Базар

В Мерв мы приехали рано утром. Полуголые босоногие амбалы (носильщики) подхватили и навьючили на себя наши пожитки, прежде чем мы успели оглянуться, хотя нам самим пришлось взять извозчичью коляску, величаемую здесь фаэтоном, как и везде на южных окраинах России, от Одессы и Кавказа до Ташкента и Кокана.

Извозчики здесь парные, с просторными и приличными экипажами, на лихих лошадях, не чета нашим русским. Их тут множество, и все больше армяне из Ганжи, Шуши и др. закавказских городков. Есть немного и русских, но те пооборваннее и похмельнее. Вообще, армянин — обычный торговец и промышленник Азии. Он освоился с нею как с родным домом еще в ветхозаветные века и безо всякого труда пускает здесь корни везде, где ему это нужно. И к нему здесь привыкли с незапамятных времен, так что даже в самых диких местностях он является чем-то вполне естественным, вполне на своем месте.

В этом смысле можно, пожалуй, считать армянина передовым цивилизатором азиатской дичи. Только цивилизация эта, разумеется, не выходит из пределов лавки, питейного дома и приютов покупной любви, да разве еще конторы ростовщика. Армянин, вместе с тем, является и самым подручным толмачом в сношениях русских с завоеванными или глухими уголками Азии. Хорошо ли, дурно ли, а он непременно раньше всех заговорит с каждым азиатским племенем на его родном языке. Еврей зато тут не имеет особенного значения; могучая армянская раса подавляет его здесь на всех поприщах корысти и делает для него конкуренцию почти невозможною. Где завелся армянин, жид стирается сам собою, все равно как мыши исчезают из того подполья, где хозяйничает крыса.

Нас водворили в нумерах с очень подозрительным титулом «Эльдорадо», которые, однако, считаются здесь наиболее приличными. Испания и Италия напоминали себя только полною бесцеремонностью обстановки и совершенным пренебрежением к зимнему холоду. Все помещения рассчитаны на прохладу, в потому спальни безо всякого посредства сеней и передних выходят на открытую внутреннюю галерею. Маленький нечистоплотный дворик, долженствующий вместе с тем служить и садом, наполняет своею сыростью, а подчас и миазмами, все эти тенистые каменные клетки, открывающие в него свои окна и двери, и совсем отвернувшиеся от солнца. Впрочем, стол в Эльдорадо недурен. Содержит эти нумера итальянец, попавшийся в плен к русским в Севастопольскую кампанию и женившийся потом на казачке весьма серьезных размеров. Сеньор Ш., надо признаться, весьма обязательный человек, отлично знакомый со всем, что может понадобиться туристу в этом новорожденном городке.

Мы, конечно, не стали долго кейфовать в своих полутемных нумерах, вероятно, очаровательно прохладных в июльский шестидесятиградусный зной, — и вместе с нашим американцем отправились на осмотр города.

Как раз рядом с Эльдорадо расположен один из туземных караван-сараев.

Просторный двор обнесен со всех сторон частью каменною оградой, частью низеньким каменным жильем.

Посередине двора, привязанные ко вбитым в землю приколам, кормятся поодаль друг от друга, характерно сгорбившись костлявыми хребтами, сухие и крепконогие текинские кони. Все они, как любимые дети, укутаны чуть не до ушей в войлоки, ковры и попоны, которыми текинцы старательно одевают их не только зимой, но и в развал летних жаров. Немногие из них замечательной красоты, большею же частью кащеи бессмертные на высоких ногах, с длинными худыми шеями и обвислыми крупами. Но несмотря на свой жалкий вид, все кони удивительные скакуны, выносливые, быстрые, нетребовательные; они славятся этим с незапамятных времен далеко во всей Азии. Им ничего не стоит проскакать без передышки каких-нибудь 25 верст, и при этом их можно поить после какой угодно горячей езды. Надо сказать, что и сидят на этой удивительной лошади тоже удивительные всадники: туркмен ездит очень некрасиво и неуклюже в своем халате по пятки; но зато он безо всякого утомления высиживает на седле по 500, по 600 верст сряду, шутя делая такой путь в пять-шесть дней. Кормят текинцы своих знаменитых коней не какою-нибудь белояровою пшеницей, а совершенно оригинальным кормом: они пекут им, как людям, как почетным гостям своим, лепешки из ячменной и кукурузной муки на бараньем сале. Еще при Тамерлане туркменские лошади составляли такое богатство этого народа, что великий завоеватель Азии нарочно пригонял из Аравии по нескольку тысяч кобылиц дорогих кровей и раздавал их для приплода кочевникам Туркестана. Несомненно, что теперешняя текинская лошадь обязана много этому облагорожению крови своей арабскою кровью.

