Кибитка

Евгений Марков

Я ехал, порядочно утомленный ездою по горам и камням, а еще больше жаром весеннего дня, и предавался на досуге размышлениям всякого рода.

Мысль мою дразнило какое-то трудно высказываемое, между тем очень ощутительное для меня настроение духа.

Жизнь кочевника, киргизская кибитка с какою-то беспорядочною настойчивостью врывались без всякого желания моего в опрятно прибранные покои моих обычных умственных представлений, и голова моя работала словно не своею волею, усиливаясь переварить еще не переваренные слишком своеобразные впечатления, чтобы пристроить их скорее, по педантической привычке книжного человека, на какую-нибудь знакомую полочку, под понятный ярлычок.

Я не скажу, конечно, чтобы посещение кочевников пошатнуло во мне естественное пристрастие мое к формам быта, выработанным европейской цивилизацией, и пробуждало во мне романтическое влечение к прелестям «золотого века» человечества на лоне природы. Но тем не менее во мне смутно шевелилось сознание, что этот столь презираемый нами патриархальный быт полудиких кочевых народов далеко уже не такою непроходимою бездною отделяется от нашего собственного многосложного и хитроумного образа жизни.

Да, повторяю, к счастью для человечества, всякий народ, на какой бы скромной ступени духовного развития ни стоял он, умеет выработать себе своеобразные и вполне удобные для него условия жизни, в сущности, ничем не уступающие, при данных обстоятельствах, гораздо более совершенным формам опередивших его народностей. Верховный разум, правящий миром, вовсе не расположен играть в руку заносчивому самомнению более быстрых и талантливых представителей человеческого племени.

Рядом со львами, орлами, китами, кичащимися своею силою, величиною, — природа дает жить такою же полною, такою же целесообразною и устойчивою жизнью бесчисленным породам других мелких и крупных животных, и притом всякой породе — по своему особому вкусу и образцу.

Точно так же и человечество, покрывающее собою лицо мира, развивается не по одному узкому и однообразному шаблону, а в самом широком разнообразии и богатстве типов, красуясь, как степная равнина, девственной силы цветами всех красок и всех очертаний, из которых каждый так же прекрасен в своем роде, как и другой.

Комфорт войлочной кибитки в обстановке пустынных степей, комфорт глиняной сартовской мазанки с ее тенистою галерейкою, в жарких долинах Туркестана, — стоют в известном смысле комфорта гостиницы, вызываемого обычаями европейского города, и требуют для своего осуществления, может быть, не меньше труда и таланта. Во всяком случае, удивительная приспособленность киргизской кибитки и к жару, и к холоду, удивительная устойчивость ее против зимних вьюг и летних бурь, удивительное удобство ее для быстрой перевозки на хребте вьючной скотины, — составляют ничем не заменимое достоинство, если принять во внимание роковые требования кочевой жизни.

Точно так же, поразительная мускульная сила и выносливость киргиза, его острый глаз, отчетливо различающий малейший предмет в туманных далях горизонта, его способность проводить на седле дни и ночи, его глубокое и тонкое знание всех суровых стихий пустыни и господство над нею путем этого знания, — все эти практические таланты, побеждающие дикую природу настолько, насколько это необходимо для скромных потребностей кочевника, — право, тоже стоют, с своей точки зрения, — многих наших книжных и письменных премудростей, несомненно подрывающих непосредственную способность человека к борьбе с враждебными силами природы и судьбы.

Но киргизская кибитка поучительна для меня еще и в другом смысле. Этот интересный остаток глубоко древнего, ветхозаветного быта, — этот живой памятник времен Авраамовых и Иаковлевых, сохраняющий до сих пор свое право гражданства на громадных пространствах земного шара, — наводит на размышления, далеко не во всем благоприятные для нашей самонадменной европейской цивилизации.

Созерцая этот простой и скромный быт кибитки, где люди по меньшей мере так же здоровы, довольны и веселы, как и в наших многоэтажных каменных ящиках, с железными крышами, где поются песни, пляшутся пляски, празднуются праздники с не меньшею искренностью и одушевлением, чем в наших натянутых светских собраниях, где также искренно любят и ненавидят, и, может быть, с не меньшею верою молятся, как умеют, Богу, — невольно приходит на мысль, как, в сущности, мало нужно человеку для его счастья и какою громоздкою, притязательною и непосильною для него декорацией заслоняет от себя это простое человеческое счастье чересчур разбалованный и зазнавшийся человек цивилизации. Здесь, в этой кибитке, — все имеют то, что им нужно, все довольны и спокойны духом. Была бы только около вода и трава — и ничего больше!

С водою и травою является и скот для перевозки, и шкуры для одежд, и войлоки для покрышки жилища, и кумыс для питья, и баранина для еды.

А голубое небо здесь то же, что и над вечно тревожными обладателями миллионов, и то же бодрящее дыхание воздуха, и то же ласкающее душу солнце, та же кругом красота и целительная сила матери-природы.

Перемудрившие питомцы европейской цивилизации эту красоту, широту и свободу естественной жизни продали за сомнительные наслаждения роскоши, за тщеславие богатством и властью, но, однако, не нашли в них душевного покоя и нравственного удовлетворения.

