке не было ни одного вора в законе ни в тюрьмах, ни в лагерях, ни на свободе. А также не было никого, кто действовал бы от их имени.

В местах заключения воровская идея к тому моменту уже пустила корни, что послужило, с одной стороны, фактором объединяющим, а с другой – сдерживающим анархию и беспредел. Однако на свободе все обстояло иначе, каждый творил что хотел. Создалось много уличных группировок, которые не признавали никаких законов и авторитетов, кроме своих собственных, и постоянно враждовали между собой.

Так как в неволе я объединял заключенных, боролся с несправедливостью и пресекал беспредел, то и на свободе стал заниматься тем же. Обстоятельства сложились так, что уже через два месяца после того, как оказался в больнице, мне удалось создать городской общак для помощи тем, кто находился в неволе. Ко мне в тубдиспансер стали съезжаться авторитеты со всего города для решения всевозможных вопросов. Мое слово стало решающим.

Перед каждым районом я поставил задачу наладить дорогу в ту или иную колонию, а так как у многих сидели в лагерях друзья, и они их персонально до этого «грели», то поставленная мной задача решилась быстро. За короткое время мне удалось наладить связь со всеми зонами Хабаровского края и установить контакты с находящимися там авторитетами. Связь поддерживал через записки, которые писались с моих слов (свой почерк в таких случаях старался не светить, так как эти записки иногда перехватывались).

Зоновских авторитетов поставил в курс, что в связи с неблагополучным положением на свободе и тем, что на Дальнем Востоке нет воров, беру на себя ответственность за организацию краевого общака и наведение порядка в Хабаровском крае. А также официально заявил, что к Джему при мне в тобольской спецтюрьме был сделан воровской подход, и с тех, кто откажется принимать его в этом качестве, спрос будет жесткий.

В Хабаровске, где я находился, общаковое движение распространилось очень быстро. Собирались деньги, сигареты, чай и продукты питания, затем все это распределялось по зонам и тюрьмам. Оказывалась помощь тем, кто освобождался из мест заключения, решались спорные вопросы, восстанавливалась справедливость, пресекался беспредел. Когда эта информация вышла на всеобщее обозрение, ко мне стали подтягиваться авторитеты со всего Хабаровского края. Я выбирал более достойных и ставил их ответственными за города и поселки, в которых они жили, требуя организации общака, но в первую очередь пресечения уличного беспредела и наведения порядка.

Через несколько месяцев после моего освобождения общаковое движение неожиданно для всех распространилось по всему Хабаровскому краю. Только в Комсомольске, которым Джем всегда гордился и ставил всем в пример, было затишье – до такой степени они там были запуганы. Впервые я увидел в Хабаровске Клима и Волчка лишь через полгода после своего освобождения, когда общаковое движение уже набрало ход и им было стыдно оставаться в стороне. Но и после этого они вели себя осторожно и почти нигде не высовывались.

К тому времени мне удалось нейтрализовать оппозицию против Джема в Хабаровском крае уже окончательно. В моем лице общаковое движение, справедливость, порядок, воровская идея и Джем в качестве вора в законе слились воедино. Противостояние чему-то одному расценивалось как противодействие всей системе. Все авторитеты оказались перед выбором: либо поддерживают созданную мной общаковую постановку, а значит и Джема, либо теряют право голоса в криминальном мире.

Столь серьезное движение в краевом УВД, безусловно, заметили, да и не только там, ибо ничего подобного на территории СССР еще тогда не было. Кое-что схожее имело место в Грузии, но лишь поверхностно. Общаки в Грузии считались воровскими, и пользоваться ими могли только «законники». Остальным арестантам в местах заключения перепадали кости с барского стола, да и то лишь тем, кто находился рядом с ворами.

Грузинские «законники», которых к моменту моего освобождения в 1986 году насчитывалось несколько сотен, держались обособленными группами (а точнее, кланами). Единого центра, во главе с одним или несколькими общепризнанными лидерами, они не имели. В каждом грузинском городе были свои воровские общаки и авторитеты, которые исходили в первую очередь из интересов ближайшего окружения.

Мне удалось без помощи воров, братского круга или какой-либо иной организации создать на свободе в Хабаровском крае единую общаковую постановку, стержнем которой была воровская идея, но во главе которой стоял не вор. Более того, созданный мной общак предназначался не для кучки избранных, а для всех порядочных арестантов. Сам я не задавался целью стать вором в законе, ибо видел свое призвание в ином, и смотрел на все происходящее как на явление временное.

В целом современная воровская идеология мне не нравилась, так как позволяла строить отношения между людьми не с позиции общей для всех справедливости и правды, а исходя из интересов элиты. Я был неоднократным свидетелем того, как людей правых делали неправыми и прикрывались при этом фразой: «воровские поступки не обсуждаются». Однако ничего более подходящего для объединения уличных авторитетов на свободе, с целью наведения порядка и восстановления справедливости я тогда не видел.

Прикрывшись воровской идеей, я проводил фактически свою политику, в основе которой лежали принципы честности, порядочности и справедливости для всех, а не для кучки избранных. И благодаря этому, а не из любви к ворам, были восприняты на свободе в Хабаровском крае общаковая постановка и первый дальневосточный вор в законе Джем, которого до моего освобождения многие воспринимали отрицательно.

Возникшая ситуация застала руководство краевого УВД врасплох. Все произошло настолько быстро и неожиданно, что вначале мои начинания никто не воспринял всерьез. На меня смотрели как на психически ненормального, которому надоело жить на свободе. Никто не сомневался в том, что вопрос о моей изоляции дело решенное, и в этом не ошибались. Задачу по моей нейтрализации поручили отделу по борьбе с организованной преступностью при краевом УВД, что не являлось ни для кого секретом.

Боялся ли я? Безусловно. Ведь шансов на благополучный исход почти не было. Но так как не привык отступать перед трудностями, то лез туда, куда нормальный человек, казалось бы, лезть не должен. И этим сильно всех удивлял. Никто не мог понять, для чего мне это нужно. Да я и сам этого не знал. Что-то изнутри толкало на борьбу с несправедливостью и объединение людей, а почему это делаю, не задумывался. В результате почти постоянно сталкивался с лишениями и гонениями, но никогда не отступал.

Со временем возникла уверенность, что нет на Земле такой силы, которая смогла бы меня остановить. Кроме физической смерти. А в феврале 1994 года, когда Божественные Силы открыли мне будущее человечества, я понял, что и физически меня уничтожить невозможно. Но это особая тема, которой коснусь позднее, а сейчас вновь вернусь к событиям, выше затронутым.

Как уже подчеркивал, вопрос о моей нейтрализации был для краевых властей делом решенным, и никто не сомневался в том, что произойдет это быстро. По обкатанным сценариям можно было изолировать за тунеядство (в случае проблемы с работой); за надзор (после трех нарушений); за хулиганство (это можно подстроить); за хранение наркотиков (их можно подкинуть); за изнасилование (его можно инсценировать), а также за кражи, грабежи, убийства и т. д. (через подтасовку фактов).

Тем, кто был в курсе этих событий, казалось, что все предрешено и финал наступит быстро. Но неожиданно для всех ситуация затянулась. Произошло это потому, что я лежал тогда в туберкулезном диспансере, а также по ряду иных причин и обстоятельств, благоприятно для меня сложившихся.

Во-первых, отпал вопрос с работой. А что касается всего остального, то и здесь желающих упрятать меня в тюрьму ожидало разочарование: алкоголь и наркотики я не употреблял; сомнительных компаний избегал; криминалом не занимался; из женщин, кроме Ирины (будущей жены), ни с кем не общался; после восьми часов вечера, согласно надзору, из здания больницы не выходил; к своему окружению и к тому, что происходило вокруг, присматривался внимательно и контролировал каждый свой шаг.

В результате прошло более полугода. За это время меня неоднократно пытались нейтрализовать, но безуспешно. Созданная мной общаковая постановка понравилась многим, так как строилась на принципах справедливости, взаимопомощи и порядка. Исходя из этого, желающих подключиться к общаковому движению, несмотря на противодействие со стороны милиции, становилось с каждым днем все больше.

Как говорится в таких случаях: «нет худа без добра». Туберкулез легких – болезнь опасная, но не свались она на меня в тот момент, мог потерять и свободу, и жизнь. Сейчас, когда пишу эти строки, у меня легкие в порядке и вообще на здоровье не жалуюсь. Более того, до сих пор нахожусь на свободе и успел много хорошего сделать для людей.

Теперь снова вернусь к прерванному разговору. Убедившись в том, что зацепить в больнице трудно, меня стали вызывать в краевое УВД и запугивать: «Ты что мутишь воду?! Мы все равно тебя посадим! Остановись!» В ответ я спрашивал: «В чем моя вина? В том, что помогаю людям? Или в том, что руками уличных авторитетов пресекаю уличный беспредел?» Но вместо ответов на свои вопросы слышал оскорбления и угрозы.

Неоднократно пытался объяснить руководству УВД, что не враг им, а тем более простым людям, так как свои способности и возможности направляю во благо общее. И не воевать со мной нужно, а помогать. Где и когда такое было, чтобы криминальные авторитеты боролись на свободе с уличным беспределом и следили за порядком?! Однако мои пояснения не принимались. В моем лице видели уголовника, который должен сидеть в тюрьме, а если находиться на свободе, то лишь в роли осведомителя. Другие варианты отсутствовали.

В результате произошло то, что и должно было произойти. В мае 1987 года меня выписали из больницы. А через два дня после этого в квартиру, где мы жили вдвоем с матерью, нагрянули сотрудники краевой милиции, которые нашли в моей комнате неизвестно откуда взявшийся шарик анаши размером с пятикопеечную монету. В то время этого достаточно было для того, чтобы осудить на несколько лет. 

Анаша – это наркотик растительного происхождения, ее добавляют при курении в табак. Несмотря на то, что почти все, включая милицию, знали о том, что я вообще не курю, меня тут же после обыска, не разрешив даже переодеться, закрыли в камеру предварительного заключения (КПЗ), куда водворяют перед отправкой в тюрьму.

Однако кое-что милиционеры упустили, будучи уверены в своей безнаказанности, понятых пригласили не до начала обыска в моей комнате, как положено по закону, а после того, как там полазили. Это дало повод моей матери и соседям, которые исполняли роль понятых, опротестовать результаты обыска. В результате через трое суток благодаря грандиозному скандалу, который закатила моя мать, меня выпустили из-под стражи и заменили содержание в тюрьме на подписку о невыезде из города.

На период следствия я отошел от всех общаковых дел, так как сотрудники краевой милиции, разозленные неудачей, искали повод упрятать меня за решетку. Все свои связи, концы и нужную информацию передал хабаровским авторитетам Олегу Журавлю и Шуту Сергею, чтобы они, пока буду находиться под следствием, поддержали общак на плаву. А также наказал им на случай, если меня закроют в тюрьму, дождаться Джема и передать ему собранные мной для него деньги и информацию.

Однако с поставленными задачами они не справились. Заведенное против меня уголовное дело напугало тогда многих, в том числе и Шута с Журавлем. Отказаться открыто от моего предложения они не решились, опасаясь потерять авторитет, но и привлекать к себе внимание краевой милиции не хотели. Поэтому их никто не мог найти в нужный момент, и они, по сути, самоустранились от руководства общаком.

Другие авторитеты, опасаясь милицейского террора, тоже отказались взять на себя ответственность за краевой общак. Отсутствие единого центра привело к тому, что связь между собой потеряли ответственные за районы и города. И, как следствие этого, четко отлаженная и работавшая ранее без перебоев система, собранная мной из разных составляющих, стала быстро на глазах у всех рассыпаться. У меня сердце кровью обливалось, глядя на происходящее, но в период нахождения под следствием изменить ничего не мог.

ГЛАВА 16: ПРИЕЗД ДЖЕМА

Джем освободился из тобольской спецтюрьмы в июле 1987 года, в тот момент, когда я еще находился под следствием и надзором. Путь до Комсомольска, где его ждали жена и сын, а также старший брат и друзья, проходил через Хабаровск, куда он прилетел на самолете.

Поезд в Комсомольск отправлялся поздно вечером. В Хабаровске Джем пробыл более полудня, но встретиться нам не удалось. Те, кто приехал за ним из Комсомольска, скрыли от меня его прилет из опасения, что я расскажу ему об их трусливом поведении, и в частности о том, как они боялись приехать за его письмами. А когда он поинтересовался обо мне, его обманули, сказав, что я знал о его прибытии, и почему меня нет, им неизвестно.

Более того, ему преподнесли ситуацию в Хабаровске в искаженном виде, заявив, что движений здесь нет, найти меня невозможно, и единственные, кто еще как-то шевелится, – это Чайник и Бич. После этого Джем назначил последних ответственными за Хабаровск (чего не должен был делать до встречи со мной), а также ввел обоих (для лучшего контроля) в братский круг.

Я действительно временно отходил от общаковых дел, чтобы не дать краевой милиции за меня зацепиться, но сделал это лишь на период следствия, о чем поставил в известность всех ответственных за города и районы. Более того, передавая полномочия Шуту и Журавлю, рассчитывал на то, что они будут держать меня в курсе событий. И не моя вина в том, что они самоустранились и пустили все на самотек.

Относительно того, что меня невозможно найти, встречавшие Джема соврали, так как после восьми часов вечера я ежедневно находился дома в связи с надзором, и телефон мой знали очень многие. Более того, в момент предположительного проезда Джема через Хабаровск я просидел два дня без выхода в своей квартире, надеясь на то, что мне позвонят. Но – не позвонили.

Теперь расскажу коротко о Володе Чайнике и Саше Биче, которых Джем поставил без согласования со мной ответственными за Хабаровск. В городе они появились месяца за полтора до того, как на меня завели уголовное дело. Оба освободились с 5-й совгаванской зоны. Я находился тогда в туббольнице, и они, согласно установленному этикету, пришли ко мне для того, чтобы поставить в курс о своем прибытии в Хабаровск.

В процессе разговора я рассказал им все необходимое по поводу общаковой постановки и предложил после того, как обживутся и осмотрятся, взять ситуацию в своих районах под контроль, то есть стать там ответственными. Бич жил в районе автобусной остановки «Большая», Чайник – в районе остановки «Второй Хабаровск». Но после этого я их больше не видел.

Через какое-то время до меня дошла информация, что они собрали банду в несколько десятков человек, пьют с утра до ночи водку, курят анашу, грабят и избивают всех, кто подвернется под руку, и не обращают внимания на замечания моих людей. Узнав обо всем этом, я вызвал обоих к себе на беседу, но, испугавшись ответственности, они не пришли.

После этого я дважды выезжал со своими людьми в те места, где они собирались, чтобы с ними разобраться, но они успевали спрятаться. Рано или поздно я бы их поймал и поставил на место, как это делал со всеми иными беспредельщиками, но, на их счастье, на меня завели уголовное дело, и я отошел от общаковых и уличных дел.

Надеясь на то, что меня упекут за решетку, и не видя никого, кто мог бы их остановить, они обнаглели и стали беспредельничать не только в своих районах, но и в соседних, увеличив при этом свою банду в несколько раз. Но когда поняли, что дело против меня может быть закрыто, а также зная, что в ближайшее время освободится Джем, – забеспокоились.