На дворе — смешение всех языков. Артель казаков приютилась рядом на бурках и под бурками на самом припеке раннего солнышка.

Таранчи в белых войлочных колпаках и полосатых халатах, с потешными китайскими рожами, похожие издали скорее на каких-нибудь калмыцких баб, чем на мужчин, запрягают быков в свою громадную двухколесную арбу, на которой они притащились сюда из далекой Кульджи, чтобы поселиться по вызову властей в окрестностях Старого Мерва у Султан-Бендской плотины, где уже работают немало их земляков. [Среди переселенцев были и дунгане; подробнее о переселении таранчей (уйгуров) и дунган в Закаспийскую область см. здесь. — rus_turk.]

А вон туркмен из племени ерзари, с берегов Амударьи, полуголый атлет варварского вида с бронзовою грудью навыкате, отчаянно рубит топором крепкий как кость рогатый саксаул.

Тут и лукавый сарт из Бухары, и чванные щеголи-персияне в своих тщательно раскрашенных и еще тщательнее обстриженных бородках.

Мы заглянули и в бесхитростные жилые конурки караван-сарая, двери которых всю ночь открыты во двор; там темно и тесно, чтобы только можно было правоверному протянуться на дощатой тахте, на которую он стелет всегда ему сопутствующие тюфячки, ковры и подушки; большие медные кубганы с водой для омовения — единственная туалетная потребность восточного человека, составляет и единственную утварь этих неприхотливых келий. В других комнатках караван-сарая сложены тюки товара, которые знающие люди обыкновенно покупают здесь из первых рук по сходной цене, пока товар не попал в более ловкие руки базарных торговцев.

Можно сказать без преувеличения, что во дни Тамерлана или Али-Бабы из «Тысячи одной ночи» — обстановка восточного путешественника ничем не разнилась от того, что было теперь перед нашими глазами.

Разговорчивый казак из осетин, служащий в качестве джигита у генерала Куропаткина, разболтался со мною, заметив мое любопытство.

— Вы не смотрите, ваше благородие, что они на вид плохи… — мотнул он головой на привязанных лошадей… — глядеть на них гроша не стоит, а сядешь на нее — все отдашь! Устали, каторжные, не знают; словно каменные! вот мы, почитай, пять дней с них не слезали, только нынче в первый раз расседлали, да ведь скакали как, без передышки; цены коням этим нет!

— Вы откуда же едете? — спросил я.

— А из Герата! Там мы фураж закупаем для пограничных войск. Отсюда возить далеко, убыточно, так больше у них покупаем.

— Разве наших пускают теперь в Герат?

— Нет, оно по-настоящему не велено пускать; коли господа какие наши большие поедут, то, пожалуй, и не пустят. А мы проезжаем себе помаленьку, ничего… На нас кто станет там смотреть?.. Приедешь себе на базар, закупишь, что тебе следует, да и гайда домой… Народ там тихий, обходительный, обиды никакой от него нет…

— А дороги ж тут текинские кони? — осведомился я.

— Да разные есть, ваше благородье, как и у нас в России. Вон за те, что вы смотрите, рублей по 120, а то и по полутораста отдадите. Ярмарки тут частые, каких хотите можно купать. Я-таки, признаться, свел троечку к себе домой, на Терек, как в отпуск ездил.

