Постимпериалистическая Империя или новая экспансия империализма?
Майкл Хардт и Антонио Негри выбрали для нынешней глобальной системы название «Империя» [1] . Выбор этого термина связан с их стремлением отделить его главные характеристики от того, что определяет сущность «империализма». Империализм в этом определении сведен к чисто политическому измерению, то есть к распространению формальной власти государства за его границы, и империализм таким образом смешивается с колониализмом. Отсюда следует, что колониализм больше не существует, равно как и империализм. Эта ложная посылка соответствует американскому идеологическому дискурсу, согласно которому, Соединенные Штаты, в отличие от европейских государств, никогда не принимали форму колониальной империи для своей выгоды, и не могли быть «империалистическими» (впрочем, Буш напоминает нам, что времена меняются).
Хардт и Негри намеренно игнорируют все работы, написанные в этом русле, не только марксистами, но и другими школами политической экономии. Вместо этого, они используют легализм Мориса Дюверже или вульгарную политологию в духе англо-саксонского эмпиризма. Их «империализм» становится общей характеристикой, которой в разные эпохи и в разных регионах были наделены различные «империи», такие, как Римская, Оттоманская, Британская, Французская колониальная, Австро-Венгерская, Российская и Советская. Неизбежный крах этих империй связан с «общими причинами». Это гораздо ближе к поверхностной журналистике, чем к серьезному пониманию истории. И вновь, они потворствуют нынешней моде (после «падения Берлинской стены»).
Несомненно, что эволюция капитализма и мировой системы в ХХ веке была связана с качественными изменениями во всех сферах. Но совсем другое – подчиняться господствующей идеологии, согласно которой «научная и технологическая» революция приведет, сама по себе, к созданию новых форм экономического и политического управления планетой, которые «перерастут» современные, связанные с защитой «национальных интересов», что, более того, будет «позитивно». Эта идеология основывается на серьезных упрощениях. Господствующие сектора капитала действительно действуют в транснациональном пространстве мирового капитализма, но контроль над этими секторами остается в руках финансовых групп с четкой национальной привязкой (то есть, базирующихся в США или Великобритании или Германии, а не просто «Европе», не существующей на этом уровне). Более того, экономическое воспроизводство системы, сегодня, как и вчера, немыслимо без параллельного осуществления «политики», ее корректирующей. Капиталистическая экономика нигде не существует без государства, кроме как в идеологической и пустой вульгате либерализма. До сих пор не существует транснационального, «мирового» государства. Настоящие проблемы, ускользающие от господствующего дискурса глобализации, связаны с противоречием между логикой глобализированного накопления господствующими секторами капитализма центра («олигополиями») и «политикой» системы.
Система Хардта и Негри, названная привлекательно звучащим термином «Империя», исходит из наивного видения глобализации, предлагаемого господствующим дискурсом. Согласно этому видению, транснационализация уничтожила империализм и сопутствующие ему конфликты, заменив его системой, в которой центр находится нигде и везде одновременно. Противопоставление центра и периферии, определяющее отношения империализма, удалось «перерасти». Здесь Хардт и Негри используют банальности, согласно которым есть «Первый мир» богатства в Третьем мире и «Третий мир» бедности – в Первом, так что нет причин для противопоставления Первого и Третьего миров, как таковых. Конечно, богатство и бедность присутствуют в Индии, как и в США, поскольку мы до сих пор живем в классовых обществах, интегрированных в мировой капитализм. Значит ли это, что социальные формации Индии и США одинаковы [2] ? Значит ли это, что не имеет значения активная роль в изменении мира, которую играют одни, и пассивная роль других, которые могут только «приспосабливаться» [3] к требованиям глобализированной системы? В действительности, это различие сейчас более важно, чем когда-либо. В ранней фазе современной истории (1945 – 1980-е гг.) отношения между империалистическими и подчиненными странами складывались таким образом, что на повестке дня стояло «развитие» периферий, оставляющее им возможность участия в активном преобразовании мира. Сегодня эти отношения драматическим образом изменились в пользу господствующего капитала. «Развитие» исчезло из языка, будучи заменено «преобразованием». Иными словами, нынешняя мировая система («Империя»), является империалистической не в меньшей, а в большей мере, чем ее предшественница!