Как мне известно, у Чайника и Бича никогда не было близких отношений в зонах с Джемом и его друзьями из Комсомольска, и каким образом они нашли друг друга на свободе (в то время как комсомольчане при мне почти не появлялись в Хабаровске), я до сих пор не могу понять. Думаю, что свел их вместе страх перед приездом Джема, так как опасались моих разоблачений.

В связи с этим их позиция была мне понятна. Но поведение Джема после его выхода на свободу вызывало много вопросов. Еще будучи в тобольской спецтюрьме, он знал о том, что я после освобождения создал в Хабаровском крае общаковое движение, поднял его личный авторитет и разгромил его оппозицию. Поэтому мне было непонятно, почему он до встречи и разговора со мной назначил ответственными за хабаровский городской общак двух беспредельщиков Бича и Чайника.

В начале августа, после окончания у меня надзора и закрытия моего уголовного дела, за недоказанностью вины, я приехал в Комсомольск. В мою честь Джем устроил застолье. Мы уединились с ним в отдельной комнате, где я рассказал ему о событиях последнего года и о том, как трусливо вели себя его друзья на свободе, предложив повторить все это в их присутствии. Но Джем увел разговор в сторону, так как ему было стыдно за своих братьев-дземговцев, которых он всегда всем ставил в пример.

Не знаю, каким образом Джем разбирался со своими друзьями, которые фактически его предали (а в том, что он разбирался с ними, я не сомневаюсь), но после нашего разговора все, как и раньше, за исключением Клима, остались рядом с ним. Что касается их обмана по поводу Хабаровска и меня лично, то этот разговор он вообще замял. Последние же, после того как я рассказал о них правду, меня возненавидели.

В отношении Бича и Чайника Джем также не захотел ничего менять, заявив, что они исправятся. А когда я выразил сомнение, сказал, что поставил их ответственными за Хабаровск в качестве ширмы, чтобы увести из-под удара милиции меня. И после этого заверил, что без моего ведома они не будут делать ни одного серьезного шага. А им, как я впоследствии узнал, он после нашего разговора сказал, чтобы прислушивались ко мне лишь формально, а подчинялись лишь ему.

Вначале мне казалось, что Джем допускает ошибки из-за того, что его вводят в заблуждение люди из его окружения, но потом понял, что он все делает сознательно. Причина в том, что он привык быть везде первым, не терпит рядом с собой ярких личностей и ценит в своем окружении не умных, честных и порядочных людей, а тех, кто находится от него в зависимости и готов выполнять любые его указания.

Такие как Чайник и Бич, привыкшие решать вопросы не умом, а силой, были ему и понятны, и удобны, ибо допускали ошибки и попадали через это от него в зависимость. Со мной из-за того, что я вел трезвый образ жизни и контролировал каждый свой шаг, все обстояло иначе. Меня трудно поставить в зависимость, невозможно навязать то, что считаю неприемлемым, и небезопасно разговаривать с позиции силы.

Джем, безусловно, был мне благодарен за то, что я сделал для него на свободе, но после того как у него все наладилось, я стал ему неудобен. Поэтому он и решил опереться в Хабаровске на Бича и Чайника, которые, почувствовав поддержку, направили свои усилия не на помощь тем, кто находился в неволе, и борьбу с беспределом, а на укрепление своих личных позиций. Пьянство, наркомания, поборы и избиения возобновились с новой силой, но уже под прикрытием Джема.

При построении общаковой постановки я ставил на первое место порядок, на второе – добровольные сборы на общак, на третье – помощь находящимся в неволе. Но беспредельные действия Бича и Чайника, направленные на усиление личной власти и улучшение собственного положения, мне в этом мешали. В результате криминальный мир Хабаровска разделился на две части: все, кто стремился к справедливости, порядку и помощи тем, кто находился в неволе, объединились вокруг меня, а привыкшие жить во благо свое личное и решать вопросы с позиции силы подтянулись к Бичу и Чайнику.

Милиции деятельность последних была выгодна, так как позволяла держать ситуацию под контролем и в случае необходимости вмешиваться. Чайник, Бич и их окружение собирались, как правило, в одних и тех же местах, где пьянствовали с утра до ночи, и там же по пьянке обсуждали многие вопросы. Наиболее желанными в их компании были те, кто приносил наркотики и водку, поэтому рядом с ними постоянно находились тайные пособники милиции, которые переводили пьяные разговоры в нужное им русло. Это позволяло милиции не только получать необходимую информацию, но и стравливать уличных авторитетов.

Очень скоро это многие поняли, и в окружении Бича и Чайника к весне 1988 года не осталось ни одного уважающего себя человека. К тому времени мне удалось собрать доказательства, что общаковые деньги и наркотики, попадавшие в их руки, использовались ими в личных целях, под прикрытием отправки в лагеря и тюрьмы. В преступном мире это не прощалось. Когда я предоставил эту информацию Джему, он вызвал Бича и Чайника в Комсомольск. Но те не приехали.

Убедившись в том, что его указание проигнорировано, Джем разозлился и написал общаковую ксиву, адресованную всем хабаровским авторитетам, в которой объявил, что Бич и Чайник отстраняются от всех общаковых дел и должны быть доставлены к нему немедленно. Эту ксиву он дал мне и попросил доставку последних к нему проконтролировать.

По приезде в Хабаровск я пригласил Бича и Чайника к себе, но они заявили, что будут разговаривать только на своей территории, то есть в том районе, где жил Чайник. Тогда я приехал к ним сам, с десятком авторитетов из разных районов. Когда зачитал содержание Джемовской ксивы, Бич сказал, что в Комсомольск поедет, а Чайник, будучи как всегда изрядно выпившим, заявил, что решению Джема не подчинится, после чего по его сигналу место, где происходил разговор, окружили человек тридцать из его банды.

Я не стал доводить дело до крайности, так как со стороны Чайника все были пьяны, но перед тем как уехать со своими людьми, официально заявил, что со всех, кто не сделает нужные выводы, будет жесткий спрос. После этого позвонил Джему и рассказал о результатах встречи. Узнав о поведении Чайника и его окружения, Джем пришел в ярость и сказал, что виновных нужно наказать, а меня попросил проконтролировать все это лично.

В тот же день я связался с городскими авторитетами, которые меня поддерживали, и попросил их к назначенному часу подтянуться со своими людьми в тот район, где находился Чайник, чтобы наказать его и тех, кто окажется на его стороне. Это известие многие встретили с радостью, так как Чайник и его обнаглевшее окружение уже всех достали.

В назначенное время к намеченному месту подтянулось очень много людей, прочесали весь район, проверили все блатхаты, но ни в тот день, ни позднее не смогли никого поймать. Чайник со своим ближайшим окружением исчез. Остальные члены его банды по моему указанию поступили в подчинение ответственных за те районы, в которых они жили.

На какое-то время Чайник из поля зрения выпал. Но месяца через полтора я узнал, что он прячется с ближайшими друзьями-собутыльниками в одном из отдаленных районов города и ругает меня по пьянке. Но так как он никуда не лез и на обстановку в городе не влиял, я не стал обращать на его пьяный бред внимание и через какое-то время о нем забыл. Затем услышал краем уха, что он умер от цирроза печени. По другой версии, услышанной позже, его во время пьяной ссоры убил один из друзей-собутыльников.

Бича, после того как ему зачитали общаковую ксиву от Джема, я больше не видел, и как сложилась его жизнь в дальнейшем, не знаю. Он меня не интересовал, так как находился под влиянием Чайника и на обстановку в городе мало влиял. По некоторым сведениям, он уехал из Хабаровска почти сразу же после нашего разговора.

После ухода с арены Бича и Чайника на поверхности остались только те уличные авторитеты, которые придерживались моей линии, тогда как пьяницы, наркоманы и хулиганы ушли после ряда предпринятых мной мер в подполье, в результате чего обстановка на улицах города изменилась в лучшую сторону.

Возникшие изменения поставили краевую милицию в очень сложное положение. С одной стороны, я ратовал за порядок, а с другой – не вписывался в их схемы. Такие как Чайник и Бич, занимающиеся пьянством, наркоманией и хулиганством, были понятны, подконтрольны и уязвимы. Их можно припугнуть, завербовать и посадить в тюрьму. Со мной все обстояло иначе: меня нельзя было запугать и завербовать, и совсем не просто, как показало время, упрятать в тюрьму.

Я неоднократно предлагал руководству краевой милиции сотрудничать в вопросах наведения порядка и пресечения уличного беспредела, опираясь при этом на принципы честности, порядочности и справедливости, но мои предложения постоянно отвергались. Они не допускали даже мысли о том, что можно решать вопросы на равных с уголовником. По их понятиям, я или должен сидеть в тюрьме, или находиться на свободе под полным контролем. Иные варианты ими не рассматривались.

Аналогичная ситуация возникла и во взаимоотношениях с Джемом. С одной стороны, ему нравилось, что благодаря мне Хабаровск находился под его контролем, но с другой – беспокоил мой сильно возросший авторитет и проводимая мной политика. Я опирался на принципы общей для всех справедливости и правды. Для Джема существовало несколько правд: для воров – одна, для братского круга – другая, для остальных в зависимости от обстоятельств – третья. Исходя из этого, я его не устраивал.

Таким образом, я оказался между двух огней. С одной стороны давила милиция, с другой – Джем и его окружение. И те, и другие видели только два варианта: или полный контроль надо мной, или мой уход со сцены. Иное в отношении меня не предусматривалось.

Джем сильно злоупотреблял спиртным и зачастую уходил в запои. Его ближайшее окружение состояло сплошь из наркоманов. Для милиции они были уязвимы, подконтрольны, понятны. Со мной все обстояло иначе. Я был непонятен, независим и неуязвим, поэтому представлял для многих большую опасность. Вскоре заметил, что интриги и провокации, сыпавшиеся на меня с обеих сторон, стали более согласованными, ибо в окружении Джема имелись провокаторы, работавшие на милицию.

К тому времени рядом со мной опять оказался Шут Сергей, который пришел ко мне осенью 1987 года, в момент моего возвращения к общаковым делам. Извинившись за то, что не оправдал моих надежд в то время, когда я находился под следствием, он поклялся, что впредь не подведет и будет надежным и преданным помощником.

Как выяснилось позже, он был завербован милицией в 1986 году, когда находился в хабаровской тюрьме под следствием. Ему грозил большой срок, но вдруг неожиданно для всех его дело прикрыли, и он оказался в начале 1987 года на свободе. После этого с рекомендательным письмом от Курносого Саши, ответственного за хабаровскую тюрьму, Шут пришел ко мне именно в тот момент, когда я закреплял общаковую постановку и мне нужны были толковые помощники.

Оказавшись рядом, Шут помогал мне во многих вопросах. А когда на меня завели уголовное дело, я передал ему свои полномочия и информацию по общаку. В свою очередь он слил эту информацию в краевое УВД, которое использовало ее для борьбы с общаковой постановкой. Естественно, я этого не знал, поэтому, когда он пришел ко мне вторично, был ему рад. С первых же дней он проявил себя положительно и через некоторое время оказался в числе моих близких друзей.

И вот однажды из хабаровской тюрьмы вышла на свободу ксива, в которой говорилось о том, что Шут работает на милицию. Написали ее два хабаровских авторитета, Хенс Володя и Нагора Толик, кому-то из окружения Бича и Чайника, после чего последние стали публично высказываться, что Шут – мусорской пособник. В результате об этом узнали многие хабаровские авторитеты, а также Джем и его окружение.

В связи с тем, что эта информация исходила от людей, настроенных ко мне и моему окружению враждебно, я заподозрил провокацию. С другой стороны, настораживало поведение Шута, который не предпринимал никаких шагов для защиты своей чести и достоинства, хотя прекрасно знал, откуда дует ветер. Более того, он избегал встречаться с теми, кто его грязью поливал.

А когда я потребовал у него пояснений, он сказал, что рад бы что-то предпринять, но не знает, что нужно делать. При этом поклялся, что не чувствует за собой вины и считает, что это месть со стороны Бича и Чайника за то, что он находится не с ними, а рядом со мной. После этого я ему пообещал, что займусь этим вопросом лично, но если выяснится, что он меня обманул, то спрошу с него за это по всей строгости.

На следующий день отправил в тюрьму на имя Нагоры и Хенса официальную ксиву, в которой потребовал доказательств виновности Шута. И, в частности, написал, что если они не предоставят мне конкретные факты, то действия их будут расценены как мусорская провокация, направленная против меня и моего окружения, со всеми вытекающими из этого последствиями.

В своем ответе они заявили, что не писали ничего плохого о Шуте. На самом деле, как выяснилось позже, писали, но, испугавшись, что не смогут доказать, от всего отказались. После этого я потребовал доказательств у Бича и Чайника, но у тех кроме ксивы, от которой ее авторы отказались, ничего не было. Встретившись в Хабаровске со всеми, кто по этому поводу что-либо говорил, и не найдя доказательств виновности Шута, я выехал вместе с ним в Комсомольск, где после разговора с Джемом с него сняли все обвинения и на этом вопросе поставили точку.

После того как я помог Шуту защитить его честь, он заверил меня в том, что будет надежным и преданным другом до конца своей жизни. И действительно, лучшего помощника у меня тогда не было, в результате чего он к началу 1988 года стал одним из наиболее приближенных ко мне людей. Одновременно с этим он влез в доверие к Джему и оказался по моей рекомендации в братском кругу.

Какое-то время я был Шутом доволен, но к концу 1988 года (после нескольких посещений Комсомольска) он сильно изменился: стал грубым и заносчивым в отношении других людей. Более того, стал переходить иногда за рамки допустимого и во взаимоотношениях со мной. И вскоре выяснилась причина. Как оказалось, Джем пообещал Шуту, что назначит его ответственным за криминальный мир Хабаровска, а чуть позже сделает вором в законе. Я по этой схеме попадал к нему в подчинение или уходил со сцены вообще.

Для себя Джем давно все решил, но для осуществления этих планов требовались основания. В противном случае хабаровские авторитеты, среди которых я пользовался уважением, могли встать в оппозицию не только к Шуту, которого многие недолюбливали, но и к самому Джему. Поэтому он поставил перед Шутом задачу найти против меня какую-либо зацепку, а сгустить краски и сделать из мухи слона для Джема и его окружения проблем не составляло. Но так как я внимательно следил за обстановкой и контролировал каждый свой шаг, сделать это оказалось непросто.

Убедившись в том, что время идет, а зацепиться за меня не удается, Джем решил ускорить события и подойти к этому вопросу со стороны воровских законов. И однажды мне сказал, что раз я на свободе не ворую, то не имею права решать вопросы, где фигурируют люди, занимающиеся воровством. После этого поставил ответственным за криминальный мир Хабаровска Шута, а за мной оставил вопросы общего порядка: сбор общака и отправку гревов в зоны, без права решающего голоса. Но самое обидное заключалось в том, что и сам Джем на свободе не воровал.

Многие хабаровские авторитеты были недовольны решением Джема, но спорить с ним не могли. Он вор, а воровские поступки в криминальном мире не обсуждаются. Таким образом, поднимая на свободе авторитет воров и Джема в частности, я вырастил чудовище, которое, набрав силу, решило со мной расправиться из-за того, что я тащил его к Свету, в то время как для него была более приемлема темная среда обитания.