Мерв, несмотря на свою молодость, уже стал теперь изрядно большим городком. Он расселился по обоим берегам Мургаба, но пока больше на левом берегу его. Там почти все частные дома, вся торговля. Зато на правом берегу, где еще высятся полуразрушенные глиняные стены текинской крепости Коушут-Хан-Кала, — сосредоточились мало-помалу все казенные учреждения и здания, казармы, квартиры военного начальства, церковь.

Несомненно, что в недалеком будущем эта правая сторона станет главным ядром города и перетянет к себе все зажиточное его население, так как здесь больше простора и безопасности; на левом же берегу останутся полуазиатские домишки и азиатские базары.

Был базарный день, и нам посоветовали посмотреть мервский базар, один из самых характернейших в Азии. Чтобы лучше освоиться с особенностями этого оригинального города, мы с мистером Крэном и сопровождавшими нас туземными жителями отправились пешком, заходя по пути во все уголки, которые нас интересовали, и останавливаясь чуть не на каждом шагу перед сценами и типами, от которых впечатлительный художник пришел бы в неописуемый восторг.

Мы прошли базарами армянским, текинским, европейским, персидским, бухарским… У евреев был какой-то их праздник, и они сидели на полу своих лавочек щегольски разодетые в общевосточные костюмы, которые они здесь носят наравне с другими азиатцами, на самых парадных ковриках и войлоках своих, вокруг тарелок с шепталой, кишмишом, орехами и всякими восточными сладостями, очевидно, угощая своих гостей этим неизбежным на Востоке «дастарханом».

Базары, которые я только что назвал, это то, что у нас в России называется «гостиным двором», ряд тесно скученных друг с другом лавок, расположенных только не по роду товаров, как у нас в Москве или Питере, по ножевым, сундучным, перинным, суровским и всяким другим линиям и рядам, а по национальностям купцов.

Но тот базар, на который мы шли, это маленькая ярмарка своего рода, вполне соответствующая нашему русскому названию базара, народного торжища на открытом воздухе в определенные дни.

Этот базар собирается за городом, на просторном зеленом выгоне, незаметно сливающимся со степью.

Кочевнику и невозможно бы было собраться для торга ни в какого другом месте. Он двигается сюда из родных степей, как надвигаются его ползучие пески, как стекаются его горные воды, — со стихийною повальностью, целыми полчищами, целыми аулами, забирая с собою жен, детей, стариков, гоня перед собою вереницы верблюдов, стада баранов… Ему нужно много простора и много времени. Оттого-то мервский базар кипит до позднего вечера.

Глазам не верилось, глядя на это повсеместное непрерывное течение со всех сторон скота и народов, начавшееся с раннего утра и продолжавшееся целый день… И узкие улицы городка, и широкие дороги, сходившиеся к городу из разных степных аулов, были заполнены этим наводнением яркой и пестрой толпы.

Ехали, ехали мимо нас друг за другом нескончаемые вереницы и кучки азиатских всадников, и дождаться было нельзя, когда проедут они. Да и понять было нельзя, где умещает в себе такое многолюдство маленький мервский оазис. Безбрежная степь словно рождала их из своих недр и высылала сюда, как тучи внезапно отроившейся в ней саранчи.

Моей фантазии художника так живо рисовались картины когда-то былых грозных нашествий на цивилизованный мир степного варварства, или шумных сборищ азиатских фанатиков на какой-нибудь «газават» — священную войну против неверных.

Ехали на лошадях; ехали на ослах, ехали на верблюдах. Пыльные и потные верблюды, словно насквозь проступившие бурым цветом той глины и тех песков, которые они терпеливо топчут своими лохматыми толкачами, с флегматическим спокойствием прирожденного раба, мерно шагают друг за другом, привязанные к седлам один за другим черными волосяными веревками, с цепями на конце, погромыхивая ради развлечения кольцами этих рабских цепей и висящими у них на шее, тоже в виде рабского ошейника, грубыми медными бубенцами.