Хардт и Негри поняли бы это, если бы приняли во внимание, что пишут представители господствующего капитала. Немыслимо, но этого они так и не сделали. Однако, значительная часть американского истэблишмента (демократы и республиканцы) не скрывают целей своих планов: монополизировать доступ к природным ресурсам планеты, чтобы продолжать свой расточительный образ жизни, даже во вред остальным народам; предотвратить появление любой крупной или средней силы, которая смогла бы сопротивляться порядкам, навязываемым Вашингтоном; достигнуть этих целей путем военного контроля планеты.
Хардт и Негри просто приняли на веру современный дискурс, согласно которому «национализм» и «коммунизм» потерпели сокрушительное поражение, возвращение глобализированного либерализма – это объективный процесс, а «неэффективные» элементы системы, если они и есть, должны быть исправлены изнутри нее, а не через сопротивление системе. Поэтому нетрудно понять причины, по которым Негри стал на службу атлантистской Европе и призвал поддержать ультра-либеральный проект конституции, на который повлиял Вашингтон. Но настоящая история «национализма» и «коммунизма» не имеет ничего общего с тем, что говорит либеральная пропаганда. Социальные трансформации, вдохновленные национализмом и коммунизмом за тридцать лет государства всеобщего благоденствия западных социальных демократий, в странах реально существующего социализма и в опыте радикального националистического популизма в Третьем мире заставили капитал приспосабливаться к социальным требованиям, проистекающим из его собственного господства и отбрасывающим назад амбиции империализма. Эти трансформации были значительными и, главным образом, позитивными, несмотря на недостаточно радикальный характер данных проектов. (Временное) возвращение либерализма, ставшее возможным из-за эрозии и краха этих проектов, – это не «шаг назад», это тупик.
Настоящие вопросы о современном мире можно поставить только отбросив либеральный дискурс Хардта и Негри. На эти вопросы возникают важные и, конечно, несходные ответы, в том числе и с точки зрения обновленного исторического материализма, который Хардт и Негри игнорируют. Я дам небольшой набросок предположений, которые я сформулировал по этому вопросу. В прошлом, империализм представлял собой постоянный конфликт между различными империалистическими государствами. Растущая централизация олигополистического капитала привела к становлению «коллективного» империализма триады (США, Европа и Япония). С этой точки зрения, господствующие сектора капитала имеют общие интересы по управлению своими прибылями в новой империалистической системе. Но объединенное политическое управление этой системы противоречит множественности государств. Противоречия внутри триады связаны не с различием интересов господствующих олигополистических капиталов, но с различием интересов, представляемых государствами. Я бы суммировал это противоречие так: экономика объединяет партнеров по экономической системе, политика разделяет государства.
Множество – создание демократии или воспроизводство гегемонии капитала?
Либеральная идеология, специфическая для капитализма, ставит индивида на первый план. Не важно, что во время своего исторического возникновения данный индивид обязан был быть образованным человеком с собственностью, буржуа, способным, как следствие, свободно использовать Разум. Это был безусловный прорыв к освобождению. Как движение за пределы капитала, социализм не может рассматриваться как возвращение к прошлому, отрицание индивида. Буржуазная демократия, несмотря на ее ограниченность рамками капитализма, не «формальна», а реальна, даже с учетом ее незавершенности. Социализм будет демократическим, или его не будет вообще. Но эту фразу необходимо дополнить: прогресс демократии не состоится, если не поставить капитализм под сомнение. Демократия и социальный прогресс неразделимы. Реально существующие социализмы прошлого не принимали это во внимание, думая, что они могут достигнуть прогресса без демократии, или с такой же демократией, как в самом капитализме. Но также необходимо добавить, что огромное множество защитников демократии сегодня не более требовательны, думая, что демократия возможна без социального прогресса, не ставя под сомнение принципы капитализма. Переросли ли Хардт и Негри этих защитников либеральной демократии?
Индивидуалистская основа либеральной идеологии рассматривает индивида как субъекта истории. Это утверждение ложно как для ранних систем (которые, как утверждает Просвещение, не знали индивида), так и для истории капитализма, системы, основанной на конфликте между классами, которые и являются настоящими субъектами в этой главе истории. Но индивид сможет стать субъектом истории в социалистическом будущем.