Добившись своей цели и показав всем, кто в преступном мире хозяин, Джем успокоился. Но дорвавшийся до власти Шут, воспользовавшись благоприятной обстановкой, решил добить меня до конца. Вначале я думал, что он делает это из страха перед возмездием за предательство, но, присмотревшись внимательней, понял, что за его действиями стоит краевая милиция.

В отношении моего неворовского образа жизни Джем в какой-то степени был прав: я действительно не воровал, не употреблял алкоголь и наркотики, никого не унижал и не ругался матом, поэтому по его меркам на роль криминального авторитета не подходил. Шут обладал всеми перечисленными «достоинствами» и всячески их афишировал, подчеркивая этим, что он истинный представитель преступного мира и достоин воровской короны. Но сильно увлекся и расслабился, в результате чего переиграл сам себя.

К тому времени ему удалось подтянуть к себе человек двадцать молодых ребят, занимавшихся карманными и квартирными кражами. Как правило, все, что им удавалось украсть, они приносили Шуту, после чего тот часть наиболее ценных вещей отдавал (авансом за воровской титул) Джему, другую часть оставлял себе, остальное уходило на алкоголь, наркотики, девочек и развлечения для всей компании. Причем все это делалось открыто.

Со временем мне бросилась в глаза одна деталь: тогда как находившиеся рядом с Шутом садились в тюрьму пачками, он сам каким-то непостижимым образом ухитрялся оставаться на свободе. В его квартире сотрудники городской милиции неоднократно изымали краденые вещи, наркотики и оружие, но краевая милиция все уголовные дела против него закрывала. В это же время окружавшие его молодые ребята, слетавшиеся к нему, как мотыльки на огонь, сгорали один за другим и садились в тюрьму пачками.

Собрав доказательства, подтверждающие связь Шута с краевой милицией, я предоставил их Джему. Вначале тот не хотел этому верить, так как ему это было невыгодно. Но после того, как мои слова подтвердили другие авторитеты из Хабаровска, он вызвал Шута для разбирательства по моему настоянию в Комсомольск. При этом Джем тайно надеялся, что тот оправдается, но не учел того, что я бью всегда наверняка.

Информация о том, что я поднял в отношении Шута разговор и имею против него серьезные доказательства, тут же ушла через окружение Джема в краевую милицию, а те в свою очередь передали ее Шуту. Как и следовало ожидать, он в Комсомольск не поехал и бесследно исчез из Хабаровска.

Через несколько месяцев я узнал от людей, которые приехали в Хабаровск из Магаданской области, что Шут находится в их краях, общается там с местными авторитетами, поливает при этом меня грязью и рассказывает всем о том, что я выжил его из Хабаровска при помощи мусоров.

Я пояснил магаданцам, как обстояло все на самом деле, и передал через них общаковую ксиву для магаданской братвы, где изложил все необходимое. После этого Шут куда-то исчез, и я о нем почти забыл. Но через некоторое время узнал, что он, будучи за рулем машины в состоянии наркотического опьянения, разбился насмерть.

К этой истории напрашивается еще один штрих. В то время у меня помимо Шута имелся еще один близкий друг – Валера Протас. В тот момент, когда мы с ним близко сошлись, а произошло это осенью 1987 года, у него был серьезный конфликт с Гогой Качехидзе, Киселем Витей и Володей Протасом, которые имели тогда в Хабаровске большой вес.

Володя Протас был младшим братом Валеры, но они до такой степени друг друга ненавидели, что желали друг другу смерти и старались претворить это в жизнь. Причем, как уже подчеркивал, за Володей Протасом стоял серьезный круг людей, которые тоже хотели его старшего брата убить и делали для этого все возможное. Я вмешался в этот конфликт и через свой авторитет его погасил. Валера был мне благодарен и клялся в преданности и дружбе, но когда Шут с подачи Джема стал плести против меня интриги, оказался на их стороне и причинил мне много зла.

Когда Шут проиграл и спрятался в Магаданской области, то Протас тут же уехал в Приморский край и стал там поливать меня грязью. Затем в пьяной драке кого-то порезал ножом и оказался в тюрьме. Освободившись в 1993 году, не успокоился и, вернувшись в Приморский край, продолжал меня ругать, а еще через несколько лет закончил жизнь самоубийством, когда его хотели арестовать за серию убийств. Его брат Володя тоже причинил мне много зла в тайной борьбе за власть над городом, но через какое-то время погиб от рук своих ближайших друзей, с которыми что-то не поделил.

Теперь продолжу прерванный рассказ. После бегства Шута криминальный мир Хабаровска оказался к лету 1989 года под моим полным контролем. Желающих становиться на моем пути больше не было. Джем после очередной неудачи всячески подчеркивал наши с ним дружеские отношения. Положение в городе изменилось к лучшему. Произошла переоценка ценностей, и на поверхности остались только те криминальные авторитеты, которые придерживались моей линии. Пьяницы, наркоманы и хулиганы затаились. Беспредела стало меньше, так как все знали, что за это придется отвечать.

Возглавляемый мной хабаровский общак строился на добровольной основе и напоминал профсоюзы. Все его поддерживающие попадали под особую защиту авторитетов, которые имели отношение к общаку. За этим я следил лично. В результате желающих подключиться к общаковому движению становилось с каждым днем все больше.

Каждый район имел свой общак и был закреплен за какой-либо зоной. Без моего ведома ничто никуда не отправлялось. Со своей стороны я строго следил за тем, чтобы все уходило по назначению. Основную часть общаковых денег Джем требовал отправлять ему на воровские нужды (как потом выяснилось, на личные цели). Но и того, что оставалось, хватало для помощи лагерям и тюрьмам, тем более что помимо денег собирались чай, табачные изделия, продукты питания и многое другое, необходимое в тех местах.

Очень быстро информация о том, что происходит в Хабаровске, распространилась по соседним краям и областям, после чего оттуда стали приезжать местные авторитеты с просьбой помочь им создать то же самое. Я отправлял их к Джему, зная, что он не простит мне самостоятельности. Но тот даже в Хабаровске бывал редко, а в соседние регионы вообще не выезжал, поэтому отфутболивал всех обратно ко мне со словами: «Если Пудель согласится к вам приехать, то пусть едет, я не против, но сам приехать не смогу».

Рядом с ним тогда не было никого, кто бы мог решать подобные вопросы, тем более что визитеров из других областей интересовали только я и Джем. Другие авторитеты у них не котировались. Поэтому как-то само собой получилось, что после того, как Джем отстранился от работы с регионами, все это легло на мои плечи, хотя хватало дел и в Хабаровске. Но занимался я этим добровольно.

Начал с Приморского края, который исколесил вдоль и поперек с местными авторитетами (Гузеем, Сенькой, Северком и другими). А когда были поставлены ответственные за города и за весь край в целом, приехал к Джему и рассказал о результатах. Он был доволен, так как, поднимая общаковое движение на основе воровской идеологии, я поднимал этим и его личный авторитет.

После закрепления общаковой постановки в Приморском крае я побывал в Магаданской и Сахалинской областях, где после ознакомления с обстановкой и встреч с местными авторитетами закрепил ответственных за крупные города и за сами области. Чуть позже проводил такую же работу, хотя и в меньшей степени, в Амурской области, где тоже пришлось поездить и пообщаться с людьми немало.

Единственной областью на Дальнем Востоке, которую я тогда не посетил, была Камчатская, так как никто из местных авторитетов не решился взвалить на себя такой груз. Но двумя годами позже освободившийся из заключения Толик Шатен, которого Джем поставит ответственным за Камчатскую область лично, начнет строить общаковую постановку в своем регионе, после нашего с ним общения, по моей схеме.

О результатах своей деятельности в регионах я ставил в курс Джема и характеризовал всех поставленных мной ответственных. Он, как правило, мои решения не оспаривал и соглашался со всеми, кого я предлагал. Более того, в благодарность за то, что я способствал усилению его влияния в соседних краях и областях, он демонстрировал публично наши с ним близкие отношения.

В моменты моих приездов в Комсомольск Джем тогда откладывал все иные дела, возил меня по общим знакомым, устраивал в мою честь застолья, организовывал коллективные выезды на природу с шашлыками, вином и т. д. Но продолжалась эта идиллия недолго. К концу 1989 года его обеспокоил мой сильно возросший авторитет, и наши отношения стали ухудшаться.

Безусловно, я был нужен ему, как и раньше, но не в качестве равноправного друга, а как подконтрольный исполнитель. К тому времени я оказался единственным в его окружении человеком, которого он не смог поставить перед собой на колени, и это его раздражало. Он пытался загнать меня в нужные рамки и с позиции воровских законов, и при помощи братского круга, и через всевозможные интриги. Но везде терпел поражение, и это распаляло его еще больше.

После неудачи с Шутом, пока у него не было в Хабаровске иной опоры, кроме меня, он всячески демонстрировал наши с ним дружеские отношения. Но после того как в конце 1989 года в городе появился освободившийся из заключения Алым Сергей, наши отношения с Джемом стали переходить все более на официальные.

С Алымом мы знали заочно друг друга давно. Особого веса он ни в местах заключения, ни на свободе не имел, но из-за принадлежности к братскому кругу, к которому я тоже формально принадлежал, Джем попросил меня уделить ему повышенное внимание. И я это сделал. С первых же дней по его приезде в Хабаровск я взвалил на себя все его основные проблемы, включая финансовые, в результате чего неоднократно слышал от него заверения в признательности, верности и дружбе.

Вначале он действительно старался быть полезным и делал все, чтобы войти ко мне в доверие. Но после того как я по просьбе Джема подтянул его к себе совсем близко и сделал вторым после себя человеком в криминальном мире Хабаровска, он резко изменился. Наученный горьким опытом, я сразу понял, откуда дует ветер. И не ошибся. Джем пообещал Алыму (как когда-то Шуту, Бичу и Чайнику), что поставит его ответственным за Хабаровск, а я окажусь у него в подчинении.

Мотивировка была неизменной: «Пудель ведет не воровскую политику, а какую-то иную, непонятную». В связи с этим Джем требовал от Алыма, чтобы тот докладывал ему о каждом моем шаге и нашел такие зацепки, при помощи которых меня можно было бы загнать в нужные ему рамки. Но так как я быстро разобрался в том, кто чего хочет, этот вопрос, к огорчению Джема и его окружения, затянулся более чем на полгода.

И неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы не события, произошедшие весной 1990 года, после которых Джему пришлось вновь пересматривать наши с ним личные отношения. Алым после этого оказался в дерьме, из которого уже не смог выбраться, а мой авторитет в криминальном мире стал еще выше. О том, что тогда произошло, расскажу ниже.

ГЛАВА 17: ПОСЕЯВШИЙ ВЕТЕР ПОЖНЕТ БУРЮ

Эти события произошли в первой половине 1990 года. Суть их заключалась в том, что достаточно сильная и влиятельная группа, за которой стояли московские, ростовские, кутаисские и иркутские воры в законе задалась целью подмять под себя криминальный мир Дальневосточного региона.

В то время на Дальнем Востоке, кроме Джема, на свободе иных воров не было. В зонах сидели два вора: Володя Хозяйка из Саратовской области и Абулик из Армении. Хозяйка был известен по всей России, Абулика мало кто знал. Оба находились в сангородке недалеко от Хабаровска.

К тому времени воровская идеология на Дальнем Востоке набрала большую силу, и к ворам в криминальном мире относились с уважением. Хозяйке до выхода на свободу оставалось меньше года, и он хотел после освобождения обосноваться в Хабаровске. Джем, не желая делить с ним власть, был против этого категорически. Столкнувшись с противодействием, Хозяйка обратился за помощью к ворам, с которыми поддерживал связь, после чего в начале 1990 года в Хабаровске появился кутаисский вор Ватулик, а через несколько недель после него ростовский вор Яблочка.

Хозяйка и Яблочка сидели до этого вместе во владимирской спецтюрьме и считались друзьями. Ватулика на Дальний Восток делегировал проживавший в Москве авторитетный грузинский вор Арсен. Эти воры появились на Дальнем Востоке в противовес Джему, и за ними стояли очень влиятельные воровские кланы.

Когда Ватулик и Яблочка появились в Хабаровске, то встретил я их с уважением. До этого к нам часто заезжали воры по своим делам, но со временем уезжали. Ватулик и Яблочка, как вскоре выяснилось, уезжать не собирались. Более того, они развили активную деятельность по усилению своего влияния в Хабаровске и стали готовить подходящую почву к освобождению Хозяйки. А чтобы лучше закрепить свои позиции, решили сделать воровской подход к хабаровчанину Китайцу Саше, который Джема недолюбливал.

Расчет их был верный. Как только в Хабаровске появлялся свой вор в законе, так тут же на законных основаниях Джем терял на этот город все права. А вслед за этим он терял контроль и над всем Дальним Востоком, так как Хабаровск находился на пересечении главных дорог и являлся центром Дальневосточного региона.

Единственным камнем преткновения для залетных воров являлся я, так как весь Дальневосточный регион был завязан на мне, а я считался человеком Джема. Поэтому они первым делом решили разобраться со мной. Вначале, зная о моих сложных отношениях с Джемом, хотели перетянуть меня на свою сторону, пообещав, что позиции мои после этого усилятся не только на Дальнем Востоке, но и в других регионах, включая Москву. Но я относился к ним хотя и с уважением, но не как к хозяевам, а как к гостям, и в результате этого наши отношения обострились.

Через некоторое время им удалось подтянуть к себе ряд местных авторитетов, которым они пообещали разные блага и поддержку со стороны московских и иных воров. Более того, им удалось переманить на свою сторону и Алыма, о котором я рассказывал в предыдущей главе.

Алым считался тогда самым преданным Джему человеком в Хабаровске и намечался им на мое место, но когда понял после общения с Ватуликом и Яблочкой, что за ними стоит реальная сила, в то время как за Джемом никого нет, то очень быстро переориентировался.

Когда залетные воры убедились окончательно, что я не собираюсь идти у них на поводу, то при помощи Алыма и других примкнувших к ним авторитетов стали плести против меня интриги, рассчитывая выбить из-под ног почву. Мое положение усугубляло еще то, что Ватулик и Яблочка были кончеными наркоманами и подлецами, и окружали их такие же наркоманы и подлецы. Как говорится: «Каков поп, таков и приход».

После того как залетным ворам удалось закрепиться в Хабаровске, они стали требовать от меня отчета по городскому общаку. Я не спорил с ними и показывал списки всего, что имелось тогда в Хабаровске и что конкретно куда отправлялось. Но когда они захотели, чтобы я отдал им общаковые деньги и наркотики, занял неприступную позицию, сославшись на Джема, который был против этого категорически.

Наблюдая за образом жизни Ватулика и Яблочки, я знал наперед, что они используют наркотики и деньги в личных целях, и в зоны ничего не попадет. Тем более что отчитываться они ни перед кем не собирались. У меня же все находилось под контролем: за деньги отвечали одни, за наркотики – другие, за курево, чай и продукты питания – третьи, отправкой в зоны занимались четвертые, контролировали пятые. Я со своей стороны контролировал всех и отчитывался за все перед Джемом.

В тот момент я сотрудничал с несколькими кооперативами, которые мне давали стабильный доход. Ватулик и Яблочка не имели личных доходов, но жить хотели красиво. Более того, они находились в зависимости от наркотиков и ради этого могли пойти на все, поэтому и хотели прибрать к рукам все общаковые деньги в Хабаровске и наркотики.