По пять, по шесть, по десять этих громоздких ветхозаветных скотов, нагруженных товарами, связаны в одну вереницу, и впереди нее какой-нибудь темно-бронзовый старик с окладистою серебряною бородой, сидя на крошечном ослике, ведет за собою на такой же длинной волосяной веревке весь этот библейский караван. Это «лауч», верблюдовожатый.

Несмотря на жар, он в громадной лохматой бараньей шапке и в ватошном бешмете, настежь распахнутом на костлявой коричневой груди, обросшей, как у зверя, клоками седой шерсти.

Он сидит боком на своем ослике, спустив через вьюк свои голые, до кости высохшие обезьяньи ноги, с болтающимися на них туфлями, и кажется вдовое больше и вдвое тяжелее жалкого ушатого теленочка, который бойко семенит под ним своими крепкими маленькими копытками.

На лошадях ездят не только по одному, но то и дело по два, по три и даже по четыре на одной лошади. За текинцем хозяином, самодовольно восседающем на седле, присосеживаются сзади, ухватившись за него, его жены или дочери, а на коленах их частенько еще какой-нибудь мальчишка или девчонка.

Словом, целая кочевая кибитка взбирается на хребет выносливого степного конька, и он рысит под нею совсем легко и свободно, до того это ему не в диковинку.

Многие не только едут, но и везут что-нибудь с собою: у кого несколько верблюдов с коврами, паласами, холстами, куржинами; у кого пара осликов, спрятанных совсем с ушами в вязанках свежей «юрунджи» (люцерны) или наломанных веток саксаула, сухого верблюдятника, самана… А у иных еще более оригинальный товар: по обоим бокам коня десятки живых кур и петухов, связанных друг с другом и болтающихся вниз головой, как связки бубликов. Это уж совсем по-текински!

Если бы время было другое, эти лихие торговцы не прочь бы были, пожалуй, приторочить к своим седлам, хотя бы тоже ногами вверх, многих из любопытных зрителей, теперь удивленно глазеющих на них, и въехать с таким завидным товаром на свой любимый базар. Стоить взглянуть только на эти суровые коричневые лица с жестким и твердым взглядом, напоминающим беспощадно-неподвижный зрачок крупного хищного зверя, льва или барса, чтобы понять, какой это народ двигается пред вами. Особенно характерны в этом смысле и как-то уродливо страшны закоренелые в разбоях старики, редкозубые, безбородые, резко-монгольского типа и темной досиня кожи, кажущиеся совсем синими от своих бритых висков, бритого лба, бритых затылков…

Но и остальная публика тоже не особенно располагает к доверию и дружбе. Все это большею частью атлеты огромного роста, плечистые, сухие, мускулистые; такого зверя, сейчас видно, не скоро одолеешь, и уж, конечно, не в одиночку. Самые храбрые русские солдаты, увешанные Георгиями и собственными руками забравшие этот край, откровенно признавались мне, что на одного текинца всегда было нужно нескольких русских…

Одежда текинца удивительно мало подходит к его ловкости, силе и удальству. По всем ухваткам своим — текинцы чрезвычайно напоминали мне дагестанских лезгин. Но в то время как кавказский горец одевается в живописный и удобный наряд, отлично приноровленный и к верховой езде, и к лазанью по горам, текинский атлет уродует себя неуклюжими ватошными халатами, громоздкими, широкими, долгополыми, с рукавами, из которых трудно вынырнуть руке… В халатах этих он смотрит каким-то муллой или купцом, а уж никак не наездником.

К этому нужно прибавить, что на туркменце вы не видите оружия, как на кавказском горце, до зубов увешанном патронами, пистолетами, кинжалами, шашками, винтовками…

Туркмен коварно прячет в складках широкого пояса только один свой разбойничий нож, которым он не рубится открыто с врагом, как лезгинский витязь, а режет горло поверженному или плененному врагу, как мясник барану.