Хардт и Негри считают, что мы уже достигли того исторического перелома, когда классы (вместе с государствами и народами), больше не являются субъектами истории. Вместо этого, им становится индивид. Этот перелом приводит к формированию того, что они называют «множеством», определяемым как «тотальность продуктивных и творческих субъективностей».
Почему и как происходит этот перелом? Тексты Хардта и Негри становятся очень путаными, когда дело доходит до этих вопросов. Они говорят о переходе к «когнитивному капитализму» или появлении «нематериального производства», новом «сетевом» обществе и «детерриториализации». Они ссылаются на утверждения Фуко о переходе от дисциплинарного общества к обществу контроля. Все, что было сказано за последние тридцать лет, хорошо или плохо, как бы спорно или неясно ни звучало, и как бы плоско и банально ни было, брошено Хардтом и Негри в топку будущего. Смешение нынешних интеллектуальных мод не приводит к убедительности. Одинаковость этих утверждений с работами Мануэля Кастельса о «сетевом обществе» или идеями Джереми Рифкина, Роберта Рейха и других американских популяризаторов заставляет поставить вопрос: что же нового и важного в этой мешанине идей?
Я предлагаю свою гипотезу для объяснения изобретения указанных «множеств». Наше время – это время поражения сильных движений, определивших облик ХХ века, – рабочего, социалистического и национально-освободительного. Потеря перспективы, наступающая за каждым поражением, ведет к эфемерному волнению и изобилию околотеоретических предложений, которые одновременно и легитимируют это беспокойство, и дают надежду, что оно и является «эффективным» средством для «преобразования мира» (даже без наличия такого желания). Можно дать только примерные новые формулировки, которые были бы непротиворечивы и эффективны, скорее предлагая дистанцироваться от прошлого, а не предлагали бы «повторить» его и включали бы в себя новые реалии, созданные социальной эволюцией во всех ее измерениях. Такой вклад, одновременно, спорный и разнообразный, конечно, существует. Хардта и Негри я сюда не включаю.
Предположения, выдвигаемые Хардтом и Негри, даже по своим формулировкам, свидетельствуют о тупике, в котором они оказались. Первое их предположение касается демократии, которая в первые в истории может стать реально возможной в глобальном масштабе. Более того, множество выступает в качестве силы, «творящей» демократию. Это удивительно наивная позиция. Движемся ли мы в этом направлении? Если не рассматривать поверхностные проявления (выборы), которые попросту служат укреплению либеральных сил (в частности, Вашингтона), демократия – необходимая и возможная – находится в кризисе. Она теряет свою легитимность перед лицом религиозного и этнического фундаментализма (я не могу рассматривать этнократические режимы бывшей Югославии как развитие демократии!). Когда выборы приводят к устранению одной клики (например, связанной с Россией) и заменяют ее на другую (финансируемую ЦРУ!) – это создание демократии или манипулируемый фарс? Разве развертывание империалистического проекта не ущемляет базовые демократические права в Соединенных Штатах? Разве либеральный консенсус в Европе, вокруг которого объединились основные силы правых и левых, не приводит к делегитимизации выборов? Хардт и Негри отвечают на эти вопросы молчанием.
Второе предположение касается «многообразия множеств». Но формы и содержание, определяющие (различные) компоненты множеств специфичны лишь настолько, насколько таковы силы, создающие или уничтожающие это многообразие. Основные противоречия проходят мимо книг Хардта и Негри. Например, нынешняя глобализация, согласно их работам, должна устранить «различия» между центрами и перифериями (иначе, глобализация будет и дальше оставаться империалистической). Реальный мир движется в совершенно противоположном направлении, выпячивая различия и выстраивая глобальный апартеид. Различия между локальными компонентам системы, о которых пишут Хардт и Негри (фактически, касаясь лишь обществ Северной Америки и Западной Европы), сами по себе имеют «различную» природу: есть, как в США, этнические или параэтнические «сообщества», есть неоднородные в религиозном или языковом плане регионы, есть, наконец (!), классы, которые стоило бы заново определить на основе трансформации социальных реалий! Даже когда все эти различия выстроены в месте, ничего больше не сказано. Как они связаны друг с другом в производстве, воспроизводстве и трансформации социальных систем? Невозможно ответить на эти фундаментальные вопросы, не принимая во внимание то, что я называю «политическими культурами». На этом поле некоторые люди тоже сделали серьезный вклад. Конечно, он может быть спорным, но его нельзя игнорировать. Хардт и Негри не добавили в подтверждение своих идей ничего.