Периодически я выдавал им какое-то количество и того и другого, но вел этому учет. Их это не устраивало. По их понятиям, общак должен быть воровским, и раз они находятся в Хабаровске, то все должно принадлежать им. Простые арестанты их не интересовали. Я имел на этот счет иное мнение, и наши взаимоотношения обострились.

Кончилось тем, что в начале апреля они под видом ревизии заставили показать все имевшиеся в общаке наркотики и деньги, а когда я отчитался в присутствии местных авторитетов, они все забрали, заявив, что с этого момента за хабаровским общаком будут смотреть их ставленники: Алым, Сувор и Хенс. Джему велели передать, что он пусть распоряжается общаком в Комсомольске, а в Хабаровске этим будут заниматься воры, которые здесь находятся.

Джем, узнав о случившемся, стал метать громы и молнии, но после разговора с Ватуликом и Яблочкой в Хабаровске, куда для этой цели приезжал, сдал им все свои позиции. По поводу меня договорились, что я останусь его представителем в Хабаровске, но касаться общака и вмешиваться в вопросы, которые не касаются его лично, не буду.

Залетные воры постоянно находились под кайфом, вели себя грубо, высокомерно, по-хамски, в результате чего говорить с ними о серьезных вещах было невозможно. Многим авторитетам это не понравилось. Они пришли ко мне и заявили, что не хотят иметь ничего общего с Ватуликом и Яблочкой и будут решать все свои вопросы только со мной и Джемом.

Однако Джем не захотел обострять ситуацию и попросил с залетными ворами не спорить, пообещав, что вскоре все само собой нормализуется. По поводу городского общака он тоже попросил не спорить и предложил создать отдельную кассу, к которой имели бы отношение наиболее близкие к нам авторитеты. Но деньги в эту кассу должны собираться не как на общак, чтобы залетные воры не зацепились, а как на личное усмотрение Джема, что в криминальном мире допускалось.

Очень скоро Ватулик и Яблочка узнали, что около меня, несмотря на отстранение от общаковых дел, собралось много хабаровских авторитетов, сориентированных не на них, а на Джема. После этого в мой адрес посыпались угрозы, и обстановка накалилась.

23 апреля 1990 года я собрался в Комсомольск, чтобы обсудить с Джемом возникшую ситуацию и передать ему собранные на его усмотрение деньги. На выходе из подъезда меня перехватили Ватулик и Яблочка и, нанося удары при жене и ребенке, которые вышли на улицу провожать, затащили на заднее сиденье легковой машины, усевшись по бокам.

На переднем сиденье сидел Китаец, за рулем находился Хенс. Все четверо были под кайфом. Поехали на квартиру Китайца. Во время пути Ватулик и Яблочка били меня кулаками по лицу, выкрикивая при этом фразу: «Пудель – правая рука Джема, сейчас мы эту руку поломаем, и Джем останется без правой руки».

Я не мог оказать им сопротивление, так как по криминальным законам не мог поднять руку на вора. У Китайца на квартире они, продолжив избиение, потребовали отдать деньги, которые я вез Джему, выкрикивая при этом в его адрес оскорбления. Ко мне у них претензий не было. Моя проблема состояла лишь в том, что я представлял интересы Джема.

Пойдя на такой шаг, Ватулик и Яблочка ничем не рисковали, ибо знали, что у Джема поддержки со стороны других воров нет, он держался тогда от всех обособленно и из Хабаровского края не выезжал. А простые авторитеты не могли спорить с ворами. Выигрыш же был очевиден. В случае моей нейтрализации они одним махом решали несколько задач: запугивали местных авторитетов, блокировали Джема в Комсомольске и завязывали на себе весь Дальневосточный регион.

Чтобы добить окончательно, Ватулик и Яблочка обвинили меня в том, что я использовал общаковые деньги в личных целях, не предъявив при этом доказательств. Потом отобрали силой ключи и документы от новых «Жигулей» девятой модели, а затем и саму машину (кстати, единственную у меня на тот момент), якобы в счет погашения долга. После экспроприации моей машины и денег, предназначенных Джему, я был отпущен.

В тот же день последним поездом уехал в Комсомольск. Ситуация сложилась критическая. Надежда была лишь на Джема, ибо разбираться с ворами мог только вор. Но мне не повезло: он находился в запое. Я рассказал ему о произошедшем и попросил выехать со мной в Хабаровск, чтобы разобраться со всем на месте, опираясь на конкретные факты и свидетелей. Джем от поездки отказался, но спьяну высказал по телефону Ватулику и Яблочке все, что о них думал в тот момент, сославшись при этом на мои слова.

На следующий день Яблочка вместе с Алымом и Хенсом приехал в Комсомольск и заявил, что никаких оскорблений в адрес Джема они с Ватуликом не допускали, а деньги у меня забрали общаковые. Джем понимал, что Яблочка врет, но, будучи в нетрезвом состоянии, не смог это доказать. В свою очередь Яблочка мне заявил, что если появлюсь в Хабаровске, то мне сломают хребет. В итоге мое положение усугубилось еще больше.

Все знали, что я пострадал из-за Джема. Однако, столкнувшись с серьезным противником, Джем спасовал. Моя судьба его не интересовала. Он знал, что в Комсомольск, стоящий на отшибе, воры не полезут, а воевать из-за Хабаровска, а тем более из-за меня, не рисковал. Поэтому после разговора с Яблочкой он заявил мне в присутствии своих друзей, что я сам дал повод залетным ворам на себя наехать, хотя все понимали, что моя проблема была лишь в том, что я отстаивал в Хабаровске его интересы.

Пробыв в Комсомольске несколько дней и убедившись в том, что Джем не собирается ехать со мной в Хабаровск, я вылетел в Грузию, в город Тбилиси, который по количеству воров занимал в СССР первое место. Там встретился с известным вором в законе Кокой Коберидзе, с которым когда-то сидели вместе в тобольской спецтюрьме. Незадолго до того я приезжал к нему как гость, а в этот раз приехал с просьбой о помощи.

Кока помог мне встретиться со многими известными ворами, находившимися тогда в Тбилиси, и в частности с авторитетным «законником» Паатой Члаидзе, находившимся в сангородке для заключенных. С Паатой мы были знакомы по тобольской спецтюрьме. Многие воры меня также знали лично или были обо мне наслышаны с хорошей стороны. В результате состоялась воровская сходка, где было решено, что со мной поедут воры Вахо и Гия.

В Хабаровск мы прилетели в середине мая. По приезде я сразу же позвонил Джему и, объяснив ситуацию, предложил срочно приехать. Со стороны оппозиции в городе находился только Ватулик. Яблочка с Китайцем улетели в Ростов, где к последнему находившимися там ворами был сделан воровской подход, после чего он тоже стал вором в законе.

На следующий день по прилете в Хабаровск Гия, Вахо и Джем встретились с Ватуликом и потребовали у него в моем присутствии объяснений: на каком основании он поднял руку на того, кто сделал много хорошего для воров. Ватулик ничего пояснить не смог. Обвинения в том, что я использовал общаковые деньги в личных целях, оказались голословными. Ему сказали, что поступки его не воровские, и после того как это выйдет на обсуждение массы воров, он может лишиться воровского титула.

Через несколько дней в Хабаровск прилетели Китаец и Яблочка. Почти сразу же по прилете с ними произошел разговор, в процессе которого Китайцу сказали, что он не вор, ибо к нему есть вопросы, а от Яблочки потребовали объяснений по поводу его действий в отношении меня, на что он так же, как и Ватулик, ничего вразумительного ответить не смог.

К тому времени нам передали из зоны общаковую ксиву, подписанную Хозяйкой и Абуликом, в которой они объявили меня негодяем на основании того, что я использовал общаковые деньги в личных целях. Мне стало обидно. Я создал в Хабаровском крае общак, рискуя свободой, вложил в него свой труд, свое время и свои средства, поэтому имел право им пользоваться в случае необходимости. Однако не брал для себя ничего, считая, что в зонах и тюрьмах это нужнее, и вдруг такое обвинение.

До конфликта с Ватуликом и Яблочкой я отправлял в сангородок Хозяйке и Абулику общаковые гревы с деньгами, наркотиками, чаем, сигаретами и продуктами не реже двух раз в неделю. И постоянно передавал им что-либо от себя лично. В ответных ксивах они писали: «Володька, братишка, благодарим от души за тепло, внимание и заботу». И вот теперь, не поделив власть с Джемом, они меня «отблагодарили».

Яблочка, после того как обвинения против меня не подтвердились, стал уверять, что его самого обманули, и хочет искупить свою вину. После этого он, Гия и я, взяв с собой общаковую ксиву с вынесением мне воровского приговора, за подписью Абулика и Хозяйки, выехали на машине в сангородок, находившийся в двухстах километрах от Хабаровска в поселке Бира.

За несколько лет до того Гия, Яблочка и Хозяйка сидели вместе во владимирской спецтюрьме и имели дружеские отношения. Поэтому, когда Хозяйка увидел с возвышенного места своих друзей за забором вместе со мной, то подумал, что меня привезли к нему для расправы, и стал кричать, чтобы мне как негодяю сломали хребет. Гия ответил: «Сломать – не проблема, но вначале нужно встретиться и поговорить».

На свидание с Хозяйкой и Абуликом запустили только Гию. Встретившись с ними, Гия потребовал объяснений по поводу их общаковой ксивы, в которой они объявили меня негодяем. Но те, не сказав ничего конкретного, сослались на то, что обо мне отзываются плохо многие. А когда Гия потребовал назвать хоть одно имя, они этого сделать не смогли. Гия высказал им все, что о них тогда думал, несмотря на то, что они с Хозяйкой друзья, и на этом их свидание закончилось.

Через несколько дней после этих событий Ватулик уехал в Приморский край, Яблочка – в Ростовскую область, Китаец исчез в неизвестном направлении, перед этим поклявшись, что не желал мне зла и был против того, что допустили в отношении меня Ватулик и Яблочка. Джем уехал в Комсомольск, Гия и Вахо – в Тбилиси. В Хабаровске остался только я.

После этого мой авторитет в криминальном мире еще более увеличился. На глазах у всех произошло чудо: я выиграл заведомо проигрышную ситуацию. Но еще большее чудо, поразившее многих, произошло чуть позже: за короткий промежуток времени погибли трое основных участников этих событий, которые желали мне зла, потом – четвертый, чуть позже – пятый. Все остальные оказались в дерьме, безнаказанным не остался никто.

Первым через несколько недель после этих событий погиб во Владивостоке Ватулик. Будучи под кайфом, он хотел затушить окурок на лбу у какого-то спортсмена. Тот нанес ему удар в челюсть, при падении Ватулик ударился головой о бордюр и скончался. Еще через несколько недель, неудачно уколовшись, погибает в сангородке превысивший дозу морфия Хозяйка. Затем ушел из жизни Саша Яблочка. Эти трое были ключевыми фигурами в упомянутой выше истории.

Следующим из их компании ушел из жизни иркутский вор Бандит, который, приехав во Владивосток после смерти Ватулика, стал настраивать местных авторитетов против меня и Джема. Его убили владивостокские спортсмены, в отношении которых он перегнул палку. Затем ушел из жизни вор Арсен, который, не успокоившись после смерти Ватулика, попавшего в Хабаровск по его инициативе, настраивал против меня и Джема воров в других регионах, и в первую очередь в Москве.

Китаец остался жив – видимо, не желал мне после этого зла, но в его жизни произошли плохие изменения. Через некоторое время он, будучи на Сахалине залетел в тюрьму, после чего несколько лет провел в зоне строгого режима, где столкнулся с большими неприятностями. Несмотря на поддержку ряда воров, он так и не стал вором в законе.

У Абулика тоже в дальнейшем возникли серьезные проблемы, в результате чего его лишили воровского титула. Как сложилась его дальнейшая судьба, не знаю, и не стремился узнать. Его роль в этой истории была незначительной. Против меня он конкретных действий не предпринимал, а под общаковой ксивой, где меня объявили негодяем, расписался по просьбе Хозяйки.

Вор Махо, контролировавший Иркутскую область, тоже залетел в тюрьму, заимел много проблем и лишился воровского титула. До этого у нас с ним были близкие отношения. В 1989 году, будучи в Хабаровске, он жил со своей женой у меня дома. В то время в хабаровской тюрьме сидел его близкий друг – вор Резо, и я, отложив все иные дела, занимался в течение месяца их вопросами. А когда на меня наехали воры, со многими из которых Махо был близко знаком, то, несмотря на мою просьбу, он не помог. И получил по заслугам. 

Алым, пожелавший возвыситься через предательство вначале меня, а затем и Джема, опустился после этой истории ниже канализации. Он жил в вечном страхе и от всех прятался, хотя за ним никто не охотился. Я знал, где он обитает, но видеть его не хотел. Остальные участники этих событий также понесли те или иные наказания, в зависимости от степени своей вины по отношению ко мне. Безнаказанным никто не остался.

Со временем эта история затерлась в моей памяти, и я, возможно, не вспомнил бы о ней никогда, если бы не сел писать книгу. На эти события в свое время обратили внимание многие – настолько мистическим и невероятным оказался финал. А мне это дало очередной толчок для того, чтобы задуматься над смыслом происходящего сегодня в мире и вокруг меня.

ГЛАВА 18: СЕМЬЯ И РЕПРЕССИИ

С будущей женой Ириной я познакомился недели через две после того, как освободился и приехал в Хабаровск. Мне было 35 лет, ей 23, но судьба ее тоже не баловала. Встречались в течение года. Моей матери это не нравилось. Она считала, что Ира для меня молодая, и не я ей нужен, а наша двухкомнатная квартира. В связи с надзором я должен был находиться после восьми часов вечера или дома, или в больнице, поэтому  встречались мы с Ирой урывками и только днем. Иногда это происходило у кого-либо из знакомых, но чаще всего в квартире ее матери, где она тогда жила.

Когда через год с меня сняли надзор, моя мать осталась непреклонной и не захотела видеть Иру в нашей квартире. Она пообещала купить мне подержанную машину, если я от Иры откажусь. В то время для меня это было пределом мечтаний, но я сказал матери: «Не надо машины. Я признателен тебе за все, что ты для меня сделала, благодаря тебе я до сих пор жив и нахожусь на свободе, но в этом вопросе позволь мне разобраться самому». Мать спорить не стала, и сказала: «Иди, время покажет. Если что-то у тебя не получится, знай, что дом твой здесь».

В конце августа 1987 года сыграли свадьбу. Первое время жили у матери Иры. Потом переехали в малосемейное общежитие, где ей дали комнату от завода железобетонных изделий, куда она ради этого и устроилась на работу. Работала Ира оператором в растворном узле. В воздухе цемент, дышать без респиратора невозможно. Я не хотел, чтобы она там работала, ибо у нее больные легкие, но держала комната в общежитии, где мы в то время жили с маленьким ребенком.

Летом 1988 года я уговорил Иру уйти с завода из-за ухудшения ее здоровья. После этого мы переехали к моей матери, но, пожив два месяца вместе, я понял, что нужно разъезжаться. Близости, на которую я рассчитывал, между моей матерью и Ириной не получилось.

Сняли комнату у знакомой женщины, которая жила в двухкомнатной квартире одна. Это устроило всех, кроме краевой милиции. Они на меня обиделись за организацию общака, который, несмотря на противодействие с их стороны, все же прижился. На хозяйку квартиры стали давить, требуя, чтобы она выгнала нас на улицу, невзирая на маленького ребенка. Та сопротивлялась, но однажды нам сказала, чтобы искали себе другое жилье, так как не хочет неприятностей.