А между тем в битвах и набегах он умеет быть ловким и отчаянно храбрым, несмотря на свои халаты и свое далеко не рыцарское вооружение. Для этого, конечно, нужна была практика многих веков. Суровая школа постоянных опасностей, постоянной разбойничьей жизни научила поневоле смелости и проворству. А когда испытаешь на собственной шкуре хотя в самом ничтожном размере жгучий летний зной и невыносимые зимние стужи со всех сторон открытой, бесприютной и безлюдной пустыни, то поймешь, что не пустой каприз заставляет здесь даже лихого наездника кутаться в теплые одежды от макушки до пяток. Это не кавказские теснины, загороженные отовсюду стенами скал, не кавказские леса, недоступные ветрам степей. Мало того, что люди здесь так кутаются; даже верховые лошади текинцев, знаменитые своею беспримерною выносливостью, постоянно укутаны попонами и коврами: щегольски расшитый чепрак покрывает обыкновенно текинского коня, а сверху седла еще кладется несколько попон.

Нигде, конечно, вы не увидите такого множества текинских лошадей, и таких хороших лошадей, как на мервских базарах.

Самые красивые кони, гарцующие под воинственными туркменскими всадниками, разубранные как жених на свадьбу в свои яркие чепраки и уздечки, не продаются, впрочем, ни за какую цену. Туркмен гораздо скорее продаст свою жену и детей, чем любимого испытанного в опасностях коня.

Я никак не мог наглядеться на своеобразную картину этого все больше и больше разраставшегося пестрого и шумного нашествия степняков. Но этот совсем новый для меня мир, эти никогда мне не ведомые типические фигуры степных кочевников, их посадка, их одежды, их товары, вместе с тем казались мне давно знакомыми до самой последней мелочи, где-то уж виденными и крепко врезавшимися в моей памяти.

Не без усилия дал я себе отчет в этом странном впечатлении. Предо мною вдруг воскресли, как живые, художественные создания Верещагина, воплотившие на полотне всю характерную этнографию Центральной Азии, с ее базарами, мечетями, дворцами, все разнообразные типы этих фантастических халатников, бухарцев, хивинцев, туркмен, во всех подробностях их повседневной жизни. До того бывает поразительна сила художественного изображения!

Но если вся окружающая степь, все окрестные дороги кишели двигавшимися всадниками, пешеходами, караванами, то ярмарочный выгон был буквально затоплен народом и скотом.

И все это сплошные бараньи шапки громадных размеров, целое море розовых полосатых халатов, бумажных и шелковых, натянутых поверх других халатов и бешметов того же цвета. Это господствующий вкус мервского текинца. Почти все они при этом в туфлях на босу ногу, и только у немногих богачей надеты расшитые ноговицы. Но среди них много и других, не менее характерных нарядов. Тут образцы всех племен и народов Азии, от индуса и афганца до киргиза и китайского таранчи. Яркие разноцветные чалмы бухарских и самаркандских сартов, голубые чалмы ташкентцев, белые войлочные колпаки таранчей из Кашгара, с угловатыми разрезами полей, киргизские мурмолки, черные сахарные головы персидских шапок, прихотливо увязанные роскошные кисейные тюрбаны мусульманских индусов, — все это мелькает и двигается среди сплошного потопа лохматых туркменских папах и розовых туркменских халатов. Женщины тоже тут, но их уже далеко меньше. Меня насмешила оригинальная мода этих черномазых красавиц. Они бесцеремонно натягивают на голову рукав шелкового халата и в такой импровизованной мантии, с болтающимся чуть не по земле другим рукавом, разгуливают себе по улицам и базарам.