Утверждение, что индивид – это субъект истории, а множество – созидающая сила демократического проекта, – это «идеалистическая» выдумка. Оно допускает, что в мире идей может состояться переворот без трансформации реальных социальных отношений. Я не настаиваю, что идеи – это всегда пассивное отражение реальности. Я разработал противоположную точку зрения, настаивающую на признании автономности «этапов». Идеи могут опережать свое время. В данном случае вопрос касается не этих общих предпосылок. Он касается модных ныне постмодернистских идей (включая и идеи самих Хардта и Негри). Опережают ли они свое время? Или это лишь наивное, путаное и противоречивое отражение реальности момента, момента поражения, от которого еще не удалось отойти? В этих условиях «множества» могут стать основополагающей реальностью нерешительного и расчлененного «многообразия». Они могут выглядеть как «реальная сила» (например, сильное большинство на выборах). Но это не более, чем эфемерная и обреченная на уход со сцены противоречивая структура, как это всегда бывает в истории. В ближайшие годы страница «множеств» будет перевернута, как стало с операизмом в 1970-х гг. и по тем же самым причинам: фиксации на частном и эфемерном, как отмечает Атилио Борон в книге «Империя и империализм» (Zed Books, 2005).
Политическая культура, стоящая за спиной Хардта и Негри – это американский либерализм. Эта политическая культура рассматривает Американскую революцию и конституцию, принятую в то время, как определяющую точку, с которой начинается современная эра. Ханна Арендт, источник вдохновения для Хардта и Негри, писала, что эта революция открыла эру «безграничного похода за политической свободой». Сегодня, возникновение множеств, созидающей силы демократии, «впервые возможной в мировом масштабе», означает (позитивную) победу «американизации мира».
Присяга на верность американскому либерализму, естественно, совмещается с пренебрежением к историческим путям других народов, в частности, «старой Европы», как сформулировала Ханна Арендт, когда противопоставила Американскую революцию «ограниченной борьбе против бедности и неравенства», к которой она сводит Французскую революцию. В эпоху Холодной войны были очернены все великие революции современности (Французская, Русская и Китайская). Согласно американской либеральной риторике, они с самого начала несли на себе первородный грех «тоталитаризма», и это утверждение стало наконечником копья контрреволюции после Второй Мировой войны. То, что выжила «американская модель», чьи революция и конституция не ставили под сомнение необходимость капиталистического развития, обусловило отречение от исторического наследия революций, сделавших это (начиная с якобинской радикализации Французской революции). Осуждение Французской революции (Франсуа Фурэ), банальный антисоветизм и обвинения в адрес маоизма стали одними из главных основ этой революции в политической культуре.И вновь Хардт и Негри молчат. Они систематически игнорируют всю критическую литературу (значительная часть которой, между тем, написана в США) об Американской революции, которая уже давно показала, что конституция США была создана для исключения возможности народных волнений. В этом плане она действительно преуспела, став предметом зависти европейских реакционеров, которым этого так и не удалось (Жискар д’Эстен сказал, что ультра-либеральный проект европейской конституции был «столь же хорош», как американская конституция!).
«Стремления» множеств, представленные как сила, творящая будущее, сводятся совсем к немногому: свободе, в особенности, в отношении миграции, и праву на социально гарантированный доход. В своем безусловном стремлении не выходить за рамки американского либерализма, проект игнорирует все, что может рассматриваться как наследие рабочего и социалистического движения, в частности, равенство полностью отрицается политической культурой Соединенных Штатов. Сложно поверить в потенциал преобразований, который несет возникающее глобальное (и европейское) гражданство, когда существующая политика лишает гражданство его действенности.