Положение сложилось критическое. В то время квартиры сдавались редко. Однако нам повезло. Один мой знакомый уезжал на все лето из города. У него была однокомнатная квартира, и он ее нам сдал. На какое-то время сотрудники краевой милиции нас потеряли, но недели через две опять нашли. Придя однажды домой после обеда, я не обнаружил ни жены, ни ребенка. На столе лежала записка от Иры. Она написала, что ее забрали в краевое УВД и пообещали держать до тех пор, пока я туда не приеду. Номер телефона, куда я должен был позвонить, прилагался.

Когда я в краевое УВД позвонил, мне сказали, что жена и ребенок у них, и как только появлюсь, их отпустят. Естественно я появился. Там у меня спросили, почему нахожусь в чужой квартире, и тут же заявили, что привлекут к уголовной ответственности за нарушение паспортного режима, так как живу не по месту прописки. В объяснительной записке я пояснил, что живу у своей матери, где и прописан, а жена – у своей, в этой квартире находимся потому, что мой знакомый, уехавший из города, попросил за ней присмотреть и поливать цветы. Ира написала то же самое.

Не сумев зацепиться за проживание не по месту прописки, сотрудники краевой милиции натравили на нас бабушек из ближайших подъездов, воспитанных в духе строителей коммунизма, Павлика Морозова и ему подобных. Бабушкам сказали, что я бандит, жена бандитка и все, кто к нам приходит, – тоже бандиты. Бабульки быстро сообразили, что от них требуется, и стали строчить доносы, что якобы в этой квартире происходят пьянки, гулянки и дебоши.

Ко мне действительно приходило много людей с разными просьбами, проблемами и вопросами, но пьянок не было. Опасаясь провокаций, я не употреблял алкоголь вообще, Ира тоже не употребляла спиртного. И уж тем более не могло быть дебошей, ибо я считался самым крутым в городе авторитетом, и никто бы не посмел в моем присутствии перейти за рамки допустимого.

Через какое-то время сотрудникам милиции удалось найти хозяина квартиры, в которой мы жили, и надавить на него. В результате мы снова оказались на улице. Подобное повторялось несколько раз, и лишь в начале 1989 года мне удалось найти однокомнатную квартиру, хозяин которой не побоялся милиции. Да и ситуация в стране уже изменилась, ибо начались перестроечные времена.

В этой однокомнатной квартире я, жена, ребенок и появившиеся позднее котенок, щенок королевского пуделя и два попугая прожили до конца 1990 года. Людей со своими проблемами и вопросами приходило ко мне и туда немало. Своего офиса я не имел, поэтому все меня искали дома.

А бабульки находились бессменно на своем боевом посту: все видели, все слышали, записывали и докладывали. Благодаря их бдительности сотрудники милиции не давали мне расслабиться. Обыски, провокации и проверки документов у моих гостей были не исключением, а скорее правилом.

В конце 1990 года, когда кооперативное движение уже набрало силу, мне удалось собрать немного денег и купить двухкомнатную квартиру. Находилась она в плохом состоянии, но мы были рады безмерно, ибо впервые у нас появилась своя крыша над головой. Сделав капитальный ремонт, отметили новоселье вместе с наступлением 1991 года. Радость наша не имела границ, но продолжалась это недолго.

Через несколько недель после новоселья, в начале февраля, когда я лежал пластом в постели из-за тяжелой формой гриппа, к нам нагрянули с обыском сотрудники краевой милиции. В ванной комнате на трубе под умывальником они нашли несколько мелкокалиберных патронов, которых до их прихода не было, и тут же, несмотря на большую температуру, закрыли меня в КПЗ и завели уголовное дело.

Но Бог и в этот раз не оставил меня без своей помощи, и через трое суток я уже был на свободе. Упомянутый выше обыск милиционеры провели настолько грубо, что почти всем, кто был в курсе этих событий, стало ясно, что патроны могли подложить только те, кто их нашел. Прокол получился из-за неудачно выбранного места.

Во-первых, в квартире находился пятилетний ребенок, от которого все приходилось закрывать на ключ, так как в таком возрасте дети очень любопытны. Поэтому лежавшие открыто на трубе патроны, которые ребенок мог найти в любой момент, в эту ситуацию не вписывались.

Во-вторых, живший у нас щенок королевского пуделя оправлялся много раз в день, в разных частях квартиры, а тряпка, которой Ира после него убирала, висела на той самой трубе, где нашли патроны. Незадолго до начала обыска Ира пользовалась этой тряпкой и никаких патронов на трубе не видела.

В-третьих, марля, в которую завернули патроны, была пропитана ржавчиной для создания видимости, что они лежали под умывальником давно. Но на беду тех, кто планировал эту акцию, мы за несколько недель до того выкрасили все трубы в своей квартире, включая и ванную комнату. Поэтому покрытая ржавчиной тряпочка выглядела на фоне свежевыкрашенных труб нелепо.

Из-за частых обысков я не держал у себя дома запрещенных вещей. От прошлых хозяев патроны остаться не могли, так как перед въездом в квартиру мы сделали капитальный ремонт и все перекрасили. Маловероятным было и то, что эти патроны подбросили гости, приходившие к нам до обыска. Ира бы их заметила, так как часто пользовалась тряпкой, висевшей на этой трубе.

В общем, сотрудники милиции оказались тогда в дерьме. Хотели наказать меня, а получилось, что сами себя, ибо всем тогда стало ясно, какие методы они используют для достижения своих целей.

Через два месяца, несмотря на противодействие со стороны краевого УВД, уголовное дело, заведенное на меня, было закрыто. Ко мне эти патроны не клеились ни с какой стороны. Во-первых, на них отсутствовали отпечатки моих пальцев. Во-вторых, их нашли не в моем кармане, а в месте, куда их мог положить любой, включая милицию. В-третьих, квартира, где изъяли патроны, была оформлена на жену, и я в ней не был прописан.

После неудачи с патронами руководство краевой милиции задышало на меня ядом еще больше и решило по-любому упрятать в тюрьму. В течение следующих двух лет обыски в этой квартире проводились еще четыре раза. Расслабиться не давали. Но в связи с демократическими преобразованиями произошла переоценка ценностей. Многие работники милиции, присмотревшись к моей деятельности, стали относиться ко мне уважительно, и зачастую в разговоре без свидетелей признавались, что от меня исходит больше пользы, чем вреда, но на них давит начальство.

После случая с патронами, когда всем стало ясно, что их подкинули, я на время проведения очередных обысков вызывал по телефону сотрудников своих фирм, и они наблюдали в качестве понятых за работниками милиции. И те не спорили, ибо, как уже подчеркивал, в связи с перестройкой в стране произошла переоценка ценностей, и ссориться со мной открыто уже никто не хотел.

В январе 1992 года у меня родился второй сын. А к середине 1993 года, являясь учредителем ряда коммерческих и общественных структур, я стал одним из наиболее богатых и влиятельных людей на Дальнем Востоке. Это позволило мне не только уделить больше внимания семье, но и оказать заметную помощь инвалидам, ветеранам, культуре, искусству, спорту и т. д. Но все это будет в дальнейшем, а сейчас вернусь к тому моменту, когда меня арестовали за патроны, найденные в ванной комнате.

Оказавшись в КПЗ, я понял, что ситуация критическая, ибо было очевидно, что за провокацией с патронами стоит руководство краевой милиции. Без санкции прокурора в камере предварительного заключения могли держать не более трех суток, а по истечении их должны или выпустить, или перевести в тюрьму. Поэтому с целью привлечения внимания к себе я объявил голодовку и стал требовать встречи с представителями краевой прокуратуры.

Трое суток подходили к концу, реакция на голодовку отсутствовала, складывалось впечатление, что обо мне забыли. Наступил вечер. Рабочий день закончился. Была пятница, за которой следовали выходные дни. Меня никуда не вызывали. Это могло означать лишь то, что сегодня вечером или завтра утром переведут в тюрьму.

Чувствовал я себя плохо. За три дня до обыска свалил с ног сильный грипп, почти все это время не вставал с постели. В КПЗ закрыли тоже с большой температурой. Объявление голодовки усугубило мое состояние, и я находился в полубреду. В пятницу вечером температура спала, сознание прояснилось, и тут я с ужасом осознал безвыходность своего положения.

Надеяться не на что. Спасти могло лишь чудо. И я обратился за помощью к Богу.  В Советском Союзе, где атеизм являлся государственной идеологией, внушали всем с детства, что Бога нет. Однако, столкнувшись в своей жизни с большим количеством лишений, испытаний и невзгод, я ощутил вмешательство в критические моменты каких-то невидимых Сил и понял, что Силы Божественные – это не вымысел (как впрочем, и силы демонические).

Молитвы никогда не заучивал. Если возникала необходимость, обращался к Богу простыми, идущими от сердца словами, и Он мне в трудные моменты помогал. И в этот раз тоже не оставил без внимания мою просьбу. Минут через пять после того, как я к Нему обратился, вдруг неожиданно открылась дверь камеры, и меня, несмотря на позднее время, попросили выйти в коридор, и отвели в какой-то кабинет. 

В этом кабинете я увидел адвоката из ассоциации «Свобода» (созданной незадолго до того по моей инициативе) и двоих незнакомых мне людей в штатском. Перед ними лежало заявление о голодовке, написанное мной на имя краевого прокурора. Один, как выяснилось, был из краевого УВД, второй, судя по всему, – из краевой прокуратуры. Когда я пояснил им суть дела, то понял, что они на моей стороне, и вопрос о моем освобождении, по сути, решен. Это действительно было похоже на чудо.

Более того, когда все ушли в соседнюю комнату, чтобы оформить документы на мое освобождение, и мы остались вдвоем с сотрудником краевого УВД, он признался, что является моим родственником по линии жены. Подобная новость оказалось настолько неожиданной, что я вначале не поверил. Один из тех, от кого зависела тогда моя судьба, вдруг оказался родственником. Такое случается не часто.

В процессе краткого общения этот родственник рассказал, что после моего ареста общественность города выступила в мою защиту, ибо многие считали, что без меня обстановка в Хабаровске станет хуже. После освобождения я поинтересовался у жены по поводу этого неожиданно объявившегося родственника, и она подтвердила, что это ее двоюродный брат, с которым не общалась до этого открыто, чтобы его не компрометировать.

А что касается гриппа, уложившего меня в постель за несколько дней до обыска, то он оказался спасительным. Я исчез из поля зрения милиции именно тогда, когда было принято решение о моей нейтрализации. Если бы подкинули патроны в мою машину или в мой карман, то я бы уже не оправдался. Моя болезнь перепутала планы тех, кто хотел упрятать меня в тюрьму. И в результате произошло то, что произошло.

После этого случая я убедился уже окончательно, что иду путем правильным, а сон, увиденный в 1979 году (о разных препятствиях на пути к Свету и людях, которые пытались меня остановить, но не могли), был вещим.

ГЛАВА 19: ОБЩАКОВЫЙ ПРОГОН

После освобождения из тобольской спецтюрьмы я быстро завоевал лидирующее положение в криминальном мире Хабаровского края, но сам старался держаться от криминала как можно дальше. Кражами, рэкетом и грабежами не занимался, деньги зарабатывал авторитетом и умом, причем выборочно, разделяя их на чистые и грязные.

Ко мне неоднократно подходили сутенеры из гостиницы «Интурист» с просьбой «прикрыть» их своим авторитетом, обещая за это немалые деньги, но я отвечал им отказом и просил мое имя рядом с проститутками не упоминать. Выходили на меня и наркоторговцы из Азии, предлагавшие за «крышу» на Дальнем Востоке большие проценты от прибыли. Это не составляло для меня проблем, ведь в криминальном мире со мной считались все. Но я отказывал им в сотрудничестве из-за того, что отношусь к наркотикам отрицательно. Были предложения и по торговле оружием, но и этот бизнес я отвергал, считая его для себя неприемлемым.

В связи с перестройкой в стране и возникшей из-за этого неразберихой в городе к началу 1991 года резко увеличилась преступность, В частности, участились случаи грабежей и краж с тяжелыми последствиями. В дорогой шапке или шубе стало опасно выходить на улицу. У людей отбирали не только вещи, но и здоровье. Иногда срывали у женщин золотые сережки вместе с мочками ушей, а квартирные и карманные воры наносили серьезные увечья тем, кого обворовывали. Участились также случаи беспредела со стороны лиц кавказской национальности и изнасилования ими местных девушек.

Я неоднократно разговаривал по этому поводу с ответственными за районы, а также с карманниками, домушниками, хулиганами, кавказцами и азиатами, но желаемых результатов это не давало. Требовались какие-то иные, неординарные, меры. И вот в конце февраля 1991 года, взвесив и проанализировав сложившуюся ситуацию, я решил сделать необычный общаковый прогон от имени себя и тех авторитетов, которым небезразлична обстановка в городе.

Джема в Хабаровском крае тогда не было, он куда-то уезжал. В Комсомольске находились Эдик Сахно и Виталик Турбинка, ставшие ворами в законе недавно. Я объяснил им сложившуюся ситуацию, когда они гостили в Хабаровске, и рассказал о своих планах. Они меня поддержали. А также написал по этому поводу ксиву вору Отари Тоточия, который сидел в 14-й зоне (в городе Амурске). Он тоже меня поддержал.

Суть общакового прогона состояла в том, что я в письменной форме от своего имени, а также воров в законе и уличных авторитетов, которым небезразлична обстановка в городе и крае, призвал всех, кого это касалось, остановить разгулявшийся беспредел. В своем общаковом воззвании я попросил прекратить зверские грабежи и насилия, не срывать шапки с женщин и сережки из ушей, мотивируя тем, что на месте пострадавших могут оказаться чьи-то матери, сестры, жены и иные близкие кому-то люди.

К карманным и квартирным ворам обратился с просьбой избегать крайностей в тех случаях, когда возникали непредвиденные ситуации. Запретить воровать я не мог, но согласно воровским законам физическое воздействие во время краж запрещалось, иначе получался грабеж. А к грабителям воры в законе относились отрицательно.

В отношении находившихся в Хабаровске кавказцев, азиатов и иных приезжих разных национальностей я написал: «Мы не националисты: живите в нашем городе, заводите семьи, занимайтесь бизнесом, но за рамки допустимого не выходите. Не злите народ и не забывайте о том, что вы находитесь в гостях».

Сотни ксерокопий с моим публичным обращением были переданы ответственным за районы и иным уличным авторитетам, которые меня в этом поддержали, а те, в свою очередь, распространили их среди остальных представителей криминального мира. Я лично ездил по всем районам города и объяснял уличным авторитетам суть общакового прогона, чтобы они могли передать услышанное от меня дальше.

Через несколько дней о моем публичном заявлении узнали в городе почти все. Основная масса уличных авторитетов, исходя из моих пояснений, отнеслась к моим действиям положительно. Были и недовольные, но открыто выступить против меня никто не осмелился. Результат превзошел все ожидания. Многие считавшие ранее, что им все дозволено, после предпринятых мной мер поняли, что это не так.