Тем трагичнее видеть, как самонадменный европеец новейших времен, дошедший до полного разочарования жизнию, до безверия и отчаяния, при которых не мыслим никакой намек на счастье, — все-таки имеет смелость навязывать многие мертвящие формы своей цивилизации, будто какое-то абсолютное спасительное начало, — народам, правда, еще младенческого развития, но зато сохранившим в себе и жизненную радость, и способность надеяться и верить…

Прощаясь мыслями с киргизами и Киргизией, я все время забавлял себя мыслию, что, в сущности, ведь мы с женою только отдали теперь визит тем самым «басурманам» наших старых летописей, которые, под разными кличками монголов, татар, нечестивых агарян, Золотой и Кипчакской орды и проч. и проч., некогда явились с негаданным-непрошенным визитом в нашу бедную удельную Русь и на два долгих века легли свинцовою гирею на исторический рост нашей, еще юной тогда, родины.

Собственно говоря, визит этот отдан был им гораздо более выразительным образом — нашими туркестанскими героями: Черняевыми, Скобелевыми, Кауфманами, которые расплатились с потомками Чингиса и Батыя на их родной земле, в самом гнезде их кочевой силы, за Калку и Сить, за Москву и Киев, и привели их под высокую и великодушную руку Белого Царя, как в свое время приводили они наших усобствовавших князей под нечестивую пяту своих кровожадных и корыстных ханов.

Я, по крайней мере, нисколько не сомневаюсь, что киргизы и особенно кара-киргизы, у которых мы только что гостили, — это ни в чем почти не изменившаяся за 6-ть столетий монгольско-татарская орда, ходившая в XIII веке за Чингисом, в XIV веке за Тимуром, разрушившая столько царств старой Азии и наводнившая когда-то собою половину Европы.

Те элементы ее, которые тесно смешались с более просвещенными племенами покоренных стран, кристаллизовались и осели в Китае, в Индии, в мусульманских ханствах Средней Азии, выделились под новым именем из кочевого быта и из киргизской народности; а, так сказать, сырой маточный раствор этих диких полчищ разлился по безбрежным пустыням и недоступным горным хребтам Средней Азии, не поддаваясь никаким просветительным влияниям, не организуясь в государства, оставаясь такими же кочующими пастухами и степными разбойниками, какими они были в дни Чингисхана.

Когда читаешь у Рубруквиса или Плано Карпини описание их пребывания в кочевьях Великой орды на берегах Орхона, в знаменитой Чингисовой столице Каракоруме, то искренно кажется, что эти средневековые монахи описывают вам ваше собственное посещение киргизских кибиток где-нибудь на Малом Алае или в сырдарьинских степях.

До такой степени поражает сходство в малейших подробностях образа жизни этих двух народов, раздвинутых между собою промежутком почти семи веков.

Правда, и тот, и другой — не народы, не государства, а именно «орды», как они всегда называли себя и называют теперь. Своего рода громадные косяки двуногих степных зверей, размножившиеся в тиши веков, в глуши пустынь на их вольных кормах, как размножаются на тех же безбрежных травяных равнинах Азии — такие же бесчисленные табуны диких лошадей, диких ослов или антилоп.

Монголы и их соседи татары (тюркского племени), так же, как их потомки киргизы, несомненно коренные туземцы Азии. Китайские хроники упоминают имя монголов уже за 2.000 лет до Рождества Христова.

Чингисов род возникает на берегах Онона, впадающего в Шилку, на рубеже нынешней Сибири и Китая, но столица его уже переносится значительно южнее, в сердце теперешней китайской Монголии. В этот-то, на краю света лежавший Каракорум отправлялись в свое время за десятки тысяч верст послы пап и могущественнейших государей Европы искать дружбы грозного завоевателя, и ехали добиваться суда и милости покоренные князья и цари, находившие здесь чаще всего темницу или мученическую смерть.

Мы с женою входили в кочевьях кара-киргизов в такие же шатры, в какие входил когда-то Плано Карпини, посещая Каракорум. Но, как видел читатель, мы, к счастию, уже не обязаны были кланяться по три раза в землю перед входом в шатер и на коленях держать речь перед кочевым властителем, как это приходилось столько раз проделывать несчастному посланцу папы Иннокентия IV.

Интересно, что и тогда, у монголов Каракорума, знатные женщины их жили в кибитках из белого войлока, таких точно, в какой принимала нас гульчинская датха и какую разбила она для ночлега наших дам.

«У жен Куине были другие шатры из белого войлока, довольно большие и красивые», — рассказывает Плано Карпини про хана Гаюка, которого он в своей наивности везде называет вместо хана «Хамом», производя отсюда и соответствующие прилагательные: «хамский шатер», «хамский указ» и проч.

Интересно также, что кибитка или шатер этого «хама» в Каракоруме называлась «Золотою ордою» («Quod apud ipsos apellatur Orda aurea»). Орда у татар и монголов была собственно шатром, жилищем; отсюда и названье «урды», удержавшееся до нашего времени за ханскими дворцами Кокана и Бухары; «Золотая орда» Волжского низовья точно так же была не чем другим, как шатром хана. Это имя орды было перенесено мало-помалу на самые полчища, окружавшие ставку вождя, за которою все они следовали, и которая таким образом стала олицетворять собою в некотором смысле целый народ, точно так, как, например, — Порта Оттоманская, — стала заменять собою понятие о самом государстве, а название лондонского или петербургского «кабинета» стало употребляться для обозначения общей политики Англии и России.

Е. Л. Марков. Россия в Средней Азии: Очерки путешествия по Закавказью, Туркмении, Бухаре, Самаркандской, Ташкентской и Ферганской областям, Каспийскому морю и Волге. — СПб., 1901.