Весь этот народ больше галдит и толчется безо всякого дела, чем продает и покупает. Базары — это обычный всенародный клуб восточного человека, где он видится со всеми, с кем ему нужно и не нужно, где он узнает все новости дня, от политических событий далеких царств до последней сплетни какой-нибудь степной кибитки. Без базаров жизнь была бы не в жизнь ленивому и всегда праздному восточному человеку. Тут он, конечно, и развлекает себя всяким питьем и едой, курением кальяна, пересмотром привезенных товаров…

Оттого-то кухоньки, чайные лавки, продажи сластей — тут на каждом шагу, прямо на открытом воздухе, под сенью разбитых шатров, под тенью дерева, но всегда, однако, на коврике, на войлочке или на деревянных низеньких подмостках, вроде широчайших кроватей на коротеньких ножках. Целыми десятками чинно усаживаются рядком в тени от солнышка полосатые халаты и не спеша потягивают из больших фарфоровых чашек без блюдцев, величиною с наши обыкновенные полоскательные чашки, неизобразимо жидкий, но вместе с тем и неизбежно дешевый зеленый чай, который в громадных количествах привозится для туземного потребления персиянами из Индии.

Кофе — неизбежный напиток турецкого, арабского и греческого Востока — совсем неведом в домашнем обиходе жителя Центральной Азии, туркмена, бухарца, киргиза. Как запад Азии подвергся вместе с влиянием арабской цивилизации господству арабского кофе, так восток Азии и ее серединные степные области подпали вместе с наплывом монгольского варварства повальному господству среди них китайского чая… Чай сделался до того необходимым ежедневным напитком степного азиатца, что и туркмен, и сарт, и киргиз, и калмык — в дороге носят на поясе в числе важнейших путевых принадлежностей кожаный круглый футляр с чайною чашкой, одинаково удобною и для воды и для чая. Лавочки-палатки мервского базара наполнены этими грубо разукрашенными футлярами из красной бараньей кожи, грошовой цены.

Нет ни одного глухого аула в Туркмении, ни одного мелкого кишлака в Бухаре или Кокане, где бы не было у проезжей дороги хотя какого-нибудь злосчастного чай-хане, чайной лавочки. Мечети бывают нередко пусты, но никогда вы не встретите в Азии чай-хане, где бы в каждую минуту дня, с утра до глубокой ночи, — какой-нибудь правоверный мусульманин не утешался бесконечно долгим питием своего зеленого чая.

Наше русское чаепитие, считающееся чуть не прирожденными национальным свойством истинно русского человека, безо всякого сомнения, проникло к нам уже через посредство азиатского кочевника, как и многое другое в нашем домашнем быту, а от нас заразило мало-помалу и всю Европу.

Жестокосердные и суровые туркмены, как и все вообще азиатские народы, не отличающиеся, кажется, детскою чувствительностью, — странным образом питают истинно младенческое пристрастие к лакомствам всякого рода. Мы то и дело проходим мимо расставленных на траве громадных деревянных блюд, полных кишмиша, шепталы, орехов, леденцов и каких-то крученых из белого сахара персидских конфет, особенно соблазняющих этих шатающихся мимо бородатых ребят. Тут же открытые сверху шерстяные мешки с игдой, местною ягодой вроде кизиля или шиповника, и теперь уже обильно обсыпающею деревья окрестных садов; чуть ли это не лоховник (Eleagnus), растущий у нас в Крыму и на Кавказе. Мешки джугары — лошадиного корма из рода сорго, величиной покрупнее конопли, мешки муки, да ячменя — вот почти и все бесхитростные съестные товары этого базара.

Возов нигде никаких, все привозится и увозится на хребте скота, в мешках, подвешиваемых к седлу верблюда, осла или лошади…

Оттого-то и размеры этой вьючной торговли вызывают улыбку у русского человека, привыкшего видеть на своих базарах целые обозы и целые горы всякого рода припасов.

Так же комично скудны товаром и остальные ярмарочные лавочки туркменской столицы, свободно умещающиеся не только в маленькой палатке, живописно украшенной внутри разноцветными узорами, но частенько в простом сундучке или на опрокинутом вверх дном дощатом ящике.