Жители города восприняли мои действия положительно, а руководство краевой милиции обеспокоилось, ибо они теряли инициативу. Им выгоден был миф о быстро растущей организованной преступности и криминальных лидерах, с которыми трудно бороться из-за нехватки средств и возможностей. Это позволяло выбивать дополнительные средства и льготы. Свои неудачи милицейские начальники оправдывали тем, что им противостоят мощные материально обеспеченные и технически оснащенные криминальные структуры.

На самом деле хабаровская преступность была тогда такой же, как и в других местах, и состояла из мелких групп, занимавшихся кражами и грабежами в целях личного обогащения. Как правило, преступники свою деятельность не афишировали, поэтому их трудно было поймать. Милиция с целью оправдать свое бессилие стала раздувать миф об организованной преступности, которая якобы за всеми этими преступлениями стоит, и в качестве доказательства указала на созданную мною общаковую структуру.

А так как во главе хабаровского общака стоял по-прежнему я, то на меня повесили ярлык лидера организованной преступности со всеми вытекающими из этого последствиями. Мое публичное выступление против уличного беспредела явилось для руководителей краевой милиции сильным ударом и перепутало их планы. Я стал фактически неуязвим, и это было мне необходимо, так как находился тогда под следствием из-за патронов, «найденных» незадолго до того в моей квартире. 

Однако на этот шаг меня толкнуло не желание сделать себе рекламу в глазах населения, как пытались потом преподнести сотрудники милиции, а внутреннее стремление приносить людям пользу по мере своих сил и возможностей. К тому же в связи с участившимися провокациями и нападками на меня со стороны краевой милиции мне хотелось показать жителям Хабаровска настоящее положение дел и мои истинные устремления.

Поняв, что ситуация выходит из-под их контроля, краевое УВД решило нанести мне техничный удар. В милицейских газетах «Криминальная хроника» и «Гипотеза» был перепечатан мой общаковый прогон с сокращениями и комментариями, в результате чего создавалась видимость, что я веду борьбу с криминальным беспределом по указанию милиции. И это принесло мне в дальнейшем большие проблемы.

Как и планировали мои недруги, этим воспользовались воры из других регионов, дышавшие на меня и Джема ядом после неудачной попытки в 1990 году захватить Дальневосточный регион (и гибели Хозяйки, Ватулика и Яблочки). Опираясь на милицейские публикации, они выставили меня перед московскими и иными ворами мусорским пособником. Особенно усердствовал в этом вор Арсен, живший в Москве, который посылал в свое время Ватулика в Хабаровск. И если бы я попал тогда к нему в руки, то никто бы мне уже не помог. Но Бог этого не допустил, Арсен через некоторое время ушел в мир иной вслед за Ватуликом.

Как уже упоминал, Джема в Хабаровском крае тогда не было. Когда он узнал по приезде о моем общаковом прогоне и милицейских газетных публикациях, которые дали повод московским и иным ворам зацепиться, то забеспокоился и стал обвинять меня в самоуправстве. Воры Эдик Сахно и Виталик Турбинка, увидев, что ситуация вышла из-под контроля, отказались от того, что я с ними этот вопрос согласовывал.

Единственный, кто из воров меня тогда поддержал, – это Отари Тоточия, находившийся в 14-й зоне. Он написал общаковую ксиву на хабаровскую братву, в которой признал мои действия правильными и осудил мусорскую провокацию, направленную на мою дискредитацию. В тот момент я в подобной поддержке нуждался. После этого мы с Отари еще более сблизились и продолжали дружить после его выхода на свободу. 

Теперь вернусь к затронутой теме. Главным обвинением против меня Джем выдвинул то, что я сделал общаковый прогон не только от своего имени, но и от имени воров в законе. Но я доказал ему, что воровские законы предусматривают пресечение криминального беспредела и что милиция ко всему этому не имеет отношения. Доказал также и то, что согласовывал свои действия с Турбинкой и Сахно, чему есть свидетели, а Отари поддержал меня в этом вопросе полностью. Других воров тогда на Дальнем Востоке не было.

Джем вынужден был со мной согласиться, но настоял на том, чтобы я сделал официальное заявление, что воры к моему общаковому прогону отношения не имеют. По приезде из Комсомольска в Хабаровск я собрал городских авторитетов и сказал, что все написанное в моем общаковом воззвании остается в силе, но воры к этому отношения не имеют. Всю ответственность за последствия я беру на себя. 

ГЛАВА 20: НЕ РОЙ ДРУГОМУ ЯМУ

Несмотря на то, что я помог Джему удержаться у власти в 1990 году, когда залетные воры хотели подмять под себя дальневосточный криминальный мир, он весной 1991 года, обеспокоившись моим сильно возросшим авторитетом, вновь попытался выбить у меня из-под ног почву. В этот раз он сделал ставку на Андрея Швала, освободившегося незадолго до того из зоны.

Швал, так же как и его предшественники Чайник, Бич, Шут и Алым, являлся членом братского круга, поэтому Джем попросил меня уделить ему особое внимание как брату. В то время я еще числился членом этого сообщества, хотя в душе относился к нему негативно и воспринимал как цепи на руках и ногах. Выйти добровольно из братского круга было нельзя, ибо любая попытка в этом отношении расценивалась как объявление войны всему сообществу.

Вначале Швал, так же как и его предшественники, делал все, чтобы войти ко мне в доверие, и во многом ему это удалось, ибо хочется верить в хорошее. Но, почувствовав себя более уверенно, стал плести за моей спиной интриги с целью настроить против меня уличных авторитетов. А когда я попытался с ним на эту тему поговорить, повел себя вызывающе. Причина оказалась та же. Джем обещал ему, что поставит ответственным за Хабаровск, а меня выведет из игры вообще.

И возможно, со временем эти планы претворились бы в жизнь, если бы Швал не злоупотреблял алкоголем и наркотиками. В таком состоянии он становился наглым, непредсказуемым и опасным, поэтому нормальные люди с ним старались никаких дел не иметь. Причем он допускал серьезные ошибки. Заострять внимание на всех не буду, но на некоторых остановлюсь.

Однажды в начале лета 1991 года ко мне пришли с разговором двое молодых ребят: Сергей Лаврен, ответственный за район БазаКАФ, и его помощник. Они сообщили мне, что Швал по пьянке им сказал, что Джем, которого не устраивает моя политика, хочет его поставить ответственным за криминальный мир Хабаровска. И добавил: «Держитесь за меня. Пудель обречен. Там все уже решено. Джему нужен лишь повод, чтобы разбить ему голову и выбить из-под ног почву так, чтобы он уже не смог подняться».

Швал хотел этих ребят, за которыми стояло много уличной молодежи, подтянуть к себе, поэтому выболтал по пьянке то, о чем, кроме Джема и его ближайшего окружения, никто не должен был знать. И просчитался. Лаврен и его помощник пришли ко мне и все рассказали. На мой вопрос, смогут ли повторить это при Швале и Джеме, получил подтверждение. Тогда им сказал: «Собирайтесь, сегодня же вечером поедем в Комсомольск». Затем позвонил Джему и, не раскрывая сути вопроса, сказал, что есть серьезный разговор, который хочу поднять в присутствии воров и членов братского круга, добавив, что при этом должен присутствовать Швал.

Получив согласие Джема, поехал искать Швала, который вечерами пропадал в ресторанах. Нашел в ресторане «Интурист» уже изрядно выпившего. Ничего не поясняя, сказал ему, что он срочно понадобился Джему и завтра утром должен быть в Комсомольске. Затем поинтересовался, говорил ли он о том, что Джем ищет повод разбить мне голову. Швал, видя, что я подошел к нему один, не стал отрицать и, более того, сказал, что разобьет мне голову сам.

Рост у Швала около двух метров, физически он сильней меня и, думая, что нас никто не слышит, повел себя нагло. Но просчитался. Прежде чем подойти к нему, я попросил двоих ребят, которых все знали с порядочной стороны, приблизиться к нам во время разговора так, чтобы он не обратил на них внимания, и послушать. Когда Швал высказал мне спьяну все, что хотел, я, обратив его внимание на стоявших рядом ребят, сказал: «Не забудь повторить то же самое завтра в Комсомольске. И посмотрим, кто кому разобьет голову». Не ожидавший такого поворота событий Швал испуганно замолчал, но было уже поздно.

В Комсомольске собрались в частном доме. Подъехали человек двадцать из братского круга и три вора (Джем, Сахно и Турбинка). Со мной приехали авторитеты из Хабаровска, которым было что сказать. Туда же привезли пьяного Швала, который уже успел с утра опохмелиться. Когда все собрались, я рассказал о его поведении в Хабаровске, а также о высказываниях в отношении того, что Джем хочет выбить у меня из-под ног почву и ищет повод, чтобы разбить мне голову. Мои слова подтвердили приехавшие со мной авторитеты.

Джем тут же от всего отказался, а запутавшийся в своих пояснениях Швал в конечном счете во всем признался, но сказал, что он все это сам придумал. После этого по указанию Джема я врезал ему несколько раз по пьяной морде.

Джем разозлился на Швала за то, что тот вытащил на всеобщее обозрение его тайные планы, но так как он ему был нужен, свел разговор к тому, что во всем виновата водка. Швал поклялся, что пить больше не будет, а если подобное произойдет, то пусть его считают «педерастом». Страшнее клятвы в преступном мире нет. Тем более что он это сделал в присутствии воров и большого количества авторитетов. В случае невыполнения его уже ничто не спасало и он опускался ниже канализации.

Весть о том, что Швал получил по заслугам, быстро разнеслась по Хабаровску, и многих это порадовало, ибо он своей наглостью уже достал всех. Но я не торопился праздновать победу, понимая, что выигран лишь первый раунд. Я знал, что Джем не допустит поражения Швала и будет вытягивать его до конца, так как заменить меня в Хабаровске больше некем. А в том, что Джем не успокоится и попытается свалить меня, я не сомневался. Однако его снова подвел Швал, который, не выдержав долгого воздержания, через неделю после данной им клятвы напился.

Я находился тогда дома. Около десяти часов вечера мне позвонили уличные авторитеты и сказали, что Швал в стельку пьяный хулиганит в ресторане «Центральный». А когда ему напомнили о клятве, он, вместо того чтобы остепениться, стал еще больше буянить и выкрикивать оскорбления в мой адрес. К тому времени уже многие авторитеты знали, что Джем наметил Швала на мое место. И хотя его никто не уважал, тронуть, тем не менее, боялись.

Узнав о случившемся, я тут же сел в стоявшую возле подъезда машину и минут через пятнадцать после звонка уже находился возле указанного ресторана. У входа меня ожидали несколько возмущенных поведением Швала авторитетов и еще несколько находились внутри с тем, чтобы держать ситуацию под контролем и не дать ему уйти до моего приезда. Войдя в зал, я увидел сидевшего за столиком рядом с эстрадой Швала, который, разогнав своим хамским поведением всех находившихся по соседству, заставлял оркестрантов раз за разом ему играть бесплатно. И они играли.

Увидев меня, Швал побледнел, но я не стал его трогать в ресторане и предложил выйти на улицу. Как уже подчеркивал, он был на голову выше меня и физически многим сильнее, но я сказал сопровождавшим меня авторитетам, чтобы к нему не прикасались до тех пор, пока не будет от меня команды. Швал был человеком Джема и входил в братский круг, по законам которого на него мог поднять руку лишь кто-то из братьев.

На улице я предъявил ему обвинение за то, что он не сдержал клятву, данную ворам и другим авторитетам, после чего ударил его несколько раз рукой по лицу, сказав, что с этого момента он «педераст». Парализованный страхом Швал не оказал сопротивления, поэтому я никому не позволил к нему притронуться. После этого позвонил Джему и рассказал о случившемся. Джем расстроился, но изменить ничего не мог. Швал сам затянул на своей шее петлю, из которой вырваться было невозможно.

После этого он перестал появляться в общественных местах и выпал из моего поля зрения. Я знал, где он обитает, но видеть его не хотел. Мне говорили неоднократно, что видели его возле винных точек с такими же, как и сам он, опустившимися бомжами, но со временем я о нем забыл. И лишь недавно узнал, что через несколько лет после этих событий он умер от цирроза печени.

ГЛАВА 21: ДЖЕМ И ДАЛЬНЕВОСТОЧНЫЕ ВОРЫ

Оказавшись в конце восьмидесятых годов единственным вором в законе на Дальнем Востоке и не желая ни с кем делить власть, Джем проводил политику, не допускающую появления других «законников». Но после того как залетные воры чуть не подмяли под себя в 1990 году Дальневосточный регион, он для закрепления своих позиций наштамповал с 1990 по 1993 год в своем городе Комсомольске еще шестерых воров: Волчка, Сахно, Турбинку, Стрелу, Еву и Литвина, причем почти все были выходцами из одного района Дземги.

Воровской подход к ним Джем делал не с позиции воровских качеств, а исходя из зависимости от него и личной преданности. В результате они стали представлять собой пародию на воров в законе, ибо не имели своего мнения, и любое слово Джема, даже самое тупое, являлось для них законом.

Например, Турбинка, ставший «законником» в двадцать один год, не провел в заключении ни одного дня, был туп как пробка и имел многолетний стаж наркомана. Остальные воры из джемовской элиты сидели также на наркотиках, что делало их подконтрольными не только самому Джему, но и милиции. Других воров на Дальнем Востоке не было, ибо это в планы Джема не входило.

Первым вором не из Комсомольска, а из периферийного городка Николаевска Джем сделал в ноябре 1994 года подконтрольного ему Вадика Беляя, которого направил незадолго до того в Хабаровск для борьбы со мной. Закрепившись в Хабаровске, Беляй возглавил против меня оппозицию, а в дальнейшем по указанию Джема пытался устранить меня физически. Но в августе 1995 года был убит в Москве во время криминальных разборок, которые не имели ко мне никакого отношения.

После этого в мае 1996 года Джем сделал воровской подход к хабаровчанину Киселю Вите, который по его указанию тоже боролся со мной. Но через два месяца после получения воровского титула Кисель ушел вслед за Беляем в мир иной по причине, также не имеющей ко мне отношения.

После смерти Киселя и Беляя на Дальнем Востоке опять остались только те воры в законе, которых Джем наштамповал в Комсомольске, но при этом произошли некоторые изменения.

В 1996 году Джем сделал ворами Лепеху и Лешего, которым в момент коронации было едва за 20 лет. Причем оба несудимые, и о жизни в тюрьме знали с чужих слов. Одновременно с этим Джем лишил воровского звания Стрелу, Турбинку и Литвина, которые ему в чем-то не угодили. А в 1999 году погиб, катаясь на водном мотоцикле, его близкий друг Волчок, которого он сделал в начале 1990 года самым первым после себя вором в законе.

В результате к концу лета 1999 года на Дальнем Востоке осталось пять воров в законе: Джем, Сахно, Лепеха, Ева, Леший, причем все пятеро – из Комсомольска. Я жил тогда в Белоруссии. Теперь после небольшого исторического экскурса вернусь непосредственно к Джему.

Как любому человеку, Джему были присущи помимо отрицательных качеств также и положительные, но в силу завышенного самомнения, эгоизма и ярко выраженной жажды власти он оказался в плену своих низменных проявлений. И как следствие этого через какое-то время после выхода на свободу его ближайшее окружение стали составлять подлецы, подхалимы, наркоманы и пьяницы. Честных и порядочных людей, которые могли бы сказать ему правду, он рядом с собой не терпел.

Джем до умопомрачения любил власть, а также лесть и вседозволенность, ему нравилось унижать людей, видеть, что его боятся, а также слушать дифирамбы о том, какой он умный, сильный и великий. В моменты очередных запоев его темная внутренняя сущность вырывалась наружу, наводя страх на окружающих своей жестокостью и непредсказуемостью.

Когда ему удавалось воздержаться от алкоголя, он мог быть добрым и справедливым. И это воспринималось его окружением как праздник. Более того, он сам себе в такие моменты нравился. Но, к сожалению, столь чудесные превращения повторялись все реже и реже. И самое страшное заключалось в том, что процесс этот был необратимым. Джем никогда не признавал своих ошибок и не хотел меняться к лучшему.

В подтверждение сказанного приведу ряд случаев, которые произошли на моих глазах. Первый случай произошел в 1988 или 1989 году. Более точное время не помню, но очевидцами его были многие. Тогда в «Гриль-баре», находившемся в районе Дземог, не помню уже по какому случаю, скорей всего, в честь дня рождения Джема, собрались люди из его окружения, в основном входившие в братский круг.

Многие были с женами или со своими девушками. Там же находились родители некоторых близких друзей Джема и его старший брат со своей женой. Из Хабаровска вместе со мной приехали человек десять уличных авторитетов. В общей сложности собралось человек сто. Все было чинно и пристойно, царила праздничная атмосфера, звучала музыка, говорили тосты.

И вот в самый разгар застолья изрядно захмелевшему Джему захотелось сказать тост, и он потребовал тишины. Сидевшие к нему ближе притихли, а некоторые находившиеся в отдалении из-за шума в зале его не услышали. Разозленный невниманием к своей особе, Джем взял со стола бутылку шампанского и, подойдя сзади к одному из тех, кто разговаривал с соседом по столу, ударил его в назидание другим по голове бутылкой.

Пострадавший, которым оказался гость из Хабаровска (имя не помню), упал без сознания на пол, не успев понять, что с ним произошло. Брызги крови вперемешку со стеклом и шампанским разлетелись во все стороны, попав на окружающих. А Джем, как ни в чем не бывало, вернулся на свое место и произнес в гробовой тишине перед вмиг протрезвевшей аудиторией свой тост.

Как уже подчеркивал, на этом застолье находились не только жены и подруги его ближайших друзей, но и родители некоторых из них. Однако Джема это не смутило. Более того, когда он через некоторое время протрезвел, то не посчитал даже нужным перед кем-либо извиниться за свое поведение, не говоря уже о человеке, которому ни за что разбил голову.

Позднее, в период 1990–1991 годов во время другого застолья, на котором присутствовало тоже не менее ста человек, Джем разбил на глазах у всех голову хабаровчанину Солдатову Володе. Но уже не бутылкой, а фужером, который запустил в него через весь стол за то, что тот сел на свое место до того, как он закончил говорить тост.

Подобные выходки со стороны Джема не редкость. В пьяном состоянии он мог ударить и оскорбить любого. Я упомянул два случая, произошедшие на моих глазах, когда пострадали гости из Хабаровска. А что касается его окружения из Комсомольска, то вряд ли среди них можно найти хоть одного человека, которого он хотя бы один раз не ударил.

Однажды весной 1989 года он, будучи пьяным, на глазах у большего количества криминальных авторитетов ударил несколько раз кулаком по лицу самого близкого на тот момент своего друга Сашу Волчка (которого через год после этого сделает первым после себя вором в законе).

Джем поднял на него руку не за какой-то плохой поступок, а лишь за то, что тот сел в машине рядом с девушкой, на которую он положил глаз. Причем никаких личных отношений у нее с Джемом не было. Более того, через несколько месяцев после этого случая Инна (так звали девушку) стала женой Саши Волчка. То есть Джем, будучи женатым, приревновал своего лучшего друга к его будущей жене и избил его за это публично.

Случай с Волчком произошел в Хабаровске на моих глазах, а в самом Комсомольске, где Джем жил непосредственно, подобных пьяных выходок с его стороны было столько, что не сосчитать. При этом доставалось не только людям из его ближайшего окружения, но также его жене и нередко гостям. В качестве примера приведу случай, который не видел своими глазами, но знаю со слов очевидцев.

Весной 1992 года к Джему в гости приехал грузинский вор Кока Коберидзе (о котором я неоднократно до этого упоминал). В свое время, после тобольской спецтюрьмы, Кока сидел с 1983 по 1985 год в зонах Хабаровского края и пользовался большим авторитетом. А когда у Джема произошел конфликт с ворами в тобольской спецтюрьме, которые не хотели признавать его собратом, то Кока его в этом вопросе поддержал, и мнение его оказалось одним из решающих.

После этого Джем публично везде заявлял, что Кока является его крестным по воровской линии, ибо, чтобы стать вором в законе, нужны рекомендации ряда воров, и Кока дал ему такую рекомендацию в самое решающее время. Будучи на свободе, Джем во всех своих застольях обязательно хотя бы один раз упоминал имя Коки и поднимал бокал за его здоровье. Он неоднократно приглашал Коку в гости, и наконец тот приехал.

В честь дорогого гостя Джем устроил серию банкетов с участием большого количества людей из своего окружения, ибо любил все делать с размахом и денег (общаковых) на это не жалел. Гуляние продолжили на природе, куда выехали огромной толпой. Вместе с его ближайшими друзьями находились их жены и подруги.

Вино и водка лились рекой. В результате Джем слегка перебрал и, вспомнив что-то для себя неприятное, схватил палку и стал гоняться за своей женой, пытаясь ее избить. Всех, кто попадался на его пути, он бил кулаками, ногами и палкой, в результате чего все стали от него разбегаться.

Кока, желая спасти жену Джема, встал между ними со словами: «Женька, братишка, остановись» – и тут же получил сильный удар кулаком по лицу и оказался на земле. Вскочив на ноги, он ударил Джема в ответ, после чего они сцепились.

В процессе возникшей между ними борьбы Коке удалось обхватить Джема сзади так, что тот не мог вырваться, после чего последний стал орать своему окружению, чтобы доставали ножи и резали Коку, грозясь поубивать всех, кто этого не сделает. Многие из числа молодежи уже готовы были кинуться на Коку, но те, кто постарше и поумней, не дали им этого сделать.

Почти сразу же после этого инцидента Кока уехал из Комсомольска в Хабаровск, где находился еще несколько недель. Джем знал, где находится Кока, но не приехал к нему, чтобы извиниться, и даже не позвонил. На этом их дружба закончилась, и никогда уже Кока к нему в гости не ездил.

Но если у Коки была возможность не общаться с человеком, который ему был неприятен, то люди из окружения Джема такой возможности не имели. В результате все, попадавшие к нему в зависимость, были вынуждены мириться с его поведением и делать вид, что ничего особенного не происходит. В противном случае их ждали неприятности, ибо Джем был злопамятным и никому ничего не прощал, особенно в тех случаях, когда задевалось его самолюбие.

Еще один случай, о котором не хотелось бы вспоминать, но придется, касается вещей еще более худших. Как любой мужчина, Джем был неравнодушен к женскому полу, но настолько распущен в этом отношении, что даже самые близкие его друзья боялись оставлять с ним своих жен, когда он находился в состоянии опьянения, опасаясь, что он их изнасилует.

В свое время мне немало об этом говорили и, в частности, о том, как он приставал к жене своего близкого друга вора в законе Саши Волчка, когда тот сидел в тюрьме. Но я этому не верил, считая, что такого не может быть, пока не столкнулся с этой проблемой лично, и причем в своей же собственной квартире.

Произошло это в сентябре 1991 года, в тот момент, когда моя жена находилась на пятом месяце беременности. Джем и человек семь-восемь из его окружения приехали по своим делам в Хабаровск и до вечернего поезда, идущего в Комсомольск, находились у меня дома. Мы с женой и шестилетним сыном жили в той самой квартире, где за семь месяцев до того нашли во время обыска патроны.

В процессе застолья Джем изрядно выпил и стал засыпать, хотя время было еще дневное. Его уложили на диван-кровать во второй комнате, которая считалась у нас спальней. Все остальные находились в гостиной и смотрели видеофильмы.

Накормив гостей и оставив на столе все необходимое, Ира пошла после обеда в соседнюю комнату, чтобы отдохнуть. Как уже подчеркивал, в этой квартире было две комнаты. В первой находились гости из Комсомольска и несколько человек из Хабаровска, во второй на диван-кровати отдыхал Джем. Ира не раздеваясь прилегла на раскладушку у противоположной стены. В этой же комнате стояла детская кровать, в которой спал наш шестилетний сын Сергей.

Минут через двадцать Ира вбежала в комнату, где мы находились, растрепанная и заявила, что ее пытался изнасиловать Джем. Я и несколько человек из Комсомольска кинулись в спальню, где увидели на диван-кровати совершенно голого Джема, который, не успев прикрыться, делал вид, что спит. Когда вернулись в гостиную, Ира рассказала, что в тот момент, когда она заснула, на нее навалился голый Джем, одной рукой он срывал с нее одежду, а другой закрывал ей рот. Окончательно проснувшись и поняв, чего он хочет, она столкнула его на пол и убежала.

После рассказа Иры наступила гробовая тишина, все были потрясены. Но это было лишь начало. Минут через пятнадцать прибежал наш шестилетний сын и заявил, что к нему только что в другой комнате приставал голый дядя. Несколько комсомольчан устремились к Джему, чтобы уложить его спать, а я, опасаясь того, что не сдержусь, не пошел. Повторяю, все это происходило днем, после обеда.

В этот момент к Ирине пришла ее знакомая Надя. Ее муж, тоже судимый, был родным братом Саши Курносого, ответственного тогда за хабаровскую тюрьму. Более того, Курносый считался близким другом Джема. Услышав голос Нади, Джем, знавший ее лично, стал требовать, чтобы она посидела с ним, так как ему скучно. Поддавшись уговорам комсомольчан, большинство из которых она знала, Надя пошла во вторую комнату, но через несколько минут выскочила оттуда в коридор и кинулась к выходу. Вслед за ней почти до самой входной двери гнался совершенно голый Джем.

После того как Надя убежала из квартиры, Джем успокоился и вроде бы заснул, по крайней мере, часа два мы его не слышали. А когда проснулся слегка протрезвевший, я предложил ему выйти на улицу для разговора. Но он вышел не один, а с наиболее приближенным к нему Олегом Стрелой. На улице, сев за руль стоявшей у подъезда машины, я предложил Джему сесть рядом. Но он сделал это лишь после того, как за моей спиной на заднем сиденье пристроился Стрела.

Не знаю, к худу или к добру оказался с нами Стрела, но, скорей всего, если бы мы тогда остались с Джемом вдвоем, то наверняка бы один из нас после той поездки не вернулся. Я хотел увезти его за город и там с ним разобраться. Физически он сильней меня, поэтому я взял с собой выкидной нож и был готов на крайность. Но присутствие Стрелы, внимательно следившего за моими движениями, все усложнило.

Обдумывая возникшую ситуацию и прокручивая в голове варианты, я летел на большой скорости по улицам города, невзирая на светофоры и попадавшиеся на пути машины. О последствиях не думал и хотел лишь одного, чтобы Джем понес наказание. Почувствовав мое настроение, Джем испугался. Испугался, увидев мое состояние, и Стрела, который не хотел погибать в автокатастрофе из-за чужих грехов. Они стали просить, чтобы я сбавил скорость и смотрел внимательней на дорогу.

Не сбавляя скорости, я потребовал у Джема объяснений по поводу его поведения. Он стал лепетать какую-то несуразицу и уверять, что ничего плохого не делал и что его оговорили, обратившись за поддержкой к Стреле. Но тот, зная, что я все видел своими глазами, и есть еще свидетели, не поддержал его и сказал правду. Но даже и после этого Джем от всего отказывался и говорил заискивающим тоном: «Володька, братишка, не верь никому. Все врут, для того чтобы нас поссорить».

Когда я увидел самоуверенного и наглого Джема униженным и заискивающим, то злость у меня пропала, и появилось чувство брезгливости. Вместо того чтобы признать свою вину, извиниться и пообещать, что бросит пить, он категорически отрицал то, что отрицать было глупо. После того как я высказал Джему все, что хотел, мы подъехали к моему дому. Убедившись, что он не собирается ни перед кем извиняться, я сказал ему, что он должен мою квартиру покинуть, после чего он вместе со всей своей свитой укатил.

После этого мы несколько месяцев не встречались, но в силу того, что нас связывали общие дела, и он всячески старался свою вину сгладить, через какое-то время вернулись формально к прежним отношениям. Более того, он напросился в апреле 1992 года стать крестным отцом нашего с Ирой младшего сына, и я ему в этом не отказал, надеясь на то, что он раскаялся и сделал нужные выводы, ибо всегда хочется верить в хорошее.

Однако вскоре стало ясно, что Джем не забыл о том дне, когда я увидел его униженным и оправдывающимся, и ждал благоприятного случая, чтобы отомстить. Не прошло и месяца после того, как он стал крестным отцом моего младшего сына, как на меня вновь посыпались интриги и провокации со стороны его окружения. А в конце лета 1992 года он, будучи пьяным, кинулся на меня с кулаками у себя дома и в присутствии свой жены и детей несколько раз ударил по лицу.

После этого у Джема и тех из его окружения, кто принимал участие в интригах и провокациях против меня, возникли серьезные проблемы, а его самого в 1993 году закрыли в тюрьму, где он пробыл более семи месяцев. Освободился в начале 1994 года, но нужных выводов не сделал и объявил мне через некоторое время открыто войну. А еще через несколько лет после этого умер от сердечного приступа.

К этой теме я вернусь позднее, а сейчас продолжу свой рассказ о событиях, произошедших при мне в Хабаровске, начиная с 1992 года.

ГЛАВА 22: БРАТВА, СПОРТСМЕНЫ И НАЦМЕНЫ

Благодаря своему удачному расположению Хабаровск географически и политически является центром Дальневосточного региона, ибо находится на пересечении главных дорог. Исходя из этого центры спортивных краевых и дальневосточных федераций по боксу, самбо, каратэ и т. д. находились также в Хабаровске. До определенного момента спортсмены на улицах города заметной роли не играли, уступая в этом криминальным авторитетам. Но с наступлением перестроечных времен и развитием частного предпринимательства ситуация к концу восьмидесятых годов резко изменилась.

Согласно арестантским понятиям криминальный авторитет не должен жить за счет коммерции, тогда как спортсменам это не запрещалось. В результате спортсмены, будучи более организованными и интеллектуально развитыми, приспособились к новым условиям быстрей и, опираясь на финансовую поддержку новоиспеченных коммерсантов, создали к началу девяностых годов достаточно мощные спортивно-криминальные структуры.

Когда уличные авторитеты наконец-то поняли, что за счет коммерции не только можно, но и нужно жить, и попытались взять коммерсантов под контроль, то с удивлением обнаружили, что опоздали. Почти все киоски, магазины и иные коммерческие структуры уже находились под контролем спортивных группировок, и это привело в конечном счете к многочисленным конфликтам.

В то время спортсмены на Дальнем Востоке воров не признавали и к криминальным авторитетам относились отрицательно. А так как я представлял интересы преступного мира, то оказался в очень сложном положении, ибо, с одной стороны, проводил политику, направленную на пресечение уличного беспредела и восстановление справедливости и порядка, а с другой – опирался на воровскую идею, которая по своей сути порочна.

Свои отношения с людьми я строил на принципах честности, порядочности и справедливости, а Джем и большинство уличных авторитетов – на силе, наглости и жестокости. В результате я оказался в центре разных интересов. Криминальные лидеры преследовали одни цели, спортсмены и коммерсанты – другие, власти – третьи, простые люди – четвертые. Однако, несмотря на столь серьезные разногласия, мне все же удалось к началу 1992 года найти общий язык почти со всеми.

В разговоре с Джемом и агрессивно настроенной братвой я делал упор на лучшие принципы из воровской идеи, со спортсменами и коммерсантами говорил с позиции здравого смысла, с представителями власти – исходя из целесообразности, с простыми людьми – из понятий человеческих. Такая гибкая политика позволяла мне, несмотря на противоречия, держать ситуацию в городе под контролем. В результате в Хабаровске отсутствовали массовые драки, стрельба и поножовщина, и это устраивало всех.

Когда я отрегулировал взаимоотношения между коммерсантами, спортсменами и уличной братвой, на первое место встали вопросы национальные. В Хабаровске тогда находилось много приезжих с Кавказа и Азии, которых взять под контроль не представлялось возможным. Если для урегулирования местных конфликтов можно было встретиться и говорить с лидерами конфликтующих сторон, то в ситуациях, где были замешаны приезжие из других республик, такой возможности зачастую не имелось.

Главная проблема заключалась в том, что среди большого количества приезжих людей разных национальностей отсутствовали ярко выраженные лидеры, способные влиять на своих земляков в нужном направлении. Вся эта многонациональная, постоянно меняющаяся масса людей состояла из разрозненных групп, живших по своим законам и не желавших над собой контроля. Это приводило к частым конфликтам, в которые мне приходилось вмешиваться. Ниже расскажу о нескольких случаях.

Первый случай, о котором хочу рассказать, произошел в марте 1992 года. В то время на продуктовых и цветочных рынках города торговали в основном кавказцы и азиаты, которые чувствовали себя настолько уверенно, что зачастую обижали местных жителей, и это приводило к конфликтам. Однажды доведенные до озлобления наглостью гостей из иных республик несколько наиболее сильных спортивных группировок, договорившись между собой, решили устроить в праздничный день 8 марта погром на центральном рынке и взять у нерусских торговцев бесплатно цветы, овощи и фрукты.

Произошло все стихийно. Я узнал об этом за день до погрома. Оценив ситуацию, понял, что жертвы и проблемы гарантированы. Во-первых, 8 марта на рынке будет много народу. Во-вторых, нерусские торговцы находились под защитой закона. В-третьих, могли оказать сопротивление и обязательно бы его оказали, а спортсмены, обозленные засильем кавказцев, были готовы к применению силы. В результате всего этого последствия могли оказаться трагическими.

Я пригласил к себе лидеров спортивных группировок, которые собирались учинить погром, и, пояснив абсурдность их затеи, предложил сделать по-иному. Во-первых, продемонстрировать силу обнаглевшим «гостям» не 8 марта, когда рынок набит людьми, а в будний день. Во-вторых, не устраивать погром и никого не грабить, что может привести к уголовной ответственности, а, зайдя на рынок, установить на овощи, цветы и фрукты приемлемые для местного населения цены.

Как уже подчеркивал, на городских рынках торговали в основном кавказцы и азиаты. Цены космические, а снижать их они не собирались. Хочешь – бери, не хочешь – не бери, а ниже установленной цены не продадут. Там была своя мафия и свои законы. Местным торговцам ходу не давали. А если и стояли за прилавком русские женщины, то хозяевами товара, которым они торговали, являлись приезжие с Кавказа или Азии. 

Я собрал информацию о том, сколько стоят овощи, цветы и фрукты в кавказских и азиатских республиках, высчитал дорогу, расходы, приемлемую прибыль и установил по каждому из продуктов ограничения в цене. В назначенное мной время, когда на рынке находилось мало народу, в его крытое помещение одновременно с разных сторон зашли человек двести спортсменов и представителей уличной братвы. Все были трезвые и вели себя корректно. Заполнив за несколько минут всю территорию крытого рынка, они привели в шоковое состояние рыночных торговцев.

Никого не оскорбляя и ничего не забирая, они молча раздали торговцам списки с перечнем максимальных цен на овощи, цветы и фрукты. Погуляв по рынку минут 15–20 и продемонстрировав силу, вся эта внушительная масса людей ушла так же молча, как и пришла. Все это время я находился с женой и шестилетним сыном в центре помещения рынка, чтобы все видели, что держу ситуацию под контролем. Братва, спортсмены и торговцы знали меня в лицо, и мое присутствие удерживало всех от необдуманных действий.

В тот момент я сильно рисковал, ибо ситуация напоминала пороховую бочку, находящуюся рядом с огнем. И если бы дело дошло до конфликта и серьезных последствий, что вполне могло случиться, то меня могли подвести под уголовную статью как организатора. И краевая милиция такой шанс не упустила бы. Но все с Божьей помощью обошлось. Некоторые торгаши после этой акции из города уехали, остальные стали торговать по тем ценам, которые мы им указали. Я проверял их в этом лично.

На следующий день меня пригласили в городское отделение милиции, где заявили, что я не имею права вмешиваться в процессы рыночной экономики и устанавливать цены на чужие продукты. Я пояснил, что остановил погром, намеченный на 8 марта. А также сказал, что лично мне рыночные торговцы дают овощи, цветы и фрукты бесплатно, а другим жителям Хабаровска приходится переплачивать. Мало того, гнилье подсунут, а будешь возмущаться – оскорбят. Руководству городской милиции сказать было нечего, тем более что все кончилось благополучно, и мы разошлись по-хорошему. А гости из других республик после этого стали вести себя на рынке и в городе многим скромнее.

Через два месяца после этого случая, в начале мая того же года, произошло еще одно запомнившееся мне событие, в котором решающую роль сыграли дагестанцы. Перед этим ко мне неоднократно приходили люди с жалобами на поведение дагестанцев, которых в Хабаровске находилось тогда много. По вечерам они обычно собирались в облюбованном ими ресторане при гостинице «Турист», где большинство из них и проживало. И именно там началась та история, о которой хочу рассказать.

Однажды вечером, когда человек двадцать дагестанцев как всегда гуляли в этом ресторане, один из них, по имени Абдула, постоянно ко всем задиравшийся, будучи пьяным, придрался к русскому парню, сидевшему за соседним столиком с девушкой. В результате между ними произошла драка, которая переместилась в фойе. Находившиеся в ресторане дагестанцы вышли вслед за ними. После этого парень попал с ножевыми ранениями и иными серьезными повреждениями в реанимацию.

На следующий день, узнав о случившемся, я распорядился, чтобы все дагестанцы, причастные к этому конфликту, и в первую очередь Абдула, прибыли в намеченное мной место для объяснений. Некоторые, испугавшись, уехали из города, а жившие в Хабаровске давно, включая Абдулу, пришли. Когда стали разбираться, кто бил и резал Колю Сапога (так звали этого парня), то дагестанцы стали клясться хлебом и матерью, что никто из них к этому не был причастен и все виновные из города убежали.

Абдула категорически отрицал свою причастность к ножевым ранениям. Он заявил, что парень, с которым у него возник конфликт, ударил его в фойе кулаком в лицо, после чего он потерял сознание, а когда очнулся, все уже кончилось. Но нашлись свидетели, которые видели у Абдулы перед этим нож. В результате возникли подозрения, что именно этим ножом и были сделаны раны, в результате чего человек оказался в реанимации. Абдула это отрицал и вел себя вызывающе, хотя помимо меня при этом разговоре присутствовало еще человек двадцать авторитетов.

Я не разрешил никого трогать до выяснения. Но сказал Абдуле и остальным дагестанцам, что друзья пострадавшего сегодня поедут к нему в больницу, и если выяснится, что кто-то из находившихся здесь замешан в нанесении ему физических увечий, то виновных ждет суровое наказание. И после этого они покинут Хабаровск навсегда. Договорившись встретиться на следующий день, все разошлись.

Вечером ко мне домой пришли два дагестанца, которые давно жили в Хабаровске и имели здесь семьи, и признались, что ножевые раны нанес Абдула. Они сказали, что не хотят за него отвечать, так как со своими земляками он ведет себя не лучше. На следующий день в назначенное время на встречу пришли только те дагестанцы, которые за собой вины не чувствовали. Абдула исчез. Друзья пострадавшего Коли Сапога поклялись, что найдут Абдулу и накажут. Но после этого он им не попадался, и у всех сложилось мнение, что в Хабаровске его нет.

Через неделю после описанных событий, в День Победы, 9 мая, я вместе с вором в законе Кокой Коберидзе (гостившим в Хабаровске) и Гогой Качехидзе (крестным отцом моего старшего сына) зашел перекусить в бар ресторана «Саппоро», где столкнулся с Абдулой. Поинтересовавшись, почему он не пришел в назначенное время и проигнорировал уважаемых в городе людей, я предложил выйти для разговора на улицу. Коке и Гоге сказал, что отлучусь минут на пятнадцать, и попросил меня подождать.

С Абдулой было несколько местных ребят, которых я знал плохо. Рядом со мной находился лишь один Володя Юрьев. Когда мы оказались в ближайшем от ресторана дворе, то Абдула, не дав никому сказать слова, вытащил нож и с криком «Убью!» сделал резкий выпад в мою сторону в расчете на то, что я испугаюсь и убегу. Но я пошел к нему навстречу. Все находившиеся при этом растерялись, а когда опомнились, то вместо того, чтобы отобрать у него нож и наказать за беспредельную выходку, встав между нами, не подпускали меня к нему близко.

Получилась глупейшая ситуация. Я оказался в таком положении, как будто между нами возник конфликт на личной почве, а присутствующие при этом нас разнимают. Разозлившись, я раскидал всех, кто стоял между мной и Абдулой, и, подойдя к нему вплотную, сказал: «На, сука, режь!». С одной стороны, я рассчитывал на то, что он побоится поднять на меня руку, а с другой – знал несколько приемов защиты от ножа.

Абдула был пьян. На вид ему лет 25–30. Ростом он почти на голову выше меня и физически сильнее. Я знал его как человека дерзкого и непредсказуемого, способного на любую крайность. И если бы он ударил меня ножом, длина которого была такой, что можно просадить человека насквозь, то мне бы пришлось плохо. Но отступать я не привык, да и не имел права в связи с занимаемым мной положением.

Как и рассчитывал, Абдула не решился перейти за крайнюю черту, но, отступая от меня, заявил, что я покойник, и это вопрос лишь небольшого времени. На что тут же получил ответ: «Ты только что вынес себе приговор. Не я буду покойник, а ты». Ответил автоматически, но слова мои оказались пророческими. На следующий день, без вмешательства с моей стороны, он ушел из этого мира. И вот как это произошло.

Весть о том, что Абдула поднял на меня нож и угрожал убийством, быстро разнеслась по городу, и многих это возмутило. Замахнувшись на меня, он замахнулся на всех. Если оставить это без внимания, то завтра начнут размахивать ножами все кому не лень. Многие стали искать Абдулу, чтобы наказать. Наглость и беспредел со стороны кавказцев уже достали всех, а последние события переполнили чашу терпения.

Со своей стороны я попросил тех, кто занимался его поисками, чтобы не доводили дело до крайности, так как эта история получила огласку. Однако все получилось иначе. Абдула знал, что его ищут, и вооружился до зубов. Нашли его в квартире, которую он снимал. Наказать в назидание другим его хотели серьезно, но убивать никто не планировал. Он не оставил выбора тем, кто его нашел, напав на них первый с оружием.

Так, вопреки моему желанию, слова, сказанные мной автоматически, оказались пророческими. Зря он пожелал мне смерти. Мог бы еще жить. Эти события вызвали в городе большой резонанс. Многие, включая милицию, знали обо всем случившемся в деталях, и почти все сошлись во мнении, что Абдула получил по заслугам. А кавказцы после этого случая стали более понятливыми и покладистыми.

Через два месяца это дело закрыли. Обвиняемых из-под стражи выпустили, признав за ними право самообороны. В краевом УВД мне сказали, что жалеют лишь о том, что не они застрелили Абдулу в тот момент, когда у него в руках находилось оружие. До этого им неоднократно жаловались на его беспредельные действия, но с поличным он им не попадался. Да и не один он был такой. Многие кавказцы вели себя таким же образом. Все вооружены, живут без прописки, натворят дел и скрываются. Где их потом искать? Случай с Абдулой местное население восприняло как заслуженное возмездие, а гости с Кавказа – как серьезное предупреждение.

Месяца через два после этих событий, в этом же 1992 году, произошел еще один интересный случай, о котором сейчас расскажу. Однажды летним днем перед обедом ко мне в офис пришел азербайджанец Гасан, которого я незадолго до того поставил старшим над всеми азербайджанцами в городе. Он рассказал о назревающем конфликте между чеченцами и азербайджанцами и о том, что к вечеру этого дня чеченцы обещали приехать на его фирму с целью подмять ее под себя.

До этого чеченцы в Хабаровске о себе так нагло и открыто не заявляли. Но после того как их лидерам удалось объединить на Дальнем Востоке всех чеченцев и ингушей и хорошо их вооружить, они, посчитав, что их время пришло, решили приступить к началу экономической экспансии. Главными их жертвами были кавказцы и азиаты, имевшие большие прибыли с торговли.

Рэкетировали чеченцы по отработанной схеме. Вначале собирали информацию об интересующих их людях и фирмах. Затем подтягивали в нужный город боевиков из ближайших регионов и Чечни и подминали под себя тех, кого наметили. При этом шли на все, вплоть до убийства. После этого перемещались в другой город и проделывали то же самое с другими заранее намеченными жертвами.

В Хабаровске чеченцы решили начать с самой богатой азербайджанской фирмы, имевшей большие прибыли от торговли разливным вином. В своих расчетах они исходили из того, что азербайджанцы разрознены, а местных авторитетов это не касается. Но при этом не учли проводимую мной в городе политику, отображенную в главе «Общаковый прогон». К тому времени я контролировал обстановку в Хабаровске почти полностью и пресекал любые проявления беспредела.

После того как Гасан рассказал мне о намечавшейся агрессии со стороны чеченцев, я дал указание своим людям, чтобы срочно нашли лидеров всех спортивных и уличных группировок и попросили их приехать в мой офис. И когда в назначенное время несколько десятков чеченцев прибыли на машинах к месту разборок с азербайджанцами, их ожидал сюрприз. Весь район был оцеплен спортсменами и уличной братвой. В общей сложности с нашей стороны туда подтянулось около пятисот человек.

Я пригласил старших от чеченцев и азербайджанцев в отдельную комнату для разговора, где в присутствии наиболее влиятельных в городе криминальных и спортивных лидеров был подведен итог. Чеченцам я сказал: «Город не бесхозный. Живите, работайте, заводите семьи. Мы уважаем другие нации. Вы будете находиться под нашей защитой. Здесь все вопросы решаются без драк, стрельбы и поножовщины. Правым будет не тот, у кого больше силы и наглости, а кто действительно прав».

Разошлись по-хорошему, без взаимных обид и оскорблений. После этого в Хабаровске проблем с лицами чеченской национальности не было.

interunity.org