Создание настоящей альтернативы современной системе глобализированного либерального капитализма нуждается в других требованиях, в частности, признания огромного множества потребностей и устремлений народных классов мира. На самом деле, Хардт и Негри очень слабо представляют себе общества периферии (85 % населения Земли). Их никогда не интересовали дебаты о тактике и стратегии построения демократической и прогрессивной альтернативы, которая была бы эффективной в конкретных и специфических условиях разных стран и регионов. Позволит ли «демократия», продвигаемая вмешательством США, выйти за пределы фарса выборов, подобных украинским, например? Можно ли сводить права «бедных», то есть народов планеты, к праву на «эмиграцию» на богатый Запад? Социально гарантированный доход – вполне обоснованное требование. Но можно ли быть столь наивным, чтобы верить, что его принятие уничтожит капиталистические отношения, позволяющие капиталу нанимать труд (и, как следствие, эксплуатировать и угнетать его)?
Сведение субъектов истории к «индивидам» и совокупностям таких индивидов в рамках «множества» подменяет собой действительные вопросы, касающиеся реконструкции субъектов истории, адекватных вызовам нашей эпохи. Можно назвать много важных работ, противопоставив их молчанию Хардта и Негри. Несомненно, исторические социализмы и коммунизмы стремились свести главный субъект современной истории к «рабочему классу». Более того, этот упрек можно предъявить и «рабочизму» Негри. Напротив, я предлагаю анализ субъекта истории как совокупности различных социальных блоков, способных, в рамках последовательных фаз народной борьбы, преобразовывать общественные отношения в пользу угнетенных классов и народов.
В настоящее время, принять вызов – значит говорить о создании демократических, народных и национальных гегемонистических блоков, способных преодолеть силу, представленную как империалистическими, так и компрадорскими гегемонистическими блоками. Создание таких блоков происходит в конкретных условиях, которые очень сильно отличаются в разных странах, как что общей модели (в духе «множеств» или еще каком-либо) не существует. С этой точки зрения, сочетание демократических достижений и социального прогресса будет частью длительного перехода к мировому социализму, вместе с утверждением автономии народов, наций и государств, которая даст возможность заменить многосторонней глобализацией одностроннюю глобализацию, навязываемую господствующим капиталом (которую приветствует «Империя»!) и, таким образом, постепенно уничтожить империалистическую систему. Продолжение полемики по этим реальным вопросам намного важнее, чем обсуждение того, чем могли бы быть «множества».
Равнозначна ли вызову политическая культура «Империи» и «Множества»?
Мода наших дней – «культурализм», видение человечества, основанное на существовании неизменяемых культур, в частности, религиозных и этнических. Развитие «коммунитаризма» и призыв вспомнить «мультикультурализм» – продукты этого видения истории. Традиция исторического материализма предполагает совсем другой подход, который пытается совместить различные формы современной классовой борьбы с формами и условиями положения различных народов в рамках системы глобализированного капитализма. Анализ, учитывающий эти вопросы, дает возможность понять различные исторические пути, пройденные разными народами, и определить специфику противоречий, существующих внутри этих обществ и в глобальном масштабе. Этот анализ строится вокруг того, что я называю формированием политических культур разных народов современного мира.
Вопрос, который я здесь поднимаю, касается и политической культуры, к которой относятся работы Хардта и Негри. Идут ли они в русле историко-материалистической традиции или культурализма? В моей книге «Либеральный вирус» (Monthly Review Press, 2004) я предположил два пути формирования политических культур: «европейский» и «американский». Я лишь кратко подытожу мои аргументы.
Формирование политической культуры европейского континента – это продукт последовательных определяющих моментов: Просвещения и изобретения «современности»; Французской Революции; развития рабочего и социалистического движения и возникновения марксизма; Русской Революции. Эта последовательность «левых» прорывов, конечно, не означает, что они определяют сегодняшнее политическое управление в Европе. Но они сформировали на континенте контраст правого и левого. Триумф контрреволюции привел к реставрациям (после Французской и Русской Революций), отходу от секуляризма, компромисам с аристократией и церковью и вызовам либеральной демократии. Он привел к широкой поддержке империалистических проектов господствующего капитала и, в результате этого, к мобилизации шовинистических националистических идеологий, которые переживали свой наибольший расцвет в 1914 г.
Последовательность моментов, определивших политическую культуру США, совершенно иная. Это: утверждение в Новой Англии анти-Просвещенческих протестантских сект; контроль над Американской Революцией со стороны колониальной буржуазии, в частности, ее господствующей рабовладельческой фракции; альянс народа с этой буржуазией, основанный на экспансии, приведшей к геноциду индейцев; последовательные волны иммиграций, которые привели к фрустрации вызревания социалистического политического сознания и заменивших его «коммунитаризмом». Эта последовательность событий отмечена постоянным доминированием правых, что сделало США идеальной страной для развертывания капитализма.
Сегодня одна из главных битв, которые определят будущее человечества, – это борьба вокруг «американизации» Европы. Ее цель – разрушение европейского политического и культурного наследия и замещение его господствующим в США. В этом состоит ультрареакционная точка зрения господствующих политических сил сегодняшней Европы и она нашла свое блестящее выражение в проекте европейской конституции. Вторая битва – это битва между «Севером» господствующего капитала и «Югом», 85 % человечества, ставшими жертвами империалистического проекта Триады. Хардт и Негри игнорируют ставки в этих решающих битвах.
Их болезненная хвала американской «демократии» сильно контрастирует с критическими работами об американском обществе, которые отрицаются из-за их антиамериканизма (По отношению к кому? Американскому истэблишменту?). Я процитирую здесь только книгу «Правая или неправая Америка: анатомия американского национализма» (Oxford University Press, 2004) Анатоля Ливена, чьи выводы во многом совпадают с моими, несмотря на наши различные идеологические и научные исходные позиции. Ливен привязывает американскую демократическую традицию (реальности, которой никто не отрицает) с обскурантистскими истоками страны, которые продолжились и воспроизводились в последующих волнах иммиграции. Американское общество в этом плане больше напоминает Пакистан, чем Великобританию. Далее, политическая культура США – это продукт завоевания Запада (что приводит к рассмотрению других народов как «краснокожих», которые имеют право на жизнь только в том случае, если они не являются помехой для США). Новый империалистический проект американского правящего класса предполагает дублирование агрессивного национализма, который становится господствующей идеологией, вызывая сравнение с Европой 1914 г., а не с современной Европой. В каждом аспекте, США не «впереди» «старой Европы», а на столетие позади. Вот почему американскую модель приветствуют правые и, к сожалению, некоторые сегменты левой, включая Хардта и Негри, побежденных империализмом.
В этих двух тезисах, «Империи» («империализм устарел») и «Множества» («индивид стал субъектом истории»), Хардт и Негри демонстрируют свою покорность. Для них нет альтернативы замещения тупика нынешней фазы капиталистического развития. С ним можно бороться только интегрировавшись в него. Это – идеология нашего периода поражения, периода, который до сих пор не преодолен. Это идеология социал-демократии, побежденной либерализмом, европейцев, побежденных атлантизмом. Ренессанс левой, достойной этого имени, способной вдохновить и осуществить прогресс ради блага людей, требует радикального разрыва с этой идеологией.
Перевод Юрия Дергунова
Monthly Review, Volume 57, Number 6, November 2005.
. Michael Hardt and Antonio Negri, Empire (Cambridge: Harvard University Press, 2000) and Multitude: War and Democracy in the Age of Empire (New York: Penguin, 2004). Эти авторы, в отличие от многих других, не поднимают вопросы о том, «что нового» в капитализме, например, «когнитивный» или финансовый капитализм, организация работы и производства, геополитика. Хотелось бы, чтобы меня поняли правильно, я обвиняю их не за это, а за то, что их выводы не подтверждены объяснением новых явлений. Существуют очень непохожие на версию Хардта и Негри объяснения данных трансформаций, на чем я остановлюсь в другой раз. «Империя» была написана перед 11 сентября 2001 г., что ни в коей мере не снимает с Хардта и Негри вины за принятие вульгарной пропаганды Вашингтона, утверждающей, что он вмешивается только по требованию народа, в гуманитарных целях, для защиты демократии – без какого бы то ни было осознания самодовлеющих материальных интересов!
. Для Самира Амина характерно близкое к структуралистскому понимание понятия формации, означающее конкретное существующее общество, и противопоставляемое понятию способа производства, как общих черт, которыми характеризуются общества с определенным типом экономических отношений. В данной терминологии конкретная социальная формация может объединять в себе черты разных способов производства, в частности, сочетание особенностей капитализма и докапиталистических укладов является характерной чертой периферийных капиталистических формаций. – Прим. пер.
Комментариев нет:
Отправить комментарий