Туземный товар все мелочной и грошовый — тюбетейки, сафьянные туфли, нагайки, чайные чашки дешевого фарфора и кожаные футляры для них в виде круглых картузов с кисточкой, гаманы для медных денег, грубо расписанные, неуклюжие деревянные гребни, тыквенные кувшинчики для дороги, раскрашенные пестрыми букетами деревянные блюда и медные котлы — вот и все типично восточное, способное заинтересовать туриста.

Остальной товар — почти все московский, конечно, самых гнилых сортов, даже с русскими ярлыками никому не ведомых фирм: копеечные линючие ситцы ярких узоров, бракованная стеклянная и фаянсовая посуда и прочее, и прочее, хорошо нам знакомое по нашим уездным в деревенским лавочкам, с небольшою лишь примесью необычайно узеньких и жиденьких и вместе с тем изрядно дорогих самаркандских и бухарских канаусов и адрясов.

Покупать проезжему тут ничего не стоит, кроме разве текинских ковров, которыми здесь дорожатся ужасно, которыми здесь надувают еще ужаснее, и которых на базар вывозят вообще немного.

Главный торг, по-видимому, идет здесь скотом. Стада черных длинноухих овец обложили кругом весь выгон. Рядом с ними какой-то другой сорт овец, более крупных и, вероятно, более дорогих, бледно-желтоватого цвета с желто-рыжими ногами и ушами.

Утомленные верблюды лежат на своих мозолистых коленах, какие еще с тюками на горбах, какие в насквозь пропотевших громоздких седлах, высоко приподняв свои худые шеи и озираясь с выражением безмолвного презрения на суетящихся кругом двуногих и четвероногих тварей.

Множество лошадей расставлено отдельно друг от друга на приколах из уцелевших кое-где в земле корней кустарника; они то и дело закладывают назад уши и, злобно оскалив зубы, подкидывают задом вверх, норовя хватить обоими копытами то в мимо протискивающуюся верховую лошадь, то в некстати присоседившегося ослика. Вой ослов, рев проголодавшихся верблюдов, несмолкающее блеянье овец, мычанье коров, нетерпеливое гоготанье молодых жеребцов, крики продавцов и толкающейся толпы — сливаются в такой оглушительный, характерно-азиатский гул, которого не услышишь даже и на наших ярмарках.

Было как-то радостно встречать среди этого пестрого сборища всякой азиатчины знакомые белые рубахи земляков-солдатиков, русских баб и девок, в тех самых нарядах и с тем самым говором, к которым так привыкли у себя на Руси и глаз, и ухо. Все они казались теперь моему сердцу близкими родными.

Русский человек — удивительно скромный человек. Он держит себя здесь, в стране, завоеванной его кровью, как случайный прохожий, не суется вперед, не заявляет ничем своих особенных прав, никого и ничего не трогает, никому и ничему не мешает.

Я видел англичан в Каире и вынес о них совсем другое впечатление, хотя они, кажется, не покоряли никогда Египта своим оружием.

Когда мы возвращались с базара, огромный верблюд, вероятно, истощенный долгою дорогой по пустыне, свалился с ног и загородил своею лохматою тушей весь переулок…

Варвары-текинцы, чтобы не хлопотать развьючивать его, безжалостно колотили надорвавшегося труженика палками по морде, по глазам, по чем попало; бедное животное молча смотрело на истязателей своим безропотным взглядом «адамовой овцы», как называет его наш мужик, и даже не увертывалось от ударов. Надели ему, наконец, на шею веревку и стали тянуть народом, но веревка только перетирала без того уже исхудавшую шею и бесполезно теребила обессилевшую голову, ни на волос не шевельнув тяжелого туловища…

Мы ушли глубоко возмущенные, не дождавшись конца этой туркменской операции. Но ведь в Мерве, конечно, еще не существует общества покровительства животным, к которому издыхавший верблюд мог направить свой последний протест.

Е. Л. Марков. Россия в Средней Азии: Очерки путешествия по Закавказью, Туркмении, Бухаре, Самаркандской, Ташкентской и Ферганской областям, Каспийскому морю и Волге. — СПб., 1901.

http://rus-turk.livejournal.com/138